Приглашение в музыкальный взвод
В воздухе разливались запахи мая и бравурные звуки «Прощания славянки». Подходило время пару лет послужить Отечеству. Однажды вечером, придя домой, Марк был огорошен услышанным от отца:
– Слушай, сегодня к нам заходил капитан Кошкин, ну, помнишь, с сыном его ты учился в школе. Капитан набирает ребят для музвзвода воинской части в Шостке. Директор вашей музшколы порекомендовал ему тебя. Капитан обещает: служба – «не бей лежачего». Играй на дудке, в отпуск каждые полгода, кормят на убой, и опасности никакой. Но я ему сказал, что ты без Вити Белого не пойдёшь. Он согласился взять и его. Так что ждите повестки.
Через несколько дней Марк и Витя уже топали в военный комиссариат оформлять необходимые документы. И вот – её величество Судьба – за двести метров до военкомата встречают Лёву Липовича – вылитого молодого Пушкина, музыканта от бога.
Лёва рос без отца, с больной матерью и, что такое голод, знал не понаслышке. Уже с двенадцати лет Лёвчик хватал баян и брался за всё: свадьбы, праздники, новогодние утренники – любые подработки.
Они с Марком были знакомы, хотя никогда не дружили, и Лев был на пару лет старше. К тому времени он играл в городских эстрадных оркестрах и владел чуть ли не всеми музыкальными инструментами.
– Привет, пацаны! Вы куда?
– В военкомат, в музвзвод в Шостку.
– В музвзвод? И я хочу. Мне тоже в этом году в армию.
– Пошли (если бы Марк только знал, чем ему это «Пошли» аукнется).
Так их троих и записали в воинскую часть, охранявшую военный завод в Шостке, обязав через десять дней прибыть на сборный пункт для отправки на службу.
Конец мая. Солнце по-летнему жаркими волнами заливает город. Проводы в армию – в квартире у Вити. Куча друзей, родители. Музыка, шум, гам, тосты.
Приехала из Харькова Оля. Специально проводить Марка. Они сидели рядом. Её рука в его руке. Пили, пели, танцевали. Но сквозь угар весёлой вечеринки ему вдруг показалось: Оля – другая. И провожает она его будто не по чувству, а по долгу. Взгляд доброжелательно-спокойный.
«Показалось, – успокаивал себя, – иначе б не приехала».
И думать по-иному Марк не мог. Ведь он по-прежнему любил её, жил ею.
На следующий день их увозили в Шостку В последний момент прощания с родителями папа неожиданно заплакал. Марк опешил: ведь его ждала приятная и лёгкая служба, всего лишь музыкальный взвод. Он впервые в жизни увидел слёзы отца.
– Ты чего? Это же только музыкальный взвод! Всё будет хорошо! – успокаивал его.
– Нет, сынок… Я чувствую, тебя ждёт трудное, очень трудное время.
Пророческие слова. И в том, что отец обладал этим даром, Марку пришлось убеждаться ещё не раз.
Первый армейский день
Перед началом службы – двухмесячный «курс молодого бойца» в учебном пункте, где постигались азы: стрельба из автомата, устав караульной службы, маршировка строевым шагом, защита от оружия массового поражения и так далее.
И когда их троих из Дубнов привезли в палаточный лагерь, остальные уже около месяца занимались и, главное, втянулись в ритм нагрузок. Марк с земляками были совсем «свеженькими», только из-за провожального стола.
Весь последний год Марк спортом не занимался. Витя же сохранил наработанную за предыдущие годы форму: бегал и прыгал он отменно.
Сразу повели получать солдатскую форму. Выдали гимнастёрку, пилотку, ремень, портянки, сапоги.
Марк померил сапоги – на размер больше – нога болтается. Пришлось просить каптёрщика-кавказца с усами, как у таракана, дать поменьше.
– Других нэт. Паруднэй потэрпишь, потом помэняю. «Ну, – думает, – может, в армии так положено.
Потерплю».
Витя, Марк и Лёва попали в разные взводы, в каждом из которых – три отделения по десять солдат, и каждое отделение спало в своей большой палатке.
Вечером – занятия по изучению устава караульной службы. Проводит офицер, командир взвода. Даёт задание: за сорок пять минут выучить ряд правил, примерно на страницу текста.
Марк успевает выучить две. Офицер начинает спрашивать. Марк поднимает руку и почти наизусть барабанит то, что только что прочитал. Офицер улыбается:
– Ну ты даёшь! Мы одну страницу уже три дня мучаем, а ты две за час вызубрил? Учитесь, лоботрясы.
В тот спокойный его первый армейский вечер, поглядывая на постриженных налысо ребят своего отделения (самого оболванили позже), Марк чувствовал некоторое превосходство.
По команде «Отбой» улёгся в солдатскую панцирную койку и заснул крепким сном, успев подумать: «А армия-то ничего. Ничего страшного».
Марш-бросок
Следующее утро быстро показало, как же он ошибался!
Крик сержанта: «Тридцать секунд – подъём! На зарядку становись!» – вышвырнул его из койки. Все вокруг лихорадочно надевали брюки, сапоги и без гимнастёрок выскакивали из палатки.
Их учебный пункт располагался на стадионе. И, не успев построиться, взвод понёсся по четырехсотметровой дорожке. Три круга.
Пробежав два, Марк «сдох», хотел остановиться, но злой окрик сержанта и чья-то рука сзади, поддержавшая его спину, помогла продолжить бег. Оглянулся. Невысокий чёрненький крепыш кинул ему:
– Держись! Немного осталось.
Тёплое чувство благодарности вдохнуло силы и помогло дотянуть до конца. Позже Марк узнал, что это был Али Алиев, простой паренёк из азербайджанского аула. Его добрый ангел. Он не раз ещё выручит Марка.
После зарядки и умывания – быстрый завтрак. А потом им вручили противогазы и автоматы, подсумки с металлическими рожками для патронов и штыковые лопатки (пристегнуть к поясному ремню).
– Мы куда? – спросил Марк у воина, стоявшего рядом, рассматривая предметы, которые он видел впервые.
– Марш-бросок на стрельбище. Шесть километров. Отстанешь – весь взвод бежит ещё километр вперёд, а потом возвращается за отставшим.
Благодарность – соответствующая. После стрельбы снова бегом домой. Те же шесть километров.
Мир покачнулся. Первый раз, без привычки пробежать шесть километров в почти летнюю жару казалось абсолютно нереальным.
«Может, побежим потихоньку?» – успокаивал себя, но тут раздалась команда:
– Взво-од, бегом… марш!
И они помчались. Да так, будто бежали стометровку.
«Господи, с ума сошли?! Куда так быстро? И километр не продержусь…» – мелькнула мысль. И ещё: «Только бы не отстать, только бы не отстать…»
Пока бежали по городу, было ещё ничего: взгляд выхватывал аккуратненькие белые домики с серыми шапками крыш и аллеи сквериков, почти как в его родном городе.
А вот когда они углубились в редкий сосновый лесок с мягкой песчаной почвой, стало совсем плохо.
Удушающая жара. Пот, заливающий глаза, смешивается с густыми клубами пыли и превращается в густую едкую массу. Смахнуть её невозможно, так как одна рука придерживает автомат, а вторая – противогаз.
Сердце отчаянно пытается выскочить изо рта. Не может. Не пускает та же пыль, забившая рот.
Автомат, потяжелевший втрое, то и дело долбит в бок, который и без того разрывает пук вонзившихся в него иголок.
Штыковая лопата лупит по бедру, а под ступнями ног полыхает пламя – сапоги-то не заменили.
Дикое желание остановиться хоть на миг тут же пресекается оглушительным матом сержанта и ударом приклада в спину.
Пульсирующая в голове мысль «Только бы не отстать, только бы не отстать…» сменяется на «Ты ещё живой… Ты ещё живой…».
Сознание потихоньку затуманивается. И вдруг необыкновенная лёгкость – подарок богов – кто-то сдёргивает с плеча автомат.
Краем глаза видит, что это всё тот же Али Алиев. Убирает с плеча свинцовую тяжесть в последнюю секунду перед тем, как Марк уже почти падает на землю. Безмолвный смуглолицый азербайджанский ангел.
И снова бег. Без конца и без края. Без времени и расстояния. Бег и боль. И «Ты ещё живой… Ты ещё живой…» продолжает зомбировать себя и почти дотягивает до стрельбища.
«Почти» – потому что метров за триста до финиша он всё-таки отстал. Не мог больше. Еле плёлся, стиснув зубами губы от боли, а взмыленный, судорожно хватающий воздух взвод стоял и молча смотрел на него.
Оглушительный крик офицера – командира взвода: «Почему отстал?!» – заставил остановиться. Марк понимал: неправильный ответ и… хуже только смерть.
– Ноги… – выдавил он.
– Стащите с него сапоги! Ну, если соврал…
Марк бухнулся на землю, и кто-то стащил с него сапоги. Взвод вздрогнул. Белые портянки превратились в кровавые тряпки – ноги были стёрты до мяса.
– Поводите его по траве, – аж отвернулся офицер.
Двое крепких солдат подхватили Марка под руки и потащили к огневому рубежу.
«Полежать бы дали… хоть пять минут…»
Но лежать некогда, на стрельбище нужно стрелять. Первое упражнение – стрельба лёжа с упором на локти.
Довольно далеко перед ними чёрная мишень на белом фоне, на которой нарисованы круги, обозначенные цифрами. Самый центр – десять очков, дальше по убывающей: девять, восемь, семь, шесть, пять – чёрные круги заканчиваются и начинается белое «молоко». Три патрона. Три выстрела. Выбьешь в сумме двадцать шесть очков – отлично, двадцать четыре – хорошо, двадцать одно – удовлетворительно. Меньше – двойка.
Последние два года Марк с Витей подсели на стрельбу из воздушной винтовки в стрелковом тире дубенского парка. Стреляли часто и почти всегда возвращались домой с игрушками-призами.
А вот автомат Калашникова – лучшее в мире оружие – Марк и в руках не держал. В день марш-броска он увидел его впервые. И если остальные солдаты уже месяц как изучали, собирали-разбирали автомат, то Марк о нём понятия не имел. Не знал, как правильно держать, стреляя лёжа. Не знал, что есть предохранитель, не сняв который выстрелить невозможно.
И вот команда: «На огневой рубеж шагом марш!»
Солдаты по трое выходили вперёд и ложились на землю. Очередь Марка. Выходит вместе с двумя другими солдатами, каждый напротив своей мишени. Ложатся.
Вместо того чтобы держать автомат на весу на локтях, упирает рожок с патронами в землю. Ловит мушку в разъём прицела (так, как привык в дубенском тире).
Команда: «Огонь!» Нажимает курок. Рядом справа и слева хлопают по ушам выстрелы сослуживцев, а автомат Марка… молчит. Опять команда: «Огонь!» Нажимает курок – тишина. Перед третьей командой успевает повернуться к солдату, лежавшему слева.
– Автомат… не стреляет?..
– Предохранитель опусти, – показывает воин на своём автомате горизонтальный рычаг, который нужно нажать вниз.
И тут последняя команда: «Огонь!»
Еле успев поймать мушку в прицел и навести в центр мишени, Марк, сжавшись в один нерв, на выдохе трижды бьёт по курку, улетев вперёд вместе с пулями.
Даже ударов в плечо приклада – отдачи от выстрелов – не почувствовал. Фух! Отстрелялся.
Офицер и его помощник, старший сержант, подходят к мишеням, по очереди вызывая солдат и считая количество выбитых ими очков. Марк слышит результаты стрельбы и оценки каждого: в основном – тройки, пара четвёрок и только одна пятёрка.
Последним вызывают Марка. Подходит на цыпочках (на всю ступню стать больно) и впивается взглядом в свою мишень. Сначала в «молоко» – ни одной пробоины. «Господи, даже в "молоко" не попал!» – стыд и страх перехватывают дыхание. И вдруг, как сквозь вату, гнусавый голос офицера: «Девять плюс девять плюс десять. Двадцать восемь! Хм, отлично. Молодец, воин! Бегаешь плохо, стрелять умеешь».
Приободрившись, Марк вместе со всеми поплёлся к другому огневому рубежу: стрельба очередями.
На счёт «двадцать два», отсекая два патрона, надо пробить деревянную в рост человека зелёную мишень, появляющуюся на три секунды. Расстояние – триста метров. Пробьёшь с первой очереди – отлично, со второй – хорошо, с третьей – удовлетворительно, не попал – двойка.
И опять Марка вызывают последним. И опять взвод стреляет на тройки, кроме одного, выбившего мишень с первого раза, но не попавшего в неё второй и третьей очередями.
Марк опускается на линию стрельбы. Снимает с предохранителя. Снова упирает рожок автомата в землю – устойчивость лучше, чем на весу, на дрожащих руках. Ловит мушку в прицел. Ничего не видит, и вдруг далеко, из-под земли, поднимается зелёный фанерный силуэт человека.
Нажимает курок, считая: «Двадцать два». Мишень падает: «Есть! С первого раза!»
Подходит офицер. Машет рукой оператору:
– Поднимите ещё раз!
Опять встаёт зелёный силуэт. Ещё очередь. Мишень падает.
– И ещё раз! – командует командир взвода.
Третья очередь – и третья мишень сбита. Три отлично.
– Взвод, построиться! Рядовой Рубин, два шага вперёд! – кричит командир.
Марк не выходит – вылетает, не чувствуя горящих ног, задохнувшись от счастья и гордости.
– Лучше всех в третьем взводе стреляет рядовой Рубин. Марш-броски для него отменяются. На стрельбище он будет ездить на машине, отвечать за оборудование, мишени, бинокли. А вам, троечникам, команда: «Газы!»
Солдаты быстро нырнули в противогазы, что в полуденной жаре равнялось удушению.
– Взвод, по-пластунски вперёд!
И бедные новобранцы поползли в противогазах, считая секунды до команды снять их и снова бежать проклятые шесть километров по песку и лесу, подгоняемые прикладами и матом сержантов.
Стрельба была главнейшим делом – полк охранял военный завод. Ну очень большой важности! Высшая степень секретности! Они даже не предполагали, что там производят.
Правда, по тому, с какой скоростью редели шевелюры у молодых ребят, можно было догадаться: чего-чего, а радиации там хватало. Завод окружали посты на вышках вдоль взрыхлённой контрольно-следовой полосы, за которой колючая проволока.
Постепенно, хоть и трудно, он втягивался в будни учебной роты. Самым тяжёлым оказалась физподготовка. Бегать, прыгать, полоса препятствий, отжимания, упражнения на турнике: подтягивание, подъём силой, подъём переворотом.
А у него (при росте под два метра) вес – семьдесят килограммов. Кожа да кости. Проблема. Конечно, не один такой, но от этого не легче. Зато стрельба и политическая подготовка – главные предметы – только отлично.
Приближался день окончания учёбы, принесения присяги и распределения по подразделениям: музыкальный взвод, взвод связи, хозвзвод и семь рот по сто солдат в каждой.
Марк узнал, что караульная служба в ротах отнюдь не сахар: через день надо выезжать из города на охрану военного завода, а второй, свободный от караула день – занятия на стадионе и в казармах те же, что и в учебке.
Но он ничуть не беспокоился, так как всё это время они с Витей были уверены: раз их брали только для музвзвода, значит, и попадут они в музвзвод.
Двадцатого июня. Присяга – двадцать второго. Неожиданно их обоих вызывает начальник штаба полка подполковник Матросов – громадный, с чапаевскими усами мужик. Умница и полиглот (через год его арестуют за издание на Западе антисоветской книжки).
– В общем, так, ребята. Послезавтра распределение. В музвзводе два места. На одно мы берём вашего земляка Льва Липовича, он на всех инструментах играет, а на второе… Знаю, что вы друзья не разлей вода (откуда узнал?), вот сами и решайте: кому в музвзвод, а кому в роту. Тот, кто пойдёт в музвзвод, пусть сочинит речь и выступит на присяге у Вечного огня.
Коротко и ясно. Ну что ж, сели они с Витей вечером перед отбоем на лавочку, открыли банку сгущённого молока, и началось:
– В музвзвод пойдёшь ты.
– Нет, ты пойдёшь.
– Это к тебе домой пришёл капитан Кошкин.
– Не имеет значения, я тебя сюда притащил.
И так далее. Спорили до тех пор, пока не съели всю сгущёнку и Марку в голову не пришла мысль:
– Вить, а ведь двадцать второго июня у тебя день рождения! Музвзвод – это мой тебе армейский подарок. От подарка не отказываются.
На том и порешили.
Через день на распределении, когда прозвучала фамилия Рубин и Марк строевым шагом подошёл к начальнику штаба, тот, пожав ему руку, произнёс:
– Третья рота. Ничего, Марик, послужишь немного в карауле. А когда освободится место в музвзводе, мы тебя переведём.
«Когда» так и не наступило. Не наступило никогда.
Третья рота
Учебный пункт, где Марк, Витя и Лёва проходили курс молодого бойца, и казармы полка, в котором придётся служить, располагались хоть и недалеко друг от друга, но о порядках, царящих в казармах, новобранцы так ничего и не узнали. Ни плохого, ни хорошего. Информация не доходила.
Поэтому, услышав, что попал в третью роту, Марк не испытал никаких эмоций.
Эмоции хлынули уже в первый день прибытия в казарму, в расположение третьей роты.
Эта рота, как оказалось, была негласным «штрафным батальоном» их полка. Всех пьяниц, хулиганов, самовольщиков ссылали сюда. Во-первых, потому, что её командиром был капитан Борщ, умевший и ладить, и держать в руках эту публику.
А во-вторых, служебная лямка была самой тугой. Людей не хватало, и вместо положенных восьми часов караула на постах и в зимнюю стужу, и в летний зной приходилось стоять и по двенадцать, и по четырнадцать часов. Плюс расстояние между постами было самым большим: на пост и с поста топать и топать.
Марк попал во второй из трёх взводов, где замкомандира взвода старший сержант Иванников был царь и бог.
Уроженец полузабытой липецкой деревеньки, нескладный, маленького роста, сутулый и белобрысый, истерик с хриплым, но зычным голосом. Садист и антисемит до мозга костей. Подарочек ещё тот!
С первой же минуты он невзлюбил Марка. А после того, как буквально через неделю того назначили комсоргом роты, сместив Иванникова, он его просто возненавидел.
В полку, как и во всей Советской Армии, махрово цвела «дедовщина».
Не по уставу, а по сложившимся традициям все воины делились на категории.
«Салаги» – не солдаты – солдатики, только что призванные на службу. Ничего не знающие, не умеющие и потому совершенно бесправные, выполняющие любые требования «дедов» и сержантов.
Их приказы: «Три минуты – сапоги почистить и доложить; койку заправить и доложить; белый воротничок к гимнастёрке подшить и доложить…» – выполнялись беспрекословно. Полы в казарме и караулках в основном драили «салаги». Сплочённости – ноль.
«Черпаки» – солдаты, прослужившие полгода. Разливали еду по мискам. Не намного больше прав, чем у «салаг», но уже не прислуживали «дедам». Хотя уборку делали тоже.
«Полудеды» – солдаты и сержанты, прослужившие год. К уборке не привлекались. По учебным тревогам на посты среди ночи не бегали. Как и «деды», могли ходить в увольнения в город.
И наконец, «деды», прослужившие полтора года из двух.
Их положение было даже выше, чем у сержантов, замкомандиров взводов, если те прослужили меньше.
«Деды» – дружная команда, сплочённая общими испытаниями во времена, когда сами были «салагами» и «черпаками», а также полутора годами совместной службы, закалившими их физически.
Сплотила неписаная, но незыблемая традиция льгот и привилегий: в карауле, куда привозили еду в бачках, «деды» первыми наполняли свои миски, выбирая лучшие куски мяса. Они же делили сливочное масло и сахар: сначала в палец толщиной себе, остальное – сослуживцам. В результате такой делёжки «салагам» доставалось по несколько ложек жидкого супа, а масло на хлебе чуть блестело пятикопеечной монетой.
«Деды» стояли на постах по шесть часов, а «салаги» за них – по двенадцать. «Деды» в первую очередь ходили в увольнения в город: прогулки, танцы, мороженое, спиртное, девушки.
«Дедовщина» поддерживалась офицерами. «Деды» блюли порядок в казарме и в караулах лучше сержантов. Их больше боялись. Они могли избить и избивали молодых солдат за любые нарушения по службе, неизбежные в первое время по незнанию, непривычке или усталости.
И вот Марк, худющий книгочей, из родной атмосферы музыки и стихов, КВН, концертов и «голубых огоньков», обласканный аплодисментами и теплом друзей и совершенно не готовый к такому жуткому физическому и тем более моральному напряжению, попадает в атмосферу полукриминального «штрафбата» с его волчьими «законами»-традициями.
Взбунтоваться – налетит вся стая, и от здоровья останутся лишь воспоминания. А солдаты его призыва, ещё даже толком не узнавшие друг друга, на помощь не придут. Каждый сам за себя.
Став комсоргом, Марк сразу взялся за комсомольскую работу, которой Иванников никогда не занимался. Впервые стал проводить комсомольские собрания, готовить концерты, читать новости.
Он начал подготовку праздничного вечера в честь Дня Советской Армии вместе с техникумом за пределами части, что позволяло выходить в город, не дожидаясь разрешения идти в увольнение.
Должность комсорга роты дала ему некоторое преимущество. Отношение «дедов» было иным. Обидное «салага» в его адрес не прозвучало ни разу.
Зато сержант Иванников сделал все, чтоб «служба мёдом не казалась» – любимое выражение дедов и сержантов. Понимая, что тронуть комсорга, к которому благоволят «деды», он не смеет, Иванников принялся медленно «уничтожать» его по уставу.
Каждый день он заставлял Марка до изнеможения подтягиваться на турнике, пока тот с него не падал. Ползать по-пластунски в противогазе, даже когда взвод отдыхал, пока и противогаз, и глотка не забивались песком.
Уборка – мытьё полов – в огромной комнате, где спали все тридцать человек их взвода, в основном падала на Марка.
Но дни в казарме были ещё «цветочками» – хоть поспать восемь часов и поесть нормально удавалось. А что такое «ягодки», Марк узнал уже в карауле, куда они ездили через день охранять завод.
Первый день на посту. С полудня и до четырёх часов дня.
На высокой деревянной вышке Марк острым взором бдительного погранца осматривает свой участок.
Сначала внимательно, через час – спокойнее, ещё через час становится просто скучно.
Лето, погода прекрасная, солнышко. Приятный ветерок освежает лицо. За колючей проволокой приветственно помахивает зелёными ветками близлежащий лес. Начинает горланить песни. Громко, во весь голос – кругом-то никого.
Так и пропел до смены караула всё, что знал. И первый раз служба на посту показалась ему совсем не тяжёлой. Правда, проголодался. Время обеда давно прошло.
Приходит в караулку и мухой в столовую вместе с четырьмя сослуживцами, тоже притопавшими с постов. Настроение – слона бы съел не задумываясь.
Получает свою миску жидкого супа. Проглотил. Второе – три ложки картошки. «А мясо?» – «Не выслужил ещё мясо хавать, молодой ещё! – скалится Иванников во весь рот, полный чёрных, гнилых, никогда не знавших щётки зубов. – "Деды" мясо съели. Ещё вопросы?»
Компота тоже не хватило. По-прежнему голодный выпил кружку воды и только лёг на койку, как дикий крик Иванникова:
– Караул, в ружьё! На одиннадцатом посту нападение. Тревожная группа – Рубин и Гульмамедов (ещё один азербайджанец из его призыва). Время – двадцать минут, проверить и доложить! Получить оружие! Бегом марш!
И вот уже они с Керимом с автоматами на плечах трамбуют сапогами тропу не хуже орловских рысаков, ведь за двадцать минут добежать до одиннадцатого поста совсем не легко, а за опоздание – наряд. Примчались. Гимнастёрки – хоть выжимай. Хватают трубку телефона:
– Товарищ старший сержант, докладывает рядовой Рубин, на одиннадцатом посту происшествий не обнаружено.
– Ладно. Через двадцать минут чтоб были в караулке.
И снова мчатся, хватая ртами остывающий от дневной жары воздух и мысленно проклиная Иванникова за «плотный» обед и послеобеденный «отдых».
«Ну, теперь-то хоть полежу немного…» – облегчает существование мысль.
Не тут-то было. Не успели сдать оружие, новая команда:
– Рубин, «плавать» в столовой, Гульмамедов – в спальне.
«Плавать» – хорошенькое словечко. Сержант льёт на пол столько вёдер воды, сколько в голову взбредёт. Выдаёт щётку и мыло. И вот они «плавают» до изнеможения, драя пол щёткой и мылом, а потом долго собирают воду и насухо протирают пол другой тряпкой.
Глупейшее занятие. Вполне достаточно было бы вымыть и высушить полы шваброй. Но нет. «Чтоб служба мёдом не казалась!» – любимое выражение «дедов» и сержантов.
Итак, Марк пришёл с поста. Пообедал, сбегал в тревожную группу, «поплавал» в столовой. Поужинал: каша и чай. Только прилёг, снова команда:
– Наряд на девятый пост – получить оружие!
И снова на пост. С двадцати до двадцати четырёх. Вернулся в ноль тридцать. Сразу «плавать», в этот раз подольше. Затем провалился в глубокий сон. Крик Иванникова: «На восьмом посту нападение. Тревожная группа – Рубин, Алиев!» – снова бросил в ночную тьму.
Бежать полегче – не так жарко, но после изматывающего дня и короткого сна силы таяли быстро. В норматив скорости не уложились и, вернувшись в караульное помещение, снова должны были «плавать» почти до утра.
В семь часов уснул на полчаса, и снова подъём на пост с восьми утра до двенадцати дня.
И так почти каждый день службы в карауле. Поспать удавалось урывками, дай бог, часа три-четыре в течение суток, что было равносильно пытке сном. И потому не раз сержанты, проверяя посты, находили молодых солдат, уснувших и сидя, и стоя, и ночью, и днём, что считалось грубейшим нарушением, за которым следовало и наказание по уставу, и обязательное избиение «дедами».
Самим «дедам», да и «полудедам» спать на постах не возбранялось. Кто ж их накажет. Наоборот, сержант по телефону разбудит и предупредит: идёт проверять офицер.
На следующий день они оставались в казармах, и это было не намного легче. Правда, еда и сон – в норме.
Но и здесь Иванников находил любой предлог, чтобы армия стала для Марка похуже каторги. Особенно зверствовал сержант на физической подготовке, заставляя по десятку раз преодолевать полосу препятствий, до крови обдирая бока и набивая синяки.
После этого хотелось только одного – умереть.
Солдатские будни
Через несколько месяцев такой жизни Марк превратился в настоящий прозрачный скелет. Постоянно хотелось спать. Постоянно хотелось есть. Все сны о еде.
Случайно узнал, что есть посты, откуда ночью, рискуя попасть под военный трибунал, солдаты проникают на охраняемый завод, ищут в рабочих столовых еду и с ней возвращаются на пост. Не поймали – повезло. Поймали – тюрьма.
Дважды попадая на эти заветные посты, он не рискнул бросить их и пройти внутрь объекта. И лишь на третий раз сила голода подавила разум.
Осень. Ночь. Ветер с завыванием мрачно гнёт ветви чернеющих деревьев. С автоматом и боевыми патронами Марк пролезает под колючую проволоку. Прячась и перебегая от дерева к дереву, пробирается к рабочей столовой.
На дверях огромный замок. Обдирая ногти и пальцы, выдирает гвозди, придерживающие оконное стекло. Вынимает стекло. Сбрасывает солдатский ватник и в одной гимнастёрке с автоматом с трудом протискивается внутрь. Удары сердца, стиснутого страхом, гулко бьют в голову, превратившуюся в один гудящий колокол.
Шарит в темноте. И вот: «Есть!» – находит в углу на полу полмиски сметаны. Одним духом выпивает и облизывает, почти сдирая зубами верхний слой алюминия со дна миски. Лёгкий шум снаружи. Бросается в оконный проём, хватает с земли свой ватник и бегом обратно на пост.
«Фух! Кажется, пронесло». Проверка пришла только через час.
Через пару недель повторяет маневр. На этот раз подворачиваются две чёрствые, позеленевшие от плесени буханки хлеба. Пока вернулся на пост, давясь, сгрыз их, даже не очистив от плесени.
Считается, что самый сильный побудитель к действию – это страх. Голод – сильнее страха. Особенно когда тебе восемнадцать.
И чем тяжелее, чем труднее была служба, тем чаще, улучив любую минутку, Марк писал письма домой родителям и, конечно, Оле.
Дубны, их крохотная двухкомнатная квартирка, прежняя жизнь теперь казались ему недостижимым раем, погружаться в который даже мысленно, в письмах и воспоминаниях, было огромным облегчением.
«Не съев кило дерьма, не оценишь вкус чёрного хлеба…» – любимую поговорку их ротного командира Марк вспоминал не раз.
Комната, где располагался музвзвод, была рядом с казармой его роты, и они часто вечерами встречались с Витей Белым, делились своей, теперь такой разной, жизнью, письмами из дома. Для Вити, как и для всего музвзвода, караулов не существовало. Их караулы – репетиции духового оркестра в клубе – мечта любого служивого.
К концу первого полугодия солдаты сдавали экзамены по всем дисциплинам, и это была очень важная проверка. По её результатам судили о работе офицеров, поэтому нужно было костьми лечь, но «прыгнуть выше головы».
Марку повезло. Сдав первую проверку на отлично, он получил блестящий знак «Отличник боевой и политической подготовки» с повышением в должности (из стрелка стал старшим стрелком), а также ручной пулемёт, который освоил не хуже автомата. Дружба со стрельбой продолжалась.
Перевод
Продолжалась и его комсомольская работа. По итогам полугодия Марк был признан лучшим комсоргом полка и вызван к начальнику политотдела части, который, торжественно пожав ему руку, сказал:
– Ну, воин, молодец! Проси чего хочешь.
Он, очевидно, ожидал, что Марк попросит отпуск домой или в крайнем случае неделю внеочередных увольнений в город. И как же подполковник удивился, когда услышал:
– Переведите меня из второго взвода в первый.
Офицер, насупившись, помолчал.
– Сержант Иванников?
Марк кивнул.
– Хорошо. Сегодня же и объявим.
На душе сразу посветлело. «Неужели этот кошмар: постоянное ожидание с замиранием сердца мерзкого стука каблуков с подковками Иванникова, его белые от ненависти глаза и хриплый крик: "Тревожная группа – Рубин и Гульмамедов в ружьё! На одиннадцатом посту нападение, двадцать минут, выяснить и доложить!" – всё это останется в прошлом?! Неужели я буду нормально служить?!» – не мог поверить Марк. Но в ту же ночь он спал уже в комнате первого взвода.
В первом так же занимались на учениях. Спали в соседней со вторым взводом комнате. Так же «через день – на ремень» ездили на посты в караулы. Но насколько разным был дух в этих двух взводах одной роты!
Да, у «дедов» были те же привилегии. Да, солдаты так же мёрзли на постах зимой и изнывали от жары летом. Но между сержантами и солдатами, между «дедами» и «салагами» не было злости, не было ненависти, и был порядок. Спокойные, ровные отношения и требования, хоть и строгие, но без унижений: никто не «плавал» и не бегал ночью в тревожную группу. Днём – иногда. Редко. Марк даже стал потихоньку набирать вес.
Каждый день перед отбоем всю роту выводили на вечернюю прогулку по центральным улицам города. Девять тридцать вечера. Темно. Во многих домах свет погашен, завтра рано вставать: родителям на работу, детям в школу.
И вот во тьме – мерный грохот солдатских сапог и в такт им песня в сто молодых глоток:
Послушны автоматы,
Машины держат ряд.
Когда поют солдаты,
Спокойно дети спят!
В домиках то тут, то там начинают вспыхивать окна. Очевидно, родители малышей, которым эта песня «помогала» спокойно спать, благодарили их, солдат, как писал Тарас Шевченко, «незлым, тихим словом»…
Отпуск
А вскоре у Марка произошли два знаковых события. Одно хорошее, а другое…
Их полк был небольшим и никогда не мечтал о спортивных успехах. А Марк никогда не занимался биатлоном. Но поскольку из автомата он бил стабильно на отлично и благодаря «любви» к себе сержанта бегал как лось, его в срочном порядке обучили стрелять из винтовки для биатлона и отправили на чемпионат войск МВД.
И вот старт. Все побежали, Марк тоже. К первому рубежу стрельбы примчался отнюдь не первым. Краем глаза увидел, что соперники мотают штрафные круги за промахи в стрельбе.
Марк стреляет. Без промаха. Бежит дальше. Через некоторое время соперники догоняют и перегоняют его, но на следующем рубеже картина та же: они бегают штрафные круги, а Марк сбивает все мишени.
«Вот это везуха! Нет, не зря я пропадал в дубенском тире…» – успел подумать перед последним этапом.
И тут, собрав в кулак всю свою волю и повторяя про себя, как на первом марш-броске: «Ты ещё живой… ты ещё живой…» – рванул так, что открылось второе дыхание, и на этот раз перегнать его не удалось никому.
Чемпион внутренних войск Украины и Молдавии!
К радости победы добавилось счастье нежданной награды: поездка домой на семь суток. И это в полку где отпуск полагался только за задержание диверсантов, рвавшихся на военный завод.
И вот автобус мчит Марка в родной город. Конец октября. Прекрасный осенний день и такое же настроение. Жгучее желание увидеть родных и, конечно, любимую Олю.
«Если не застану в Дубнах, смотаюсь на пару-тройку дней к ней в Харьков. Сюрпризом!» – Марк закрыл глаза, заранее переживая восторг и радость их будущей встречи.
Сильные желания материализуются.
Вот он выходит из автобуса и доходит до центральной площади городка.
Ему навстречу не спеша приближается пара. Взгляд фокусируется на девушке. «Оля?!» – хотел крикнуть, но крик застрял в горле, потому что в сию же секунду он разглядел спутника рядом…
«Оля? С Дороховым?!»
Гром! Молния! Ноги приросли к земле.
Издалека Оля и Дорохов не узнали Марка в статном солдате в парадной форме с малиновыми погонами на плечах и, держась за руки, продолжали приближаться.
Вот и они, и Марк поравнялись с огромным белоснежным монументом, устремившимся ввысь и изображающим прикованного к скале Прометея с орлом, клюющим печень героя, – «Борцом за свободу».
Вот они встретились взглядами, и Марк снова, как и прежде, мгновенно потерялся в зелёной глубине её глаз. Страх, взорвавшийся в них, был ответом на все вопросы.
В тот же миг белый орёл, оторвавшись от печени Прометея, слетел с монумента и острым клювом пронзил сердце Марка.
Эта рана не затянется и через несколько лет, а шрам от неё останется навсегда.
Дорохов бросился бежать, а у Оли, как и у Марка, ноги словно приросли к земле. С минуту они смотрели друг на друга, а потом повернулись и пошли в разные стороны.
Говорить было не о чем – всё ясно без слов.
В полк он вернулся другим человеком. Горе предательства свернуло его душу в скатку. Он настолько замкнулся в себе, в своих переживаниях, что даже с Витей перестал встречаться и разговаривать, как раньше. В тот час ему никого не хотелось пускать в душу.
Побратимы
Как же нудно тянутся-ползут часы и минуты на посту в ожидании смены караула. Постепенно Марк привык к тому, что есть много постов, где никогда ничего не происходило и не происходит. Внимание притупляется. И с минуты прихода на пост начинаешь ждать, когда же придёт смена.
Песни все перепеты, мысли – передуманы. Пробовал сочинять стихи – не идут. За полтора года службы – ни одной песни, ни одного стиха не придумал.
Но зато у него появились два побратима: Толик Лятифов и Бахадур Фейзуллаев. Оба из Баку. Толик – лезгин, плечи – не обнимешь, красавец, интеллигент. Учился в архитектурном, прервал учебу и загремел в армию. Бахадур – немногословный, с лицом и достоинством азербайджанского шаха. Спортсмен, девятый брат в большой семье.
Они втроём надрезали пальцы, капнули кровь в чашку с чаем (вина не подавалось), и каждый по глотку выпил её. По обычаю древних скифов и кавказских горцев. Побратимы. И не только на словах.
Однажды в караулке зимой лопнули батареи отопления. Холодина жуткая. И в этот же день Марк заболел. Температурил. Еле доплёлся с поста и рухнул в койку, не раздеваясь, стуча зубами от холода, закутавшись в жиденькое одеяло. Долго не мог заснуть, но потом всё-таки сон сморил его.
Проснувшись, неожиданно почувствовал приятное тепло. Два одеяла – Толика и Бахадура – укутывали тело поверх его одеяла, а сами они спали в по-прежнему выхоложенной комнате, скорчившись и прикрывшись матрасом. Прямо на полу, в углу, без одеял, тесно прижавшись друг к другу.
Марку стало жарко. Только в такие минуты можно по-настоящему оценить мужскую дружбу и понять: нет предела доброте человеческой.
Служба продолжалась, в общем-то, как и раньше: тягостно и скучно, но в ней появились новые светлые моменты.
Как-то постепенно Марк сблизился со своим земляком Лёвой Липовичем. Музыкальный взвод, в котором они с Витей служили, часто посылали работать на кухню. Шустрый Лёва сумел найти общий язык с поварами и, зная, как не хватает еды в караулах, стал по возможности подкармливать Марка: то мясом в кашу то лишним стаканчиком какао, а то и белым хлебушком с маслом.
Они часто встречались в казарме, мечтали об увольнении и будущей жизни «на гражданке». Девятнадцать лет, всё ещё впереди. Вся жизнь!
Бунт
Однажды в октябре воскресным вечером Марк стоял часовым у знамени полка.
Это был день увольнений в город, и «деды» с «полудедами» пошли на танцы в парк, хотя большая часть солдат оставалась в казарме.
Местные городские парни презирали девушек, заводивших романы с солдатами. Иногда вспыхивали драки. Не особо опасные, так как солдатский ремень с тяжёлой медной бляхой – довольно веский аргумент в подобных спорах. Но в тот день случилось непредвиденное.
Вечернюю тишину в казарме вдруг взорвал душераздирающий крик со двора: «Наших в парке блатные порезали! Насмерть!» Крик был такой силы, что прорвался и сквозь окна, и сквозь стены здания. Даже Марк, стоявший в карауле у застеклённого футляра знамени полка, услышал его.
И вмиг, как будто ждали сигнала, из казармы на строевой плац как горох посыпались на ходу одевающиеся солдаты из разных рот, в основном «деды» и «полудеды», человек сто.
Дежурный офицер и не пытался остановить этот неуправляемый поток возмездия, хлынувший из казармы разрушающим плотину половодьем.
Уже на улице кто-то из сержантов крикнул: «В колонну по три! Ремни на руку! В парк бегом мар-рш!» – и удаляющийся грохот двухсот солдатских сапог был ему ответом.
Пока добежали до парка, танцы уже закончились. Погибших солдат к тому времени увезла скорая помощь.
Встретилось несколько подвыпивших цыган. Измолотили их, оставив лежать на аллее парка.
Что произошло потом, что высвободило из потайных уголков души человеческой тёмное звериное нутро и желание крушить всех и вся на своём пути? Солидарность военного племени в чувстве мести или безысходная замкнутость мужского сообщества? Разъедающая душу тоска бесконечных дней и ночей на постах в караулах? Численное преимущество и безнаказанность? Скорее всего, всё вместе. Бунт! И лучше Пушкина не скажешь: «бессмысленный и беспощадный»!
Солдатская серая в ночи лава медленно отхлынула назад в казарму. Они бежали по вечерним улицам города, по скверам и площадям, и их ремни жалящими змеями взлетали и опускались на каждого гражданского, встречающегося на их пути: женщин и мужчин, стариков и подростков.
Двадцать восемь человек были избиты. Некоторые очень сильно. Один умер от удара медной бляхой в висок.
Всё так страшно и… глупо.
Потом шло следствие. Оно длилось несколько месяцев. На долгие годы в тюрьму ушли двое гражданских, порезавших солдат в парке, и около десятка солдат, особо отличившихся в избиении невинных.
И слёзы родителей, навсегда потерявших своих детей, слились в один ручей со слезами других родителей, чьи дети, получившие от пяти до пятнадцати лет заключения, быть может, тоже не вернутся домой.
В тюрьме ведь всякое бывает…
Цыганка
В августе Марка направили в Киев на совещание комсоргов внутренних войск Украины и Молдавии. В парадной форме, с маленьким чемоданчиком, он сел в вагон начальника поезда, идущего в столицу Украины.
Войдя в своё купе, он увидел цыганку лет тридцати, в национальном наряде, с двумя детьми.
Мальчик лет десяти спал на верхней полке, она же с грудным ребёнком на руках сидела на нижней, напротив Марка.
Вечер. Мерный, неторопливый ход поезда. Монотонный стук колёс.
Глаза цыганки начинают слипаться, но она тут же раскрывает их, борется со сном. Молчат. Очередная остановка поезда. Проснулся и громко заплакал ребёнок.
Цыганка, полуотвернувшись от Марка, только приоткрыла грудь, чтобы покормить его, как дверь купе резко распахнулась и в него ввалился высокий, с приличным пузом, явно выпивший мужчина лет сорока, в футболке, спортивных штанах и со спортивной сумкой в руках.
– О, цыганский табор! Он что, в моём купе ехать будет? Слышь, чавэла, давай-ка быстро мотай в другое купе. И выводок забирай, – одухотворяя купе самогонным перегаром, прорычал «спортсмен».
Глаза цыганки округлились от испуга:
– Но ведь это наши места. Мы купили на них билеты… – пролепетала она.
– А мне наср…ть и на твои билеты, и на тебя. Мне западло с тобой в одном купе ехать! Ты поняла?
– А я никуда не пойду, – оправившись от первого испуга, уже более твёрдо ответила цыганка. – Если тебе не нравится, ты и иди в другое куп… – она не договорила, потому что в этот миг тяжёлая спортивная сумка вошедшего обрушилась на голову женщины так, что, коротко крикнув, она откинулась назад на полку, выронив ребёнка, которого упавший на колени Марк успел подхватить уже у самого пола.
Времени думать не было, и, стоя на коленях, с синеющим от крика младенцем на руках, Марк, подавшись сначала корпусом вправо, в противоположную сторону, резко что было силы ударил влево, впечатав свою голову в низ живота «спортсмена». Охнув, тот отлетел прямо в проём открытой двери купе и, зацепившись за порожек, грохнулся назад, в коридор, ударившись головой о стенку вагона ниже оконного стекла.
Не давая ему опомниться, вскочивший Марк вбил свой тяжёлый солдатский сапог в его пьяную рожу. Раз и другой. Кровь, хлынувшая ручьём из носа, прочертила алый путь на белой полосе ткани посреди коврика, проходящей через весь коридор вагона.
Упавший со стоном рывком перевернулся на живот, закрыв голову руками. Марк сорвал с себя солдатский ремень и уже намотал его на руку, но в этот миг крепкие руки схватили его и оттащили в сторону.
Это был начальник поезда вместе с двумя милиционерами, которые остановили драку. Почти час ушёл на написание протокола и взятие объяснений у Марка и цыганки.
На следующей остановке хулигана сняли с поезда, и до конца пути они ехали спокойно.
– Ой, солдатик, спасибо тебе, родной! Чем я тебя отблагодарю? Давай погадаю. Денег не надо. Я у тебя в долгу.
Конечно, ни в какие гадания Марк не верил, о чём мягко и вежливо ей сообщил.
Но цыганка оказалась настойчивой. И вот уже она держит его руку в своей, смотрит, проводит по линиям ладони пальцем, что-то шепчет про себя. Довольно долго. Отпускает руку.
– Что я тебе скажу, солдатик?
Бог тебя оберегает. Жить будешь долго.
Многих людей от беды спасёшь, а вот себя уберечь не сумеешь.
В деньгах нуждаться не будешь.
В женщинах счастлив не будешь.
Счастлив будешь в работе, детях, внуках и друзьях.
Детей будет много. Но не скоро. Заботиться будешь обо всех.
Как это всё разглядела цыганка по линиям солдатской ладони в вечернем поезде, неторопливо бегущем в столицу Украины? Загадка. В тот момент Марк не поверил ни одному её слову. Хотя в искренности и благодарности не сомневался.
…В нос неожиданно ударил тошнотворный запах камеры. Запах дыма, пота, боли и ещё чего-то, выворачивающего душу.
Лежать было невмоготу. Марк спустился вниз, а затем присел на лавку у стола рядом с мужиком, спросившим ранее, какая у него статья.
– Саня, – вальяжно первым назвался тот, – а тебя как кличут?
– Марк.
– Откуда сам?
– Из Николаева.
И в это время железная форточка в двери с грохотом распахнулась – принесли обед. Первыми подошли и протянули свои миски Саня и его команда – «семья» – как принято там называть. Потом остальные сокамерники.
Марк не спешил. А когда получил свою порцию жидкой баланды, иначе эту рыбную похлёбку со стойким тюремным запахом и не назовёшь, увидел, что места за столом больше нет.
– Марко, – вдруг услышал он окрик Сани, – ходи сюда. – Саня подвинулся, и Марк втиснулся в освободившееся пространство.
Рядом все с аппетитом шумно хлебали суп, но есть ему не хотелось, хотя не ел уже третьи сутки. Подвинул свой кусок хлеба Сане. Тот, уплетавший с супом огромный бутерброд с копчёной колбасой, вернул хлеб назад.
– Не переживай, Марко. Трудно только первые десять лет. Потом привыкаешь, – мрачно пошутил он.
В это время раздался металлический лязг. Дверь распахнулась, и вошедший контролёр прокричал:
– Рубин! На выход! С вещами!
Уже через пять минут Марк очутился в маленькой чистой тихой камере на четырёх человек. Двухъярусные нары. И всего один сокамерник – мужик лет пятидесяти, широкоплечий, небольшого роста блондин. Улыбнулся и, помогая Марку расстелить матрас, представился: «Николай».
Погрузившись в спасительную тишину, Марк вздохнул с таким огромным облегчением, будто вырвался из настоящего ада. По сути, в тот момент это так и было.
Видно, Бог услышал его мольбы и сжалился, переведя в тихое место и, кажется, к нормальному человеку. Только что покинутые джунгли показались дурным сном. Упав на нары, Марк мгновенно отключился. Сказались две бессонные ночи и напряжение предыдущих дней.
Проснулся резко, будто кто-то толкнул. Сердце охватила тревога, и оно застучало, засуетилось, будто ища выход из замкнутого пространства. Приходя в себя, он окинул взглядом своё новое жилище. Всё было на местах, всё как прежде. На нижней койке дремал Николай.
А Марку вдруг вспомнилось такое же тревожное пробуждение от резкого толчка в один из последних дней службы в армии.
Послание из ночного леса
…Несмотря на то что уже две итоговые проверки удалось сдать на отлично, очередным отпуском на родину что-то не пахло.
Зато в течение года дважды был награждён поездкой в свой далёкий азербайджанский аул его дружок Керим Гудьмамедов. Он дважды задержал нарушителей, пытавшихся днём проникнуть за колючую проволоку на территорию военного завода. И хотя оба «шпиона» были в полувменяемом состоянии, а под колючую проволоку полезли по пьянке, их передавали сотрудникам КГБ, а Керим получал отпуск.
На посты, где стоял Марк, к его глубокому сожалению, никто не лез. Задерживать было некого. Отпуск не положен. Зато незадолго до увольнения в запас произошёл фантастический и странный случай.
Тянулся уже третий час с того времени, когда Марк заступил на пост. Глухая ночь. Невыносимо тянет в сон. Слипаются глаза.
До этого он прогуливался туда-сюда по тропе наряда, осматривая контрольно-следовую полосу – взрыхлённый участок земли перед колючей проволокой. За ней – лес.
Над тропой наряда разбежались лампочки-светоточки, освещающие её, часового и деревянный зонтик-грибок, под которым можно спрятаться от дождя и на стволе которого укреплён телефон для срочной связи с караулом.
Снаружи, за колючей проволокой – темень: бархатный занавес тёплой летней ночи. Влажный запах леса. Тихо, ни ветерка. Марк стал под грибок, прислонился спиной и головой к столбу и, стоя, задремал.
И снился ему зелёный луг, весь в ярких пятнышках полевых цветов, по которому медленно уплывала от него зеленоглазая Оля. А он бежал к ней, мчался так быстро, что, казалось, протяни руку – и вот-вот коснётся её. Но нет, она была и рядом и… не догнать. Оборачивалась, манила взглядом и…
И вдруг он мгновенно проснулся. Проснулся от резкого и мощного толчка в правое плечо. Падая влево, услышал короткий шипящий свист и стук – удар в грибок рядом. Метательный нож – посланец смерти из тёмного леса – вонзился в столб и завибрировал в том месте, где только что стоял Марк.
Сердце сжалось. Не столько из-за страха, сколько из-за беспомощности перед невидимым врагом: «Он во тьме леса, а я на виду, под светом фонарей…» – мелькнула мысль.
Сорвав с плеча автомат, лёжа, без всяких предупредительных выстрелов, прошил автоматной очередью чёрный частокол деревьев за колючей проволокой.
Крик боли. Треск веток, быстро удалявшийся вглубь леса.
Позвонил в караул. Две тревожные группы, помчавшиеся на поиски, конечно, уже никого не нашли.
Зато нож, который вынули из ствола грибка, очень заинтересовал сотрудников КГБ. Это был настоящий немецкий метательный нож. Такой раздобыть не каждый сможет.
И главной загадкой осталось не само нападение – убийство часового открывало путь на секретный завод, – а вопрос: какая сила спасла Марка? Кто в неуловимый миг полёта смертоносного клинка толкнул его в сторону и тем самым спас ему жизнь? Кто?!
…Больше месяца Марк пробыл в этой камере.
Николай, осужденный на восемь лет за кражу краски в особо крупном размере, отсидел уже четыре года в колонии усиленного режима. А сейчас, по его словам, попал в следственный изолятор, будучи свидетелем по делу бывших коллег.
Он был нормальным мужиком, без всяких блатных закидонов, с решительным и твёрдым характером.
На воле Николая ждала семья: жена и три дочери. Общее несчастье сближает, и через короткое время они уже неторопливо, урывками делились своими переживаниями и рассказами о прошлой жизни.
Единственное, о чём Марк не хотел говорить правду, так это о своей работе.
Назвался учителем истории, так как раньше от бывших подзащитных слышал: в тюрьме или зоне не разбираются – прокурор ты или адвокат. Любой юрист – это «мент», а значит, враг. Таких там или «опускают», или даже убивают. Для таких есть отдельная зона. Только она далеко, за много тысяч километров.
Дни и ночи тянулись невыносимо долго. Как годы. Как десятилетия.
Ежеминутное ожидание неизвестности серной кислотой стекало в душу, разъедало её, доводя до отчаяния. С каждым днём, с каждым часом.
Сквозь решётку тюремного окна Марк с тоской следил за мерцающими светлячками звёзд на чёрном бархате вечернего южного неба, а сердце рвали сладкие звуки «Бонни Эм», долетавшие с танцплощадки городского парка, расположенного неподалеку от изолятора: «Sunny, thank you for the smile upon your face. Sunny, thank you for the gleam, that's shows it's grace…» («Санни, спасибо за улыбку на твоём лице. Санни, спасибо за проблеск надежды, показавшей свою милость…»)
Там, за чёрною шторкой неба, по ту сторону окна, сиял такой чудесный, полный удовольствий и радости мир, недоступность которого сводила с ума. Хотелось биться головой о стенку или заткнуть уши, чтобы ничего не слышать.
И в те минуты, когда страдания становились просто невыносимыми, он опускал себя по лесенке своей памяти в прошлое, возвращаясь в самые лучшие времена, которыми, конечно же, были студенческие годы.