Над морем расцветала медленная, теплая, золотистая заря. Все, что ночью казалось странным, таинственным, подстерегающим, теперь приобрело простой, будничный вид.
Белявский сидел в кустах, гуща которых начиналась у подножия обрыва, метрах в пятидесяти от уреза воды. Разорвав на полосы мокрую рубашку, лейтенант перевязывал левую руку. В воде он не почувствовал раны, но, как только вышел на берег, выше локтя резанула острая боль. Осколок прошел краем и, как ножом, рассек кожу предплечья. Окончив перевязку, Белявский почувствовал томящее головокружение от потери крови, и усталости. Он опрокинулся на спину, подложив здоровую руку под затылок. После двух бессонных ночей и пережитого волнения клонило ко сну. Лейтенант задремал. Густо сплетшиеся ветки образовали над его убежищем зеленую пещеру. Обнаружить человека в этой чаще можно было только наткнувшись на него.
Спал Белявский, как ему показалось, не больше четверти часа, но в действительности гораздо дольше, потому что солнце стояло уже довольно высоко над искрящимся, пылающим в свете морем.
Лейтенант сел, потянулся и стал обдумывать положение.
Надолго ли ему удастся пережить погибших? Он один, окруженный врагами, в сущности совершенно беспомощный. Все оружие — наган с шестью патронами, седьмой был выстрелен в Севастополе при отходе от пирса в бежавшего к катеру вражеского автоматчика. Но главное было не в отсутствии оружия. Лейтенант не имел возможности двинуться с места. Он был почти гол. За исключением трусов и носков, на нем не было никакой одежды. Даже рубашка ушла на перевязку. Стоит только вылезть из кустов, как все кончится. Голый человек с наганом и перевязанной рукой будет немедленно схвачен. Остается только ждать ночи и, пользуясь темнотой, поискать какое-нибудь жилье. Не может быть, чтобы на этой оккупированной земле не осталось честных советских людей, которые дадут приют, накормят, оденут, может быть, даже дадут документы, и он сможет пробраться через линию фронта к своим, а оттуда — на кавказский берег. Белявский повернул голову к морю… и замер. По самой кромке воды, с шелестом набегающей на гальку, шла женщина. Впрочем, секунду спустя лейтенант увидел, что это не женщина, а девочка-подросток, долговязая и угловатая, в коротеньком и тесном для нее линяло-голубом ситцевом платьице, открывающем загорелые коленки. Девочка шла, склонив голову, вглядываясь в воду. В руках у нее был марлевый сачок на длинной бамбуковой палке. Сделав несколько шагов, она опускала сачок в воду, медленно вела и вдруг, резким рывком выхватив из воды, запускала в него руку и что-то клала в холщовую сумочку на боку.
«Крабов ловит», — с удивлением подумал Белявский, не спуская глаз с девочки. Его изумило, что на этом берегу, где кругом были враги, можно было заниматься таким, мирным делом.
Девочка постепенно приближалась и вскоре очутилась прямо против кустов, в которых скрывался лейтенант. Здесь она остановилась, положила сачок на гальку и, вскинув тоненькие руки, стала заправлять под платочек выбившиеся волосы. Теперь Белявский мог рассмотреть ее. У девочки было смуглое, обожженное солнцем лицо с вздернутым облупившимся носиком. Глубоко посаженные глаза ее скрывались под тяжелыми пушистыми ресницами. На вид ей можно было дать лет пятнадцать или немного больше.
И это смуглое, в мелких веснушках лицо было такое русское, такое милое, домашнее, что все опасения и настороженность Белявского мгновенно рассеялись. Бросив взгляд в стороны и убедясь, что, кроме девочки, на берегу никого не видно, лейтенант поднялся, раздвинул ветки и, стараясь придать голосу как можно больше ласки, тихо окликнул:
— Девочка!
Руки, заправлявшие волосы, вздрогнули и опустились. Девочка стремительно повернула голову. Белявский увидел расширенные, устремленные на него глаза. И, желая успокоить девочку, сказал:.
— Не бойтесь! Я вам ничего плохого не сделаю.
Милое лицо залилось краской, в которой утонули веснушки, и девочка, передернув плечиками, ответила с вызовом:
— А я и не боюсь! Это вы, наверно, боитесь, раз сидите в кустах.
Несмотря на то, что ему было не до смеха, лейтенант невольно улыбнулся и сердитому тону девочки, и всей этой независимо выпрямленной фигурке.
Девочка смотрела на него выжидательно и недоверчиво.
— Что вы тут бродите в кустах и пугаете людей? Кто вы такой?
Вопрос прозвучал требовательно и настойчиво. Белявский опять усмехнулся.
— Я вам могу объяснить, — сказал с той же, показавшейся ему самому заискивающей, лаской в голосе. — Но только, если вы желаете узнать, подойдите ко мне. У меня есть серьезные причины не выходить на открытое место.
Девочка постояла мгновение в нерешительности. Потом тряхнула головой и быстрыми шажками почти подбежала к кустам. Увидев странный наряд Белявского — трусы, наган на ремешке, перевязанную руку, она еще шире раскрыла глаза. Теперь лейтенант увидел, что глаза у нее ясные, глубокие, немного зеленоватые. Секунду она молча разглядывала Белявского, потом вдруг, вскинув руки и хлопнув ладошками, сказала с восторженным изумлением:
— Одиссей!
— Что? — удивился Белявский. — Какой Одиссей?
Девочка ткнула указательным пальцем в грудь лейтенанта.
— Вы!.. Одиссей!.. Вы понимаете?
— Ничего не понимаю.
— Вы не читали про Одиссея? Не знаете? Вот чудак! — девочка неодобрительно покачала головой. — Вы обязательно прочтите. Так интересно…
Но, видимо поняв, что этому раздетому человеку, на руке которого сквозь тряпичную повязку проступало ржавое кровяное пятно, сейчас не до разговоров об отвлеченных предметах, она опять густо покраснела, насупилась и, быстро оглянувшись, спросила шепотом:
— Вы наш?.. Красноармеец? Вы из сражения? Вас ранили? Сильно? Вам очень больно? За вамп гонятся?
Она выпалила с необыкновенной быстротой эти вопросы и напряженно смотрела в глаза лейтенанту. И, подчиняясь ее требовательному топу, Белявский так же быстро и коротко и тоже шепотом рассказал девочке все.
Она задумалась.
— Слушайте! Вы сможете просидеть тут до ночи? — сказала девочка.
— Конечно. Куда же мне деваться? — ответил Белявский.
— Тогда сидите… и не бойтесь, — добавила она после паузы. — Тут в кустах попадаются змеи, но только они не опасны. Обыкновенные ужи!
— Ну, змей-то я не испугаюсь, — ответил Белявский.
— Врете! Змей все боятся… даже мой папа, а он был полковник… Только никуда не уходите. Когда станет темно, я прибегу за вами и поведу…
— Куда? — насторожившись, спросил Белявский.
Очевидно, девочка подметила в его лице колебание и недоверие.
— Не надо быть очень любопытным, — опять сердито сказала она. — А если вы мне не верите, так выкручивайтесь сами.
— Нет, нет! Я вам вполне верю, — поспешил успокоить ее лейтенант. — Только как вы найдете меня ночью?
Девочка фыркнула, как рассерженный еж:
— Вот еще! Это вы тут запутаетесь, а я вас с завязанными глазами найду. До свидания!
Она помчалась к воде, подобрала брошенный сачок и побежала по берегу. На бегу оглянулась, махнула рукой и вскоре скрылась за грудой больших серых камней.
Пятые сутки лейтенант сидел на крошечном чердаке, под черепичной крышей, куда в полночь привела его встретившаяся на берегу девочка.
Каждый день, когда наступали сумерки, она забиралась на чердак по шаткой лесенке, которую втягивала за собой, чтобы никто не заметил ее снаружи, и закрывала дверцу изнутри на задвижку. Ощупью в темноте она развязывала узелок и давала Белявскому кусок хлеба, несколько огурцов, иногда маленький кусочек мяса, бумажный фунтик с душистыми сладкими абрикосами. И, сидя рядом с лейтенантом на пыльном полу чердака, разговаривала с ним быстрым, сторожким шепотом.
Уже на третий день Белявский знал все о своей нечаянной подруге.
Ее звали Ирочкой. Она была дочерью полковника-пограничника и до войны жила с отцом в Симферополе. Мать она потеряла в раннем детстве. Три месяца назад ей исполнилось шестнадцать лет. После первой бомбежки Симферополя отец, уходивший со своей частью в бой, отправил ее к тете, работающей лаборанткой в шампанском совхозе «Новый свет». В ноябре тетка получила извещение, что отец Ирочки погиб в боях у Перекопа. Когда Ирочка рассказывала Белявскому о смерти отца, голос у нее дрожал и глаза даже в чердачной тьме светились.
— Если бы вы только знали, как я их ненавижу, проклятых фашистов, за папку, за все… Я бы сама их душила… вот так, — она находила руку лейтенанта и больно стискивала ее своими тонкими пальцами.
Когда немцы захватили «Новый свет», тетка Ирочки перестала быть лаборанткой. Гитлеровцам не требовалось русских лаборанток, и тетку заставили работать уборщицей в коровнике. Тетку и Ирочку выселили из большого двухэтажного дома в совхозе и разрешили жить в разваливающейся халупе, где раньше ночевали дежурные сторожа виноградника. Жить было тяжело, но все-таки они жили и верили, что оккупанты не могут навсегда остаться в родном, прекрасном русском Крыму, на советской земле.
Сначала тетка очень боялась, как бы фашисты не узнали, что Ирочка дочь полковника-коммуниста. Но никто из работников совхоза, не успевших уйти на Большую землю и знавших об этом, не обмолвился, и немецкие офицеры и солдаты с деревянным равнодушием смотрели на худенькую русскую девочку в полинялом голубом ситчике, проходившую по территории совхоза с робко потупленными глазами. Их обманывала эта запуганная внешность. Но девочка, выросшая в среде пограничников, умевшая скакать на неоседланной лошади и стрелять из пистолета, скрывала под маской постоянного испуга неробкое сердце, кипевшее ненавистью к убийцам отца, палачам советского народа.
Вскоре после первого штурма гитлеровцами Севастополя, однажды ночью в дряхлой халупе появился бывший директор совхоза, который стал начальником партизанской части. Он просидел до рассвета и ушел, оставив уже не угнетенных и оскорбленных вражеским нашествием женщину и девочку, а партизанских разведчиц, которые регулярно, через появлявшихся по ночам связных, сообщали обо всем, что интересовало партизан.