– Да, это так, – согласилась Хетта со слепым обожанием. Она туго запеленала ребенка и положила к себе на колени, чтобы полюбоваться. – У его отца такие же густые волосы.
Я посмотрела на Поллукса. Он скривил губы и приподнял бровь. Тем самым дав понять, что он понятия не имеет, кто этот отец, еще не спрашивал или еще не получил ответа. Поскольку я Туки, то сразу же ухватилась за упоминание отца и попыталась превратить свой комментарий и в комплимент и в вопрос. А еще я проявила нехарактерное для себя гостеприимство.
– Он, должно быть, совершенно особенный, этот парень с великолепными волосами. Он тоже приедет? У нас достаточно места.
Что это было? Хетта смотрела на меня с выражением, которого я никогда раньше не видела на ее лице. Ее глаза были теплыми, они сияли, причем явно для одной меня. Я присмотрелась повнимательнее. Может, дело было в размазанной подводке для глаз? Или такое чудо сотворил излишек сахара? Ах, если бы я только знала. Жесткие края геометрических татуировок на ее руках смягчились, когда она погладила и покачала крошечный сверток, слегка поводя коленями. В ней чувствовались усталость и радость одновременно. И еще меланхолия. Я никогда не видела, чтобы ее чувства проявлялись так открыто, за исключением, конечно, ярости, цинизма, обиды и так далее. Все в ней изменилось, даже строго продуманные детали. Возможно, забота о ребенке не оставляла ей времени на то, чтобы наносить средство для укладки волос, потому что они самым естественным образом ниспадали на одну сторону гламурной челкой, а их концы были окрашены хной нежно-оранжевого цвета. Ее следующие слова шокировали меня не меньше, чем ребенок.
– Спасибо, – произнесла она, а потом добавила, совершенно меня ошеломив: – Как дела, Туки? Что происходит?
Позже, после того как Хетта съела сэндвич «рубен»[53], индейку и креманку имбирного мороженого, ребенок зашевелился, и она направилась в обычно служившую кабинетом Поллукса заднюю спальню, которой всегда пользовалась. Я тащила за ней большую сумку. Войдя в комнату, она вздохнула и сказала:
– Как хорошо быть дома.
Я оглянулась через плечо на Поллукса и притворилась, что бьюсь головой об стену от изумления. Опять же, действительно ли я это расслышала? Он подозрительно пожал плечами и пошел прочь. Секунду спустя я задала вопрос, который должна был задать в самом начале:
– Полагаю, отцу ты сказала, но я была так взволнована, что забыла спросить. Как зовут ребенка?
– Джарвис, – сказала она, – в честь прадеда.
– Это классика, – отозвалась я.
Однако на мой вкус это было очень взрослое имя. Было трудно соотнести его с таким малышом.
Я неловко стояла в дверях, кивая и пытаясь выглядеть приветливой. Хетта спросила, не подержу ли я ребенка, пока она будет готовиться ко сну. Когда я сказала ей, что не знаю, как его держать, она правильно сложила мне руки и все равно отдала сына. Она пошла в ванную, и мы остались вдвоем. Джарвис и я. Я очень сильно нервничала и пыталась контролировать свое прерывистое дыхание, сознавая, что как-то неестественно горблюсь. Я слышала, как включился душ. Хетта всегда принимала его так долго, что успевала израсходовать всю горячую воду. Зная, что мне придется держать Джарвиса еще долго, я попыталась выпрямиться и сесть.
– Прости, малыш, – прошептала я, перенося свой вес на другую ногу.
Джарвис приоткрыл крошечный, темный, дерзкий глазик. Он пристально посмотрел на меня, не расплываясь в улыбке, но и не плача. Какой классный парень, подумала я. Он изучал меня. Это нервировало, но в то же время я была заинтригована тем, что у меня на руках лежало столь тонко мыслящее существо. Может быть, ему действительно выпадет горькая, но достойная судьба Джарвиса. Позвольте сказать без утайки, Джарвис был восхитителен. Сколько ему было, три недели от роду? Он не располнел. Черты его лица были такими изящными, словно их линии нанесли тончайшим маркером. Отчетливая линия верхней губы, изгиб бровей – так красиво! Кончик его носа был невероятно аристократичным, не по годам красиво очерченным, смутно подумалось мне. Это был первый ребенок, которого мне выпала честь изучать. А он и глазом не моргнул, как главарь тюремной банды. Выражение его лица не изменилось. Так что мы изучали друг дружку с взаимным интересом. Он видел меня насквозь. Он смотрел прямо в мое сердце и, казалось, его совсем не заботило, что оно пронизано трусостью, высокомерием, глупостью и сожалением. Эти вещи ничего для него не значили. Он знал: то, что осталось от моего сердца, – доброе и любящее. Он верил, что я не напугаю его, не уроню. Я моргнула, чтобы сдержать слезы. Ребенок забеспокоился, и выражение его лица изменилось, что встревожило меня. Я почувствовала, как мои руки задвигались автоматически, и поняла, что укачиваю его, но не размашистыми движениями, более привычными для Туки, а осторожными, едва заметными, явно нравящимися малышу. Его лицо вытянулось, глазки закрылись. Он снова спал, издавая звуки, напоминающие посапывание котенка. Сколько могло выдержать мое сердце? По-видимому, довольно много, поскольку Хетта еще только начала принимать душ.
Еще позже, фактически посреди ночи, я лежала без сна, прислушиваясь к высоким безутешным воплям, доносящимся снизу. Хетта успела сказать мне, что отец ее ребенка родом из Миннеаполиса, вернее, из пригорода, и что он уже в Городах. Сначала он будет жить с родителями, но собственную квартиру он выбрал и уже внес задаток. Жилье располагалось неподалеку, в той части города, которую скупили транснациональные строительные корпорации. Они строили гигантские коробки с дорогими квартирами и кондоминиумами, но не высаживали новые деревья взамен срубленных. Наш город становится все более скучным, лишенным зелени, однообразным, но я все равно люблю его – благодаря супу. Я верна ему. Хетта сказала, что жилье, куда они переедут, находится за одним из новых домов-коробок, недалеко от Хеннепина[54], на боковой улице в четырехэтажном доме. У них будет лишь один сосед по квартире, который «хорошо относится к ребенку». По ее словам, мы скоро встретимся с отцом Джарвиса, ему просто нужно закончить свою книгу. Она подмигнула и отказалась назвать мне его имя.
– Он писатель?
Хетта кивнула.
– Известный?
– Пока нет. Он сочиняет роман.
– Есть сюжет?
– Вроде того. – Хетта улыбнулась малышу и тряхнула волосами. – Молодой человек знакомится с девушкой. У нее пирсинг, и он делает татуировки на ее руках. Они безумно влюбляются. Она беременеет и рожает от него ребенка, которого они вроде как держат в секрете от ее семьи, пока наконец она не приносит ребенка домой на солнцестояние.
– Автобиография?
– Нет. Он терпеть не может подобную дрянь. Его книгу охарактеризовать очень трудно. Не думаю, что есть категория, которая для нее подходит.
Она взмахнула витиевато украшенными руками и рассмеялась низким музыкальным булькающим смехом, который раньше казался мне таким неуместным, ибо исходил от неприступной девчонки-тигрицы, которой она еще недавно была, но идеально подходил молодой матери, которой она стала.
21 декабря
Мы с Поллуксом боимся сезона хорошего настроения. Мы испытываем сильное отвращение к красно-зеленым украшениям, гимнам, которые звучат на улицах, но несколько меньшее к разноцветным огням и печенью в сахарной глазури. Люди в нашем районе до сих пор распевают на улицах гимны, и если мы их слышим, то выключаем свет и прячемся. Для нас единственный способ почувствовать себя комфортно в этот праздник – сидеть перед камином и обмениваться подарками. На них мы согласны. Подарки – это хорошо. И специальные угощения, которыми мы лакомимся. В общем-то мы спокойно относимся к самому короткому дню в году. На самом деле я бы праздновала его с удовольствием, но те из нас, кто работает в розничной торговле, в это время стремятся оседлать волну предпраздничного спроса. Я вымоталась. В ночь солнцестояния после работы я была готова положить ноги на пуфик и принимать знаки сочувствия. Однако, когда я шла домой по хрустящему снегу, меня переполняла нежность. Малыш Джарвис находился у нас дома, и я не могла дождаться, когда смогу подержать его. Мне было интересно узнать, чему он научился за день, отросли ли у него ноготки, получается ли у него фокусировать взгляд, видит ли он мир в цвете, не потемнели ли его глаза, не научился ли он хоть как-нибудь улыбаться.
Хетта танцевала по комнате с ребенком на руках. Она делала это под записи со старых пластинок из коллекции Поллукса. Альбомы Принса были разбросаны вокруг проигрывателя. Один был открыт, и пластинки в нем не было. Принс в своей первозданной красоте. Я приложила руку к сердцу, как будто клялась в верности – может быть, всему в нашем доме. В нем стоял восхитительный аромат. Поллукс поджаривал кусочки тыквы с луком и чесноком. Может быть, он задумал приготовить какое-то острое карри. Я сняла пальто и начала танцевать, кружась, ударяя кулаками по воздуху. Я никудышная танцорка, может быть, опасная, но Хетта окликнула меня, чтобы подбодрить, и вовсе не насмехалась надо мной. Я крутилась, как волчок, и прыгала, как кролик, пока мое лицо не раскраснелось. Мое сердце билось, как сумасшедшее. Не выдержав, я села, смеясь. Хетта расстегнула детскую переноску и положила Джарвиса мне на руки.
– Можешь называть его Кабби[55], – сказала она. – Папа дал ему прозвище.
Иногда дипломатические способности Поллукса меня поражают.
Однако я обнаружила, что успела привыкнуть к имени Джарвис. Держа его головку на сгибе локтя, я положила ноги на табурет и откинулась на подушки. Хетта пошла на кухню, чтобы помочь отцу или просто его подбодрить. Я долго наблюдала за ребенком, а затем накинула на руки свернутое одеяло и закрыла глаза. Как мне удалось попасть в такую прекрасную жизнь?
Позже мы развели небольшой «костер» в честь дня солнцестояния. Обычно мы разводим огонь на открытом воздухе, но из-за Джарвиса остались дома и воспользовались камином. Хетта сложила его из березовой коры и хвороста. Ничто, созданное людьми, не должно коснуться языческого огня, сказала она. Ее «костер» вышел искусным, легко разгорелся и весело заполыхал, выбрасывая вверх языки пламени. Я спросила, учил ли ее Поллукс разводить огонь способом, известным индейцам-потаватоми.