Вино, суп, хлеб, салат. Потом Джеки сказала, что обжаренная кукуруза – верх совершенства, но ей нужно идти домой. К ее внучке-подростку пришла в гости подружка и собиралась остаться на ночь. Они делали уроки, и, по словам Джеки, она была им нужна, потому что ее присутствие их раздражало, но, как ни странно, в то же время успокаивало.
– О-о, они прислали эсэмэску. Снова варят лапшу. Я должна вернуться, пока они не сожгли кастрюлю.
Без церемоний она встала и ушла.
После того как Джеки удалилась, я решила, что единственной возможной терапией будет надеть синие резиновые перчатки и помыть посуду. Я опустила руки в супергорячую воду и принялась за работу. Я использовала много жидкого мыла с ароматом лаванды. Поскольку посуда всегда за мной, когда Поллукс готовит, я решила сделать рутинную работу более чувственной, что может показаться абсурдным применительно к мытью кастрюль. Но Поллуксу нравится меня обнимать, когда я стою у раковины в пене и в облаках пара.
– Привет, детка, – прошептал он, дыша мне в волосы. – Твои резиновые перчатки такие сексуальные.
– Ты интересный мужчина, – отозвалась я. – Не в том смысле, в каком ты думаешь.
Я обернулась и стряхнула воду с синих пальцев:
– Это что, ухмылка?
– А ты ждала именно ее?
– Я все время встречаю в книгах упоминания об ухмылках. Мужчины там всегда ухмыляются. Мне давно интересно, как выглядит такая ухмылка.
– Может, тебе стоит снять перчатки. Тогда я одарю тебя настоящей ухмылкой.
– Думаю, ты и сейчас ухмыляешься. Хватит ухмыляться, глядя на меня.
– Это просто выражение лица, – возразил Поллукс.
– И что оно выражает?
– Надежду. Печальную, мужскую надежду.
– Печальную, это понятно. В любом случае я всегда хотела мужчину, который выражал бы свою похоть не лицом, а руками.
– Вот так?
– Еще больше.
– О.
И позже:
– Можешь все-таки снять перчатки? Можешь поскорей снять перчатки, пожалуйста?
– Уверен?
– Боже! Подожди. Ладно. Не снимай.
И еще позже:
Я зарываюсь в подушки. Утешенная Поллуксом, обвиваюсь вокруг него. Волнения дня, странное поведение Катери, ужасная настойчивость Флоры, эти вопросы и эта книга, теперь все время эта книга. Все это не выходило у меня из головы. Земля затаила дыхание. Последовал медленный спуск, а затем наступила мягкая расслабляющая тишина. Я выключила лампу, и мои мысли затуманились. Начинал идти снег. Наконец-то на нас падал чистый и легкий снег, отделяя воздух от грязи, живых от мертвых, читателя от книги.
Костер в честь дня зимнего солнцестояния
Хетта
Поллукс поехал в аэропорт за Хеттой, и пока его не было, я сварганила на скорую руку партию овсяного печенья. Выражение «на скорую руку» заставляет меня чувствовать себя настоящим экспертом по его приготовлению. Правда же в том, что единственное, чего я не умею делать на кухне, так это печь. Рецепт я нашла на обратной стороне коробки из-под овсяной муки, прищурилась, нахмурилась, попыталась размешать холодное масло, просыпала муку на ноги и положила в миску двойную или, может быть, тройную порцию коричневого сахара. У нас не было изюма, поэтому я взяла сушеную клюкву и достала из морозилки доисторический пакетик крошки из белого шоколада. Я бросила замороженный шоколад в миску, затем поняла, что некоторые крошки образовали комки. Я разбила их молоточком. Ну, что ж. Потом включила духовку и выложила тесто для печенья ложкой на противень, тыкая пальцем и прихлопывая холмики теста, чтобы получилось печенье более или менее однородной формы. Наконец сунула печенье в духовку и принялась ждать. Примерно через пять минут я установила таймер. Я хотела налить бокал вина, но побоялась. Хетта учует запах алкоголя и подумает, что я пьяница. Я просто сидела в ужасе, уставившись в никуда. Быть преследуемой привидением, а к тому же еще иметь в доме Хетту казалось несправедливым ударом судьбы, злой шуткой. Я казалась себе игрушкой злого рока, обреченной на неприятные посещения подобного рода. Наконец я позвонила Джеки, которая знала о моих непростых отношениях с Хеттой.
– Бужу[50], учительница.
– Ой-ой! Ты всегда называешь меня учительницей, когда у тебя что-то не так.
– Ты меня раскусила. Я сижу дома и жду, когда Поллукс привезет Хетту. Видишь ли, она приехала отмечать зимнее солнцестояние, которое празднует вместо Рождества.
– Солнцестояние послезавтра, двадцать первого, верно?
– Пеку печенье.
– Оно еще в духовке?
– Да.
– Ты установила таймер?
– Конечно.
– Не надо говорить мне «конечно». Ты помнишь, когда зажгла духовку?
– Да. И теперь я знаю, что ты добавляешь бренди во фруктовый пирог после того, как он зарумянится.
– Испечется.
– Хорошо. Я не очень хороший пекарь, но многому успела научиться. Дело было не в таймере.
– Не бери в голову. Чем могу помочь?
– Уговори меня успокоиться.
Тишина. Наконец в трубке раздается голос:
– Твоя реакция на ситуацию вполне уместна, так почему я должна тебя уговаривать, чтобы ты не принимала ее близко к сердцу? Хетта – чудовище. Ну, хорошо, внесу поправку. Иногда она немного, как бы сказать… вся такая чересчур?
– Немного чересчур, – рассмеялась я. – Попророчествуешь немного?
– Она скажет что-нибудь саркастическое о твоем печенье в течение, ну, трех минут после того, как войдет в дверь.
– Уж это как дважды два.
– Она будет одета во что-то облегающее, прикрытое чем-то прозрачным.
– Известное дело.
– Она будет говорить только о себе, ни разу не спросив о тебе.
– Разумеется.
– Она будет мила с отцом, чтобы получить от него деньги.
– На это всегда больно смотреть.
Мы замолчали.
– Давай снова начнем смеяться, – предложила моя собеседница.
– В этом нет ничего смешного. Я не могу этого вынести.
– Хорошо, тогда давай отнесемся к этому философски. У тебя есть Поллукс, ты его любишь, он любит тебя. Редкий случай. Она – ложка дегтя в бочке меда. Или, как еще говорят, муха в благовонном масле. И кстати, откуда эта фраза? Одну секунду. Сейчас посмотрю в словаре идиом.
Я услышала, как она положила трубку. Раздался звук шагов, удаляющихся по старым скрипучим половицам. Чтобы набрать очки в тюремной системе и получить надежду на досрочное освобождение, я посещала группу по изучению Библии. Я практически выучила наизусть «Библию короля Якова»[51], так что уже знаю, что это Экклезиаст 10:1: «Мертвые мухи портят и делают зловонною благовонную масть мироварника»[52]. Эти слова заставили меня вспомнить о печенье. Оно было готово, источая небесное благоухание. Я положила трубку и бросилась к духовке, чтобы вынуть его. Ах и ох, оно было идеальным! Я поставила противень на решетку, чтобы остудить. Подождите, расскажу обо всем еще раз, потому что, если я это сделаю, все прозвучит так, будто я знаю, как печь. Итак, я поставила противень на решетку, чтобы остудить. Когда я снова подняла трубку, связь уже оборвалась. Но я все еще чувствовала триумф. Может быть, я смогу делать все, что угодно. Может быть, займусь вязанием, размышляла я, или научусь играть на флейте. Может быть, съем печенье. Я взяла одно, отломила кусочек, дала ему еще немного остыть, а затем отправила в рот. У меня заболели зубы, прежде чем включилось чувство вкуса. Тройная порция сахара. Черт. Но я все равно проглотила кусочек, потому что услышала, как подъехал Поллукс. Я хотела казаться приветливой, а потому бросилась к двери и открыла ее. Помахав рукой, я поняла, что мне следовало соскрести печенье с противня в мусорное ведро. Слишком поздно.
И вот появилась она, вся такая чересчур.
Вернее, они вышли из машины вдвоем. Поллукс посмотрел на меня со стороны водительской двери и слегка помахал рукой, отчего мое сердце екнуло и превратилось в железный шар. И тут произошло что-то особенное. Хетта вышла из пассажирской двери и наклонилась к заднему сиденью. Прежде чем я успела перевести дух, она обернулась и подняла с заднего сиденья что-то вроде корзины. Потом, идя к дому по дорожке, Хетта держала ее на сгибе руки. Я поприветствовала ее и с подозрением заметила, что она держит детскую переноску. Должно быть, Хетта пользовалась ею, сразу пришло мне в голову, чтобы перевезти какую-то контрабанду. Но потом она откинула с переноски одеяльце и показала сверток… О нет, это был настоящий ребенок. Мой мозг застыл. Я чуть не взвизгнула. Но от сладкого у меня перехватило дыхание. Я поперхнулась, закашлялась. Мои глаза наполнились слезами. Таким образом, когда Хетта повернулась, мои блестящие глаза и слезы, катящиеся по щекам, дали Хетте повод подумать, что я тронута.
– Ух ты, Туки. Я думала, ты кремень. А ты стала совсем сентиментальной, – усмехнулась она. Но ее усмешка была нерешительной, а комментарий показался мне таким снисходительным и беззубым, что я удивленно взглянула на нее. Она сняла тяжелое серебряное кольцо с носовой перегородки и надела только одну пару сережек. Мгновение спустя она спросила:
– Это печенье? Пахнет так, как будто кто-то пытается вести себя по-матерински. Выступая как единственный человек здесь, который сам родил ребенка, я бы сказала…
Хетта подошла к печенью, взяла одно и откусила огромный кусок. Потом еще один. Ее лицо озарилось удивлением.
– …что тебе это удалось! Оно восхитительно!
Она схватила еще два печенья, сообщив нам, что кормит грудью и нуждается в питании. Поллукс пошел к холодильнику за молоком. Вам нужно молоко, чтобы вырабатывалось грудное молоко, верно? Я могла считывать его мысли. Он наполнил стакан и поднес его дочери. Хетта села, продолжая жевать, и распеленала лежащее на ее руках маленькое чудо.
Я уставилась на ребенка. Он был пугающе новорожденный. Я не могла вспомнить, когда видела такого крошечного. И у него была великолепная копна темно-каштановых волос. Черты лица довольно наглые, подумала я. Для малыша. Но что я знаю? Казалось, для такого крохи у него было слишком много волос. Я так и сказала.