— Согласен. Даже если он не имеет прямого отношения к смерти этих трех юношей, он все равно обманщик, маг, человек, играющий с разумом и верованиями несчастных невинных людей. Если я не смогу привлечь его к суду за эти преступления, я позабочусь о том, чтобы его изгнали из моей епархии. — Беренгер глубоко вздохнул. — Нельзя позволять гневу превращать себя в неучтивого человека. Я тебя перебил, друг мой. Что еще тебе удалось узнать? — мягко осведомился он.
— Есть кое-что еще, о чем я собирался поведать вам три дня назад, Ваше Преосвященство.
— Три дня назад? — удивился Беренгер.
— Да. Возможно, я слишком долго думал, но, уверен, вы меня поймете, когда я расскажу все по порядку. Один из моих пациентов сообщил мне, что неизвестный обвинил его в смерти Марка, сына ткача Рамона, которая наступила посредством колдовства при помощи неизвестной женщины.
— Кто твой пациент?
Исаак замолчал.
— Вы поймете мое затруднение, Ваше Преосвященство. Согласитесь, это серьезное обвинение, которое может быть выдвинуто в суде официально. Он не дал мне разрешения об этом говорить.
— Он тебе запретил?
— Нет, Ваше Преосвященство. Но делать вывод на основе его согласия, что я могу поведать обо всем вам…
— Ах, Исаак, ты поразительно совестливый человек.
— Я получил от него позволение довести до вашего сведения первые угрозы ему и его семье, угрозы причинить им вред посредством колдовства.
— Честное слово, мой друг, клянусь, я не воспользуюсь твоими словами и доверенным мне знанием против обвиняемого человека, Исаак. Только в отношении его обвинителя, если у меня будут на то основания. Твой пациент из квартала?
— Нет, Ваше Преосвященство, он принадлежит к вашей пастве. Верный прихожанин. Его имя Понс Мане.
— Не могу поверить. Не могу поверить, что кто-то смог даже предположить, будто Понс Мане убил сына никчемного пьяницы и невежды ткача при помощи колдовства. Или что кто-то всерьез воспримет это обвинение. Хотя самые нелепые обвинения зачастую принимаются за правду, — мрачно добавил епископ.
— Жизнь Понса Мане была тяжелой, — заметил Исаак, не обращая внимание на вмешательство епископа. — Я подозреваю, что его сын Лоренс — это тот же Лоренс, чью жизнь мне не удалось спасти. И тот же Лоренс, который пил, спорил о философии и жадно тянулся к знаниям вместе с Аароном, сыном пекаря, и Марком, сыном ткача.
— Лоренс был его сыном. И Понс Мане хороший человек, несмотря ни на что. Он щедр, прекрасный отец и образцовый супруг. Он приложил много усилий, чтобы добиться своего теперешнего положения и преодолеть презрение тех, которые были рождены в богатстве. Мне он по душе, Исаак, и, да поможет мне Бог, это зашло слишком далеко! Интересно, не может ли это быть проделкой нашего друга Гиллема де Монпелье?
— Возможно, вы правы, господин епископ. Но поскольку тема колдовства сейчас у всех на устах, любой его враг мог выдвинуть подобное обвинение, чтобы уничтожить Понса Мане.
— Вот в чем весь ужас, Исаак. Если эта весть разнесется по городу, ей с легкостью поверят. Прежде чем ты уйдешь, я думаю, нам надо втайне переговорить с капитаном гвардии. Ему надо знать, что господину Понсу угрожают. Я хочу знать, кто входит и выходит из дома, и не был ли подкуплен кто-то из слуг. — Епископ подошел к дверям кабинета и заговорил с кем-то в коридоре.
— Я был бы рад, если бы это дело разрешилось. Мой пациент достаточно натерпелся с начала лета.
— Мы еще вернемся к делам Понса Мане, но сейчас надо поговорить о другом, Исаак, — сказал Беренгер. — Ты ничего мне не сказал, а я не знаю, что является причиной твоего молчания — неведение или осторожность, но пусть я снова покажусь неучтивым и заговорю о твоих личных делах без твоего на то позволения. Дочь рассказывала тебе о том, что случилось сегодня утром на городской улице?
— А что случилось? Я ничего не знаю. Это очередная злая сплетня?
— Отнюдь. Мне об этом сообщили час назад. Говорят, она вышла из лавки перчаточника, ее накидка чуть сбилась, и ее узнала Микела, тут же обвинив твою дочь в причастности к убийству юного Марка. Затем из таверны вышли двое пьяниц и принялись подстрекать обвинительницу, но прежде чем события приняли неприятный оборот, кто-то из лавки успел втащить твою дочь внутрь и запер двери. На этом все закончилось, но меня это тревожит, Исаак, друг мой.
— Рахиль мне ничего не рассказывала.
— Возможно, она сочла, что это не имеет значения.
— Рахиль должна понимать. Должно быть, она сильно расстроилась и решила утаить от меня случившееся. — Исаак провел рукой по лбу, словно у него разболелась голова, и сложив ладони конусом, уперся в них подбородком. — Когда-нибудь она мне расскажет, — наконец произнес он, поднимая голову, — а я изображу удивление, мой друг, и скажу, что она вела себя очень храбро, но, скрыв от меня истину, поступила неразумно.
— Если ты так желаешь, никто не узнает об этом от меня, если только ту женщину не привлекут к суду. Но я умоляю тебя подумать о предложении госпожи Элисенды поместить Рахиль в монастырь Сан-Даниель. Ее там с радостью примут, и она будет в безопасности.
— Я подумаю. А пока она останется дома.
— Прекрасно. Давай поговорим с капитаном. А в воскресенье я произнесу проповедь насчет подстрекательства к бунту такими словами, что никто из присутствующих не забудет урока в течение многих лет.
Утро субботы выдалось холодным и серым. Изо рта спешащих на молитву людей вырывались клубы белого пара. В доме Исаака разожженный накануне огонь создавал уют в комнате, а также столовой и гостиной. Во дворе тишину нарушали обычные домашние звуки, приглушенные ставнями, которые еще не открыли из-за холода.
Но за пределами квартала оживление субботних базаров достигло своего пика. На следующей неделе должна была состояться ярмарка, и праздничные приготовления шли полным ходом. Хозяйки торговались, спорили и сновали туда-сюда; носились возбужденные дети, только усиливая общую суматоху. За неделю до Дня Всех Святых в городе почти прекратится работа, и до вечера нужно было многое успеть.
Понс Мане сидел со старшим помощником в своем кабинете, подсчитывая прибыль последние два месяца торговли. Они приступили к работе при свечах, через час после того, как колокола возвестили о заутрене. После подсчетов Мане собирался провести остаток дня на складе, разбирая товар со своим главным кладовщиком. Во время ярмарки ожидается оживленная торговля; и подготовиться к ней следовало заранее. Несмотря на все свое богатство, господин Понс, как всегда, трудился не меньше работников.
И вот наконец Понс и его помощник проверили последние цифры, неодобрительно нахмурились, высказали свои замечания и отложили счета в сторону. Прежде чем торговец шерстью отпустил своего помощника, мальчик, в чьи повседневные обязанности входило поддержание огня в очаге и выполнение поручений по дому, просунул голову в дверь.
— Извините, господин Понс, госпожа с Катериной ушли на базар, Пере нет дома, а повариха сказала, что я должен впускать посетителей. У двери женщина, уверяющая, что ей надо увидеться с вами, а я не знал…
Фраза осталась недоговоренной. Мимо мальчика проскользнула невысокая женщина с плотно закрытым лицом и в толстом теплом плаще, скрывавшем ее фигуру, и быстро подошла к столу, за которым работали мужчины.
— Мне надо сегодня же передать вам нечто очень важное, господин Понс, — произнесла она. Женщина говорила шепотом, как будто охрипла от крика, но ее голос звучал ясно и четко. — Я не отниму у вас много времени, но мне надо поговорить с вами наедине.
Понс выпроводил помощника и мальчика. Он продолжал сидеть, но не предложил сделать то же самое женщине. Оба ждали, пока дверь не закрылась.
— И что же ты хочешь сообщить мне, о чем надо говорить только наедине? — резко спросил Понс.
Он внимательно изучал женщину, пытаясь разглядеть черты ее лица под накидкой.
— Все очень просто. Я лишь посланница. Если вы захотите преследовать меня, это бесполезно. Мне ничего не известно об этом деле за исключением того, что меня просили передать, и я не знаю ни имен, ни рода занятий тех, кто меня нанял. Я и лиц их не знаю.
— Знакомая песня, женщина.
Она не смутилась и продолжала заученно говорить.
— Во власти моих хозяев с помощью особых чар защитить вас и ваших родных. Если вы не примете их помощь, то умрет ваш последний сын. Если вы по-прежнему будете упорствовать, умрет ваша жена, а потом вы.
— А ваши хозяева предлагают мне свои услуги из милости?
— Нет. Требуемое количество денег написано на этом листке. — Женщина вытащила из перчатки сложенную бумагу, запечатанную сургучом, и бросила на стол перед купцом.
Понс взял ее, сломал печать и развернул. Это был листок тончайшей бумаги, произведенной в городе, сложенный вчетверо, а затем еще вдвое по длине. На листке было написано всего лишь одно слово — количество золотых мараведи. Понс Мане взглянул, отшвырнул бумагу и поднял брови.
— Такая сумма денег разрушит мою торговлю. Моя семья будет спасена от смерти с помощью колдовства лишь для того, чтобы умереть с голоду.
— Меня просили передать, что эти деньги никогда не принадлежали вам, поэтому вы ничего не потеряете. А заплатить надо до Дня Всех Святых.
— Кому я должен заплатить? — спросил Понс.
Женщина покачала головой.
— Не знаю. Вам скажут.
Не успел он вымолвить слово, как женщина развернулась, покинула комнату и сбежала вниз по лестнице.
Глава двенадцатая
Ранним воскресным утром Беренгер де Круилес послал за Бернатом да Фриголой, писцом, секретарем и чиновником в епархии, и дал ему задание записать мысли епископа по поводу нездоровой обстановки в городе, которые он собирался высказать в двух пылких проповедях — в воскресенье и в среду, в День святого Нарцисса.
— У меня ничего не получается, Бернат. Когда я начинаю думать о нелепости всей этой ситуации, то могу лишь покачать головой и отложить в сторону перо. Тот, кто распространяет этот языческий вздор, и все, кто в него верит, погубят наш город. Спасти его от внешнего врага, как поступил святой Нарцисс, кажется более простой задачей, нежели пытаться спасти город от гибели от рук собственных же граждан. Если бы они разбирали его по камню, то не смогли бы лучше уничтожить город изнутри.