пили немецкую посуду в ее гаванях? А подводники не пускали ее ко дну у ее собственных пирсов?
Морошко говорил громко, напористо, и глаза у него блестели.
— Позволь, — спросил Артемьев, — что же, ты хочешь с катерами лезть на береговые батареи? Мы не подводники и не летчики. У нас нет нужных условий для такого фокуса: быстроты самолета и невидимости лодки.
Морошко залпом выпил половину вдовьей кружки и засмеялся.
— Что?.. С катерами не полезу, а с одним катером пойду. Пойду и немцам морду набью и, если меня расчет не обманет, вылезу обратно без царапины, а может, еще и с прибылью. Мы тоже на войне до высшего образования доходим. Что у меня есть? Внезапность и дерзость — раз! Благоприятные обстоятельства — два! По погоде, без синоптиков, можно предсказать на ночь хороший туман.
— Ой уже есть, товарищ старший лейтенант, — подтвердил Володин, подымая голову к отверстию люка над собой, где проносились влажные волокна замутненного воздуха.
— Хорошо! Значит, мне обеспечена скрытность подхода и проникновения в фиорд. Пройти придется вслепую, но чему же нибудь наши штурманы учились… Внутренность фиорда известна нам, как собственные внутренности. У какого причала может стоять эта баржа? Да только у левого… Почему? Кто ответит?
— Я знаю, — сказал Пущин, — на ней авиамоторы. Кладь нелегкая, и выгружать будут краном. А кран у них один на левом причале.
— Молодец! — обрадовался Морошко. — Известно, что перед входом с моря расположены две стопятидесятимиллиметровые батареи и одна такая же на высотах в глубине фиорда. Вот вам уже выявлен ряд неизвестных в заданном уравнении. Остается один икс. Вагин, какой?
— Не знаю, — честно признался Вагин.
— Организация охраны причала, количество огневых средств возле него и количество солдат при этих средствах. Так?
— Так! — в один голос ответили офицеры.
— Подумаем! — Морошко прервал речь и помолчал; покусывая губы. — Судя по всему, есть основания полагать, что этот икс не так страшен, как его малюют враги. От силы у немчуры там пулемет и в непосредственной близости полсотни тотальных солдат. Что ж это — препятствие?
— Сотня — тоже не препятствие, — оживился Вагин.
— Есть! — Морошко вторично шлепнул ладонью по коленке. — Идем прямым курсом на место действия, имея на буксире чудную лоханку.
— Я все понял, — задорно сказал Вагин, — кроме этой битой лоханки. Зачем мы ее тащим за собой?..
— Люблю, когда офицерский состав проявляет интерес к деталям операции, — усмехнулся Морошко, — но предпочитаю временно воздержаться от разъяснений. Кажется, Кутузов говорил, что военных секретов он не доверяет собственной подушке… Последнее — единственной серьезной помехой являются все же названные батареи у входа. Внутренней я не боюсь. Известно, что батареи никогда не строятся с расчетом крыть по собственному порту. Но все-таки у меня нет ни малейшего желания получить хотя бы один осколок в корабль. Нужно, во-первых, отвлечь их внимание от входа и рассредоточить их огонь. Для этого вы оба, — Морошко обратился к командирам 1014-го и 1017-го, — будете утюжить перед входом… Прошу сверить часы.
Он поднял руку и показал свои часы. Оба лейтенанта уравняли с ним стрелки своих.
— Я войду в проход, используя туман. Чтобы дойти до глубины, принимая во внимание малый ход, туман и прочее, мне потребуется сорок минут. Значит, если через сорок минут, после двух ноль-ноль вы не будете иметь от меня по радио «аз», что будет означать невозможность операции, — тысяча четырнадцатый начинает крыть по правой, тысяча семнадцатый — по левой батарее. Me важно, как будете попадать. Лишь бы они занялись вами. А я буду разворачиваться внутри… Товарищ боцман! Вам особое задание. Приготовить и под рукой иметь на корме бидон бензина и одну малую глубинную бомбу… Все! Совещание считаю законченным. Прошу по кораблям, готовиться к походу!
Офицеры смотрели на Морошко с некоторым удивлением. Он впервые говорил с ними так — властно, уверенно, почти резко. Они поднялись и выбрались с боцманом на палубу. Спустя минуту Морошко услыхал над собой свисток и топот ног.
Он вздохнул и налил себе четвертую кружку, превысив указанную на ней норму.
Неровная, валкая качка сразу прекратилась. Это было признаком, — и единственным признаком, потому что ничего не было видно, — что катер вошел в проход и береговые высоты прикрыли его от ветра, летящего из океанского простора. Туман в проходе был еще плотнее и гуще, чем в море. Катер словно окунулся в жидкую сметану, и вокруг было не имеющее никаких изменений космическое пространство, наполненное первичной, густеющей, но еще не обретшей формы материей. Так должен был выглядеть мир в дни первозданного хаоса, когда на месте тверди, земли и воды струились зыбкие волны сгущенного газа.
Туман затруднял движение, но зато выедал звуки, и глухое клокотание одного мотора замирало сразу под кормой. Чуть заметно подрагивала под ногами палуба мостика. Морошко нагнулся к переговорной трубке.
— Вагин, как курс?
— По ниточке, — поднялся из рубки приглушенный ответ.
Катер бесшумно углублялся в фиорд. Лишь легкое шуршание за бортом подтверждало, что вода, хотя и невидимая, существует.
— Мухин! — неслышно шепнул Морошко. — Смотри! Глазами, ушами, носом! Чем можешь, смотри!
— Смотрю! — так же беззвучно отозвался сигнальщик.
Морошко стоял, покусывая губы. Назойливая мелкая дрожь волнения ходила по его телу. Туман перестарался. Он был чересчур густ. В этой непрогляди можно было на что-нибудь напороться. Морошко держал руки на весу, чтобы в любое мгновение, не задев ни за что, с лету ухватить холодные ручки телеграфа или нажать кнопку ревуна. Тишина давила, становилась невыносимой. Старший лейтенант знал, что рядом, у орудий и пулеметов, такая же дрожь волнения ходит по телам людей, стоящих в предельном напряжении нервов.
— Товарищ старший лейтенант!
Морошко резко подался к сигнальщику.
— Плещет! — шепнул Мухин. — Слышите?
Морошко напряг слух. Плеск шел спереди еле слышный, с ровными промежутками. Он был похож на плеск весел. Это было неприятно. Наскочить в тумане на шлюпку! Затрещит дерево, заорут в испуге люди, и все обнаружится раньше времени. Только этого не хватало!
Пальцы рванули рукоятку телеграфа. Тихая воркотня мотора умолкла. Плеск, идущий из молочного раствора впереди катера, близился. Морошко весь вытянулся и облегченно вздохнул. Так могла шуметь только вода, лижущая камни.
— Два право, — сказал старший лейтенант рулевому, и катер послушно уклонился от курса. На мостик пахнуло холодом. Туман заколебался. На миг зачернела вода, и Морошко увидел светлую кромку пены у гранитного лба, поднявшегося справа в уровень с мостиком.
— Так! — отметил он себе. — Бараний лоб. Очень хорошо! Орел Вагин! Провел, как в игольное ушко. А ну еще два — право. Так держать!
Оглянувшись на камень, он перегнулся через обвес и тихо позвал:
— Володин!
Лицо, очень белое в черной рамке ушанки, поднялось у мостика.
— Есть Володин!
— Подтяните карбас к борту, переберитесь на него, облейте бензином и положите в середину бомбу. Вопросов нет?
— Нет, товарищ старший лейтенант.
Володин повернулся, и фигуру его размыло туманом. Морошко ощутил легкий толчок подтянутого к катеру карбаса. За кормой хрустнули сучья, и на мостик потянуло острым душком бензина. Боцман снова выступил из мглы.
— Сделано, товарищ старший лейтенант.
— Хорошо! Давайте на мостик! — Морошко нагнулся к переговорной трубке. — Вагин! На мостик!
Помощник и боцман стали рядом.
— Вагин, объявляю благодарность за образцовую проводку. Теперь — слушать! Сейчас открываю беглый огонь всеми средствами по правому берегу, пока не вызову ответный огонь. Вы, Володин, возьмите ракетницу и ступайте на корму. Как только фрицы ответят, — пускайте ракету в брюхо лоханки и отдавайте буксир. Я ворочаю к пирсу. Ты, Вагин, захватываешь двух мотористов, которых мы взяли у Пущина и Артемьева. Тройку своих! Всем автоматы и гранаты! Как уткнемся в баржу — пикируй на палубу. Кончай фашистов, которые пожелают помешать. Мотористов немедля в машину. Моторы захватить в целости, не дай бог, чтобы фрицы испортили… И мигом рубить швартовы… Дальнейшее по ходу операции. Можете идти!
— Разрешите сказать, — не удержался Вагин, — теперь я понял, зачем лайба.
— Какой догадливый, — с усмешкой сказал Морошко. — Раньше бы надо… Действуйте.
Вагин и боцман исчезли с мостика. Морошко перевел рукоятки телеграфа на «средний». Катер снова забрал ход, и зашумела вода за бортом. Морошко переступил с ноги на ногу, зачем-то натянул туже перчатки и посмотрел на смутно выступающие тени людей у носового орудийного расчета. Они стояли неподвижно, в том же изнуряющем напряжении.
И, глядя на них, Морошко подумал о том, что тяжек военный труд именно этим бесконечным, постоянным, неослабевающим напряжением всех чувств человека часами, сутками, неделями, месяцами, для того чтобы оно разрешилось несколькими мгновениями боя, в которые организм человека получает разрядку. Кончится бой, и снова приходит это истощающее длительное испытание чувств до нового боя. И понятно, почему люди так ждут боя, рвутся к нему. Он освобождает от связанности и позволяет делать то конкретное дело войны, для которого люди стоят у орудий и пулеметов.
— Орудия на правый борт! — скомандовал он. — Прицел двадцать! Огонь до отбоя, по способности!
Тонкое дуло носового описало полукруг.
Морошко сосчитал в уме до десяти и нажал кнопку ревуна.
Рваное огненное полотнище метнулось из ствола перед успокоенными темнотой глазами командира катера, и он стиснул веки, спасаясь от его пронзительного блеска. Катер вздрогнул. Сухой грохот залпа мячиком раскатистого эха запрыгал по воде. Едва Морошко разжал ресницы, как его ослепил новый взблеск. Разорванный силой пороховых газов туман извивался фантастическими волокнами среди огненных языков. И в промежутке двух залпов старший лейтенант услыхал знакомый ворчливый железный клекот над головой. Справа глухо шумнули снарядные всплески. Угрожающее рычание подводных разрывов приподняло катер.