), народ является полярным понятием, указывающим на двойное движение и сложное соотношение между двумя крайностями. Но это также означает, что структуризация человеческого вида в одном политическом теле проходит через фундаментальный раскол, и что в понятии народа мы можем без труда узнать категориальные пары, определяющие, как мы видели, изначальную политическую структуру: голая жизнь («народ») и политическое существование («Народ»), исключение и включение, zoé и bios. Народ всегда несёт в себе фундаментальный биополитический разрыв. Он является тем, что не может быть включено в тотальность, частью которой он является, и не может принадлежать общему целому, в которое он и так всегда включён.
Отсюда противоречия и апория, возникающие всякий раз, когда народ призывают и вводят в игру на политической сцене. Он является тем, чем и так всегда был, и тем, что, тем не менее, должно реализоваться; это чистый источник любой идентичности и, в то же время, он должен постоянно переопределять сам себя и очищаться через исключение, язык, кровь, территорию. Вернее, на противоположном полюсе он является тем, чего всегда, по сути, не хватает самому себе и чья реализация совпадает поэтому с самоупразднением; он является тем, что для своего бытия должно отрицать само себя своей противоположностью (отсюда характерная апория рабочего движения, направленного на «народ» и, вместе с тем, нацеленного на его упразднение). От раза к разу, в качестве кровавого стяга реакции или сомнительной вывески революций и народных фронтов, народ во всех случаях содержит в себе основополагающий раскол, предшествующий разделению на друзей и врагов, беспрестанную гражданскую войну, которая разделяет его гораздо радикальнее, чем любой конфликт, и вместе с тем поддерживает его единство и сплачивает его гораздо сильнее, чем какая бы то ни было идентичность. Если хорошо присмотреться, то, что Маркс называет классовой борьбой и что, даже оставаясь по большей части неопределённым, занимает настолько центральное место в его мысли, является не чем иным, как внутренней войной, разделяющей любой народ, которая закончится только тогда, когда в бесклассовом обществе или в царстве Мессии «народ» и «Народ» соединятся – с тем, чтобы уже никогда не было, собственно говоря, никакого народа.
3. Если вышесказанное верно, если народ действительно содержит в себе фундаментальный биополитический разрыв, тогда мы сможем по-новому перечитать некоторые решающие страницы истории нашего века. Потому что даже если борьба между двумя народами, конечно, велась всегда, то в наше время она пережила последний пароксизм ускорения. В Риме внутренний раскол народа был юридически узаконен в чётком разделении между populus и plebs, у каждого из которых были свои собственные учреждения и суды, точно так же, как в Средние века разделение на мелкий люд и «жирный народ» соответствовало чёткому разграничению между различными ремёслами и искусствами; но когда, начиная с Французской революции, народ становится единственным носителем суверенитета, народ превращается в неудобное присутствие, а его нищета и исключённость впервые предстают как скандал в самом нестерпимом смысле слова. В современную эпоху нищета и исключение стали не просто экономическими и социальными понятиями, но в высшей степени политическими категориями (весь экономизм и «социализм», которые по видимости господствуют в современной политике, в реальности обладают политическим, даже биополитическим смыслом).
В этом смысле наша эпоха представляет собой лишь попытку – непреклонно и методично выполняемую попытку – восполнить пустоту, оставленную расколом, разделяющим народ, путём радикального избавления от исключённого народа. Эта попытка объединяет, несмотря на различия в методах и целях, правые и левые силы, капиталистические и социалистические страны, участвующие в едином проекте – в итоговом анализе тщетном, но частично реализованном во всех развитых странах – в производстве единого и неделимого народа. Одержимость развитием настолько эффективна в наше время, потому что она совпадает с биополитическим проектом производства неразрывного народа.
Уничтожение евреев в нацистской Германии приобретает в этом свете радикально новое значение. Будучи народом, отказавшимся интегрироваться в национальное политическое тело (фактически предполагается, что любая его ассимиляция в действительности была лишь симулированной), евреи наилучшим образом представляют собой «народ», чуть ли не являясь живым символом народа, этой голой жизни, которую современность непременно создаёт внутри себя, но чьё присутствие она сама уже не может выносить. И в той трезвой ярости, с какой немецкий Volk[25], наилучшим образом представляющий собой народ как целостное политическое тело, стремился навсегда уничтожить евреев, мы должны видеть крайнее выражение той внутренней борьбы, что разделяет «Народ» и «народ». Своим окончательным решением (которое отнюдь неслучайно затронуло также цыган и другие не поддающиеся интеграции группы), нацизм втайне и бесполезно пытался освободить политическую сцену Запада от этой нестерпимой тени ради окончательного производства немецкого Volk как народа, который восстановит изначальную биополитическую неразрывность (поэтому нацистские бонзы столь упорно повторяли, что уничтожая евреев и цыган, они на деле работают во благо других европейских народов).
Перефразируя постулат Фрейда об отношениях между Es и Ich[26], можно было бы сказать, что современная биополитика держится на принципе, согласно которому «где есть голая жизнь, там должен быть “Народ”»; но при том условии, что должно быть сразу добавлено – этот принцип имеет силу и в противоположной формулировке, согласно которой «где есть “Народ”, там будет голая жизнь». Разрыв, считавшийся преодолённым путём избавления от «народа» (символом которого являются евреи), воспроизводится вновь, превращая весь немецкий народ в сакральную жизнь, приговорённую к смерти, и в биологическое тело, которое должно бесконечно очищаться (от душевнобольных и носителей генетических заболеваний). Иными методами, но аналогично, сегодня демократическо-капиталистический проект стремится избавиться через развитие от бедных классов, не только воспроизводя внутри себя исключённый народ, но и превращая в голую жизнь всё население третьего мира. Только та политика, что сможет свести счёты с фундаментальным биополитическим расколом Запада, сможет остановить эти колебания и положить конец гражданской войне, разделяющей народы и города Земли.
Что такое лагерь?
То, что происходило в лагерях, настолько выходит за рамки юридического понятия преступления, что специфическую политико-правовую структуру, в которой происходили эти события, зачастую просто не рассматривают. Лагерь – это только место, в котором были реализованы самые абсолютные condicio inhumana[27], когда-либо существовавшие на Земле: только это в итоговом анализе обладает каким-то значением для жертв и для потомства. Здесь мы намеренно будем следовать в противоположном направлении. Вместо того чтобы выводить определение лагеря из событий, которые там происходили, мы предпочитаем задаться вопросом: что такое лагерь, какова его политико-правовая структура, почему подобные события могли там произойти? С этой точки зрения мы должны рассматривать лагерь не как исторический факт и аномалию, принадлежащую прошлому (даже если в итоге она может вернуться), но в каком-то смысле как скрытую матрицу, как nomos[28] политического пространства, в котором мы живём.
Историки обсуждают, где лагеря появились впервые, были ли это campos de concentraciones, созданные испанцами на Кубе в 1896 году для подавления восстания, поднятого населением колонии, или concentration camps, в которых англичане массово содержали буров в начале века; в обоих случаях важно то, что речь идёт о распространении чрезвычайного положения, связанного с войной, на всё гражданское население. Таким образом, лагеря рождаются не из обычного права (и тем менее из преобразования и развития пенитенциарного права, как, возможно, кому-то кажется), а из чрезвычайного положения и законов военного времени. Это ещё более очевидно в отношении нацистских лагерей, чьё происхождение и правовой режим хорошо задокументированы. Известно, что юридической основой для интернирования было не обычное право, а Schutzhaft (буквально: защитное заключение), юридический институт прусского происхождения, который нацистские юристы иногда классифицировали как профилактическую полицейскую меру, поскольку она позволяла «временное заключение» индивидов вне зависимости от совершения ими каких-либо уголовно наказуемых действий с единственной целью охраны безопасности государства. Но происхождение Schutzhaft лежит в прусском законе об осадном положении от 4 июня 1851 года, который в 1871 году был распространён на всю Германию (за исключением Баварии) и которому ранее предшествовал прусский закон о «защите личной свободы» (Schutz derpersonlichen Freiheit) от 12 февраля 1850 года. Оба закона массово применялись в течение Первой мировой войны.
Роль этой конститутивной связи между чрезвычайным положением и концентрационным лагерем для правильного понимания природы лагеря невозможно переоценить. «Защита» свободы, поставленной под вопрос в Schutzhaft, по иронии, является защитой против приостановки действия законов, которой характеризуется чрезвычайное положение. Новшество заключается в том, что теперь этот институт отделяется от чрезвычайного положения, на котором он был основан, и вступает в силу во время действия нормального положения. Лагерь – это пространство, открывающееся в тот момент, когда чрезвычайное положение начинает становиться правилом.