2. Первое появление беженцев в качестве массового феномена произошло в конце Первой мировой войны, когда падение Российской, Австро-Венгерской и Османской империй и новый порядок, созданный мирными соглашениями, глубоко потрясли демографическое и территориальное равновесие Центральной и Восточной Европы. За короткое время из своих стран бежало 1 500 000 русских белоэмигрантов, 700 000 армян, 50 000 болгар, 1 000 000 греков, сотни тысяч немцев, венгров и румын. К этим массам, пришедшим в движение, надо добавить взрывоопасную ситуацию, сложившуюся под влиянием того факта, что 30 % населения новообразованных государственных организмов, созданных мирными соглашениями по модели государства-нации (например, в Югославии и Чехословакии), состояло из меньшинств, подлежавших защите, согласно серии международных соглашений (так называемых Minority Treaties[13]), очень часто остававшихся на бумаге. Несколько лет спустя расовые законы, принятые в Германии, и гражданская война в Испании рассеяли по Европе новый значительный контингент беженцев.
Мы уже привыкли проводить различие между лицами, не имеющими гражданства, и беженцами, но ни тогда, ни сегодня это различие не было таким простым, как это может показаться на первый взгляд. С самого начала многие беженцы, которые с технической точки зрения не были лицами, лишёнными гражданства, предпочитали скорее стать таковыми, чем вернуться на родину (таков случай польских и румынских евреев, находившихся в конце войны во Франции и Германии, а сегодня лиц, преследуемых по политическим мотивам, и тех, для кого возвращение на родину подразумевает невозможность выжить). С другой стороны, русские, армянские и венгерские беженцы были оперативно денационализированы новыми советским, турецким и прочими правительствами. Важно отметить, что со времени Первой мировой войны многие европейские государства начали вводить законы, позволявшие проводить денатурализацию и денационализацию своих собственных граждан: первой, в 1915 году, стала Франция в отношении натурализованных граждан «вражеского» происхождения; в 1922-м этому примеру последовала Бельгия, отменившая натурализацию своих граждан, совершивших «антинациональные» действия во время войны; в 1926-м фашистский режим издал аналогичный закон в отношении граждан, продемонстрировавших, что они «недостойны итальянского гражданства»; в 1933-м настал черёд Австрии, и так далее, до тех пор, пока в 1935-м Нюрнбергские законы не разделили немецких граждан на полноправных граждан и граждан без политических прав. Этими законами – и массовым лишением гражданства, которое они повлекли, – отмечен решительный поворот в жизни современного государства-нации и его окончательное освобождение от наивных понятий народа и гражданина.
Мы не будем воссоздавать здесь историю различных международных комитетов, посредством которых государства, Лига наций и позже ООН пытались решать проблемы беженцев, от Бюро Нансена по делам русских и армянских беженцев (1921), Верховного комиссара по делам беженцев из Германии (1936), Межправительственного комитета по делам беженцев (1938), Международной организации по делам беженцев ООН (1946) до нынешнего Управления Верховного комиссара ООН по делам беженцев (1950), чья деятельность, согласно уставу, носит не политический, а исключительно «гуманитарный и социальный» характер. Важно, что эти организации, так же как и отдельные государства, несмотря на торжественные упоминания о неотчуждаемых правах человека, каждый раз, когда беженцы представляли собой уже не индивидуальные случаи, а массовые феномены (как это происходило между двумя мировыми войнами и вновь происходит теперь), выказывали себя абсолютно неспособными не только разрешить проблему, но и просто адекватно иметь с ней дело. Таким образом, этот вопрос был полностью передан в руки полиции и гуманитарных организаций.
3. Причины этого бессилия лежат не просто в эгоизме и слепоте бюрократических аппаратов, но и в двусмысленности самих основополагающих понятий, управляющих размещением урождённого (то есть принадлежащего жизни) в юридическом распорядке государства-нации. Х. Арендт озаглавила девятую главу своей книги об империализме, посвящённую проблеме беженцев: «Упадок национального государства и конец прав человека»{12}. Необходимо попытаться принять всерьёз эту формулировку, неотторжимо связывающую судьбы прав человека с судьбами современного национального государства до такой степени, что закат последнего обязательно подразумевает выход из употребления первых. Парадокс здесь в том, что как раз этот образ – беженец – должен бы воплощать в себе права человека в полном значении слова, и это указывает на радикальный кризис самой этой концепции. «Концепция прав человека, – пишет Х. Арендт, – основанная на допущении о существовании отдельной человеческой особи как таковой, рухнула в тот самый момент, когда те, кто исповедовал веру в неё, впервые столкнулись с людьми, которые действительно потеряли все другие качества и определяющие отношения, за исключением того, что они биологически еще принадлежали к роду человеческому»{13}. В системе государства-нации так называемые священные и неотчуждаемые права человека оказываются лишёнными всякой защиты в тот момент, когда становится невозможно придавать им форму прав граждан государства. Если хорошо поразмыслить, этот факт уже подспудно содержится в двусмысленности самого названия Декларации 1789 года: Déclaration des droits de 1’homme et du citoyen[14], где неясно, обозначают ли эти два термина две разные реальности или, напротив, формируют собой гендиадис, в котором первый термин на деле всегда содержится во втором.
То, что в политическом распорядке государства-нации нет какого-либо автономного места для чего-то такого, как чистый человек в себе, очевидно хотя бы благодаря тому факту, что статус беженца всегда считался, даже в лучшем случае, временным положением, которое должно привести или к натурализации, или к репатриации. Стабильный статус человека в себе немыслим в рамках права государства-нации.
4. Настало время перестать смотреть на Декларации прав, принятые с 1789 года по сегодняшний день, как на прокламации вечных метаюридических ценностей, способных связывать законодателей в отношении таких прав, и начать рассматривать их в свете их реальной функции в современном государстве. На деле права человека представляют собой, в первую очередь, первоначальный образ размещения естественной голой жизни в юридическом и политическом распорядке государства-нации. Эта голая жизнь (человеческое создание), которая при Ancien Regime[15] принадлежала Богу, а в античном мире чётко отличалась (в качестве zoé) от политической жизни (bios), теперь выходит на первый план в делах государства и становится, так сказать, его земным основанием. Таково значение государства-нации: это государство, превратившее рождаемость, рождение (то есть голую человеческую жизнь) в основание для собственного суверенитета. Таков смысл (не такой уж и скрытый) первых трёх статей Декларации 89-го: только потому, что элемент рождения вписан (ст. 1 и 2) в сердце всякой политической ассоциации, она способна твёрдо привязывать (ст. 3) принцип суверенитета к нации (согласно этимологии, слово natio[16] первоначально означало просто «рождение»).
Декларации прав в этом смысле следует рассматривать как то место, в котором реализуется переход от королевского суверенитета божественного происхождения к национальному суверенитету. Они гарантируют включение жизни в новый государственный порядок, который должен наследовать Ancien Regime. То, что через них «подданный» превратился в «гражданина», означает, что рождение – то есть естественная голая жизнь – впервые становится здесь (благодаря трансформации, чьи биополитические последствия мы можем начать измерять лишь сейчас) непосредственным носителем суверенитета. Принцип рождения и принцип суверенитета, раздельные при Ancien Regime, теперь бесповоротно соединились, чтобы вместе заложить фундамент для нового государства-нации. Здесь подспудная фикция заключается в том, что «рождение» немедленно становится «нацией», так что между этими двумя моментами не может быть никакого разрыва. То есть права придаются человеку лишь в той мере, в какой он является немедленно исчезающей предпосылкой «гражданина» (или, вернее, даже предпосылкой, которая не должна ни разу выйти на свет в качестве таковой).
5. Если беженец представляет собой столь беспокоящий элемент в распорядке государства-нации, то, в первую очередь, потому, что, разрушая тождество между человеком и гражданином, между рождением и национальностью, он тем самым вызывает кризис изначальной фикции суверенитета. Отдельные исключения из этого принципа, разумеется, существовали всегда: новшество нашего времени, ставящее под угрозу государство-нацию в самых его основаниях, заключается в том, что растущая часть человечества больше не обладает представительством внутри него. В связи с этим беженец, эта очевидно маргинальная фигура, в той мере, в какой она нарушает старую троицу государства – нации – территории, заслуживает, напротив, места центральной фигуры в нашей политической истории. Нельзя забывать о том, что первые лагеря были построены в Европе в качестве мест контроля над беженцами, и что в последовательной эволюции от лагерей для интернированных через концентрационные лагеря до лагерей смерти выражена абсолютно реальная взаимосвязь. Евреев и цыган можно было направлять в лагеря смерти только после полного завершения их денационализации (включая лишение гражданства второго класса, полагавшегося им по Нюрнбергским законам) – это было одним из немногих правил, которых нацисты строго придерживались в ходе осуществления «окончательного решения». Человек, когда его права перестают быть правами гражданина, становится по-настоящему «сакральным», в том смысле, какой этот термин носил в старом римском праве, где он означал приговорённого к смерти.