6. Мы должны решительно отделить понятие беженца от концепции прав человека и перестать рассматривать право на убежище (которое к тому же в данный момент сильно урезается в законодательстве европейских государств) как концептуальную категорию, к которой должен быть отнесён этот феномен (один лишь взгляд на недавние «Тезисы о праве на убежище» А. Хеллер показывает, что сегодня это может вызвать лишь ненужную путаницу{14}). Беженца следует принимать за то, чем он является, то есть не меньше, чем за предельное понятие, вызывающее радикальный кризис принципов государства-нации и вместе с тем позволяющее расчистить поле для ставшего безотлагательным обновления категориального аппарата.
В то же время феномен так называемой нелегальной иммиграции в страны Европейского сообщества фактически принял такие масштабы и характер (и в ближайшие годы будет принимать их всё больше, учитывая прогнозы о 20 миллионах иммигрантов, ожидающихся из стран Центральной Европы), что они полностью оправдывают подобное обращение перспективы вспять. Сегодня в развитых странах обретается стабильно проживающая в них масса неграждан, которые не могут и не хотят ни натурализоваться, ни быть репатриированными. Эти неграждане зачастую обладают гражданством своей страны происхождения, но так как они предпочитают не пользоваться защитой своего государства, они оказываются, в качестве беженцев, в положении «фактических апатридов». Т. Хаммар предложил использовать в отношении таких резидентов без гражданства термин «жители», наглядно продемонстрировав, что понятие «гражданина» перестало быть адекватным для отражения социально-политической реальности современных государств{15}. С другой стороны, граждане передовых развитых стран (как США, так и стран Европы) проявляют через растущий уход от кодифицированных инстанций политического участия растущую тенденцию к превращению в «жителей», неграждан, стабильно проживающих в своих странах, вплоть до такой степени, что граждане и «жители» оказываются, по крайней мере, в отдельных слоях общества, в зоне потенциальной неразличимости. Одновременно, в соответствии с хорошо известным принципом, согласно которому массовая ассимиляция при сохранении формальных различий обостряет ненависть и нетерпимость, наблюдается рост реакционной ксенофобии и защитной мобилизации.
7. Перед тем как в Европе вновь откроются лагеря смерти (а это уже начинает происходить), необходимо, чтобы государства-нации нашли в себе смелость поставить под вопрос сам принцип регистрации рождения и основанную на нём троицу государства – нации – территории. Пока трудно указать на какие-либо конкретные способы, которыми это может быть достигнуто. Здесь мы ограничимся тем, что предложим возможное направление. Известно, что один из вариантов, изучаемых в качестве возможного решения проблемы Иерусалима, заключается в том, чтобы этот город стал столицей двух государственных организмов одновременно и без территориального передела. Парадоксальное положение взаимной экстерриториальности (или, вернее, атерриториальности), подразумеваемое таким вариантом, могло бы быть расширено до модели новых международных отношений. Вместо двух национальных государств, разделённых неопределёнными и опасными границами, можно представить себе два политических сообщества, настаивающих на одном и том же регионе, с массовым исходом из одного в другое, связанных между собой серией взаимных экстерриториальных статусов, в которых ведущим понятием является уже не ius[17] гражданина, а refugium[18] индивида. В аналогичном смысле, мы можем смотреть на Европу не как на невозможную «Европу наций», катастрофический распад которой в ближайшее время уже угадывается, а как на атерриториальное или экстерриториальное пространство, в котором все резиденты европейских государств (граждане и неграждане) окажутся в положении исхода или убежища, а статус европейца будет означать бытие-в-исходе (очевидно, даже без перемены мест) гражданина. Тогда европейское пространство обозначало бы собой непреодолимый разрыв между рождением и нацией, при котором старое понятие народа (который, как известно, всегда в меньшинстве) могло бы вновь обрести политический смысл в решительном противопоставлении понятию нации (которая до сих пор неправомерно узурпировала у народа его место).
Это пространство не совпадало бы ни с какой-то однородной национальной территорией, ни с их «топографической» суммой, но оно бы действовало на них путём их «топологической» перфорации и взаимного связывания, как в лейденской банке или в петле Мёбиуса, где внутреннее и внешнее воздействуют друг на друга, становясь неразличимыми. В этом новом пространстве европейские города, вступая между собой в отношения взаимной экстерриториальности, вновь открыли бы своё древнее призвание мирового города.
Сегодня четыреста двадцать пять палестинцев, изгнанных израильским государством, проживают на ничейной земле между Ливаном и Израилем. Эти люди явно представляют собой «авангард своего народа», по определению Х. Арендт. Но не обязательно и не только в том смысле, что из них должно сформироваться ядро для зарождения будущего национального государства, которое, возможно, решило бы палестинскую проблему так же неудовлетворительно, как Израиль решил еврейский вопрос. Скорее, ничейная земля, на которой они нашли убежище, до сих пор имела силу обратного действия на территорию израильского государства, перфорируя и видоизменяя её до такой степени, что образ этой заснеженной горной вершины стал ассоциироваться с ней больше, чем любой другой регион Земли Израильской. Сегодня политическое выживание человечества становится мыслимым только на такой земле, где пространства государств будут деформированы подобным топологическим прободением и на которой гражданин сможет наконец признать беженца, которым он сам и является.
Что такое народ?
1. Любая трактовка политического смысла термина «народ» должна отталкиваться от того особого факта, что в современных европейских языках он всегда означает также бедных, неимущих, исключённых. Один и тот же термин, следовательно, означает как конститутивный политический субъект, так и класс, который, если и не в правах, то на деле исключён из политики.
Итальянское слово popolo, французское peuple, испанское pueblo (с соответствующими прилагательными popolare, populaire, popular и позднелатинскими populus и popularis, от которых все эти слова происходят) означают в простой речи и в политическом лексиконе как массу граждан в качестве единого политического тела (как в словосочетаниях «итальянский народ» или «народный судья»), так и представителей низших классов (как в словосочетаниях homme du peuple, rione popolare, frontpopulaire[19]). Даже английское слово people с его менее окрашенным смыслом всё же сохраняет значение ordinary people[20] в противоположность богатым и знатным людям. В американской конституции можно прочитать “We people of the United States…” без качественных различий; но когда Линкольн в своей геттисбергской речи говорит “Government of the people by the people for the people”[21], в этом повторении первый народ подспудно противопоставляется второму. Насколько эта двусмысленность была ключевой также и во время Французской революции (то есть непосредственно в момент отстаивания принципа народного суверенитета), засвидетельствовано в той решающей функции, которую в ней сыграло сострадание к народу, понимаемому как исключённый класс. Х. Арендт упоминает, что «самим своим существованием это слово обязано состраданию, и оно стало синонимом несчастья и неудачи: “le peuple, les malheureux m’applaudissent”, как любил повторять Робеспьер; “le peuple toujours malhereux”[22], как выражался даже Сиейес, одна из наименее сентиментальных и наиболее трезвых фигур революции»{16}. Но уже у Бодена{17}, в обратном значении, в той главе «Государства», где даётся определение Демократии, или Etatpopulaire, это понятие носит уже двойной смысл: носителю суверенитета, peuple en corps, противопоставляется menu peuple[23], который желательно не допускать к политической власти.
2. Настолько распространённая и упорствующая семантическая двусмысленность не может быть случайной: она должна отражать амфиболию, присущую природе и функции понятия «народ» в западной политике. Всё происходит так, словно то, что мы называем народом, было бы в реальности не единым субъектом, а диалектическим колебанием между двумя противоположными полюсами: с одной стороны, единое целое «Народа», как интегральное политическое тело, с другой отдельная подкатегория «народа», как фрагментарное множество нуждающихся и исключённых тел; в первом случае претензия на полное включение без остатка, во втором – исключение, сознающее свою безнадёжность; с одной стороны, тотальное государство интегрированных и суверенных граждан, с другой изгнание – на «двор чудес» или в лагерь – нищих, угнетённых, побеждённых. Единого и сжатого значения термина «народ» не существует, в этом смысле, ни с какой стороны: как в случае с многими основополагающими политическими концепциями (схожими в этом с Urworte[24] Абеля и Фрейда или с иерархическими отношениями Дюмона{18}