Пенстемон набросилась на Асему, крича:
– Давай-ка разберемся!
– С моим гребаным удовольствием, – ответила Асема, сопровождая свои слова смертоносным взглядом. Девушки приняли боевую стойку. Я бы разняла их, но они обе были в перчатках. Асема с «Хелло, Китти», а Пен с «Человеком-пауком».
– Мяу, – произнесла Асема.
– Я поймаю тебя в свою паутину, – пообещала Пен.
– Хетта режет шоколадный торт, – нашлась я, прекращая их дурацкую дуэль.
Я села между Асемой и Грюном, чтобы съесть кусок торта. Это был плотный торт без муки, который я так любила. Украшенный сверху просеянной сахарной пудрой.
– Она сейчас легкая добыча, – шепнула Асема Грюну, бросая в мою сторону косой взгляд. – Давай-ка обратимся к Туки за помощью.
И она принялась рассказывать мне, как собирает пожертвования на ткань. Она и Грюн шили из нее баннеры для демонстраций протеста, направленных против банков, инвестирующих в Третью линию, означающую катастрофу для грядок дикого риса на водно-болотных угодьях и озерах.
– У вас все разговоры возвращаются к дикому рису, – прошамкала я, запихивая остатки торта в рот, чтобы уйти.
– Каждый разрушающий мир проект уничтожает что-то интимное, осязаемое и укорененное, – вздохнула Асема. – Дикий рис – это не просто вопрос культуры или деликатес, занимающий определенную нишу, это способ вести разговор о выживании человека.
– Я заплачу́, если ты заткнешься, – процедила я.
Она ухмыльнулась и протянула руку.
К тому времени, как все ушли, за исключением несгибаемых, костер догорел и превратился в кучку ароматных углей. Еще оставшиеся в нем поленья, сухие и плотные, отбрасывали тепло, излучая ровное сияние. Это была самая восхитительная часть многочасового сидения у открытого огня. Мы придвинулись близко к пылающим углям, шептавшим что-то, когда они потрескивали, испуская волшебный жар, который окутывал нас, но мог обжечь колени. Когда кто-то отодвигал стул назад, ваше лицо согревало комфортное тепло, зато спина и задница быстро становились ледяными. Поэтому слышался постоянный стук передвигаемых стульев и шарканье ног. Некоторые из нас начали рассказывать о путешествиях, которые совершали в юности, когда наши тела были более крепкими и выносливыми, чем мы ожидали. Поллукс отвез Хетту и Джарвиса домой на автобусе, вернулся и теперь снова устроился поудобнее.
– Ох уж мне эти автобусы, – проворчал он. – Иногда они ужасны, но в то же время ездить в них интересно.
Однажды мы с мужем ехали на междугороднем автобусе. Рядом сидела одна дама. На ней была джинсовая куртка, обрезанные джинсы, сексуальные сапоги и шляпа с широкими полями. Черная вуаль скрывала лицо. Пейзаж был скучным, и мы начали разговаривать. Через некоторое время женщина рассказала, что она кинозвезда, путешествующая инкогнито. Я спросила ее, почему она не летает на самолете. Она сказала, что собирает материал для роли в фильме. Я спросила об этой роли. Она сказала, что снимается в ремейке «Полуночного ковбоя», только теперь это будет «Полуночная ковбойша». Я спросила ее имя, и она приподняла вуаль. Ей-богу, это была она.
– Кто?
– Ким Бейсингер. Она была… Не могу описать.
– А я могу, – ввернула Асема. – Я видела ее старые фильмы. Она была безумно красива.
Поллукс наклонился:
– На нее было тяжело смотреть.
– Почему? – спросила я.
– Мне как будто солнце попало в глаза.
– Значит, она была ослепительно красива.
– Может быть, – согласился Поллукс, – но в то же время я бы не хотел оказаться на ее месте. Куда бы она ни пошла, на нее всегда пялятся посторонние.
Мне знакомо это чувство. Иногда я испытываю явное восхищение по поводу того впечатления, которое производит моя внешность, к чему я прикладываю немалые усилия, хотя, когда я хочу быть невидимкой, я становлюсь ею.
– Тот фильм так и не был снят, верно? Во всяком случае, я никогда о нем не слышала, – призналась Пен.
– Может быть, ушли спонсоры, – предположил Поллукс. – Я все ждал, чтобы его посмотреть. И надеялся, что она не будет играть Рэтсо[66].
– Конечно, она не играла Рэтсо, – фыркнула Джеки. Она завернулась в клетчатое шерстяное одеяло и потягивала горячий сидр. На ней была вязаная шапочка с помпоном. – Ким могла быть только ковбоем. Персонаж Джона Войта[67]. В любом случае хорошая история. Где она сошла?
– Я вышел первым. Она ехала через всю страну. Думаю, она это сделала. Полагаю, я бы услышал, если бы из этой затеи что-то получилось. Но в ней было что-то потустороннее.
Мы с Джеки обменялись взглядами за спиной Поллукса, когда он произнес слово «потустороннее». Что бы оно могло значить? Мы пожали плечами в безмолвном согласии друг с дружкой – пусть Поллукс фантазирует.
– Для меня поездка на автобусе может быть полезна с точки зрения сна, – сказала Луиза. – Но вы сами понимаете, как она нестерпима и как ужасно себя чувствуешь после одной или двух ночей, проведенных в пути. Спать сидя? Нет уж. Ноги словно колют иголки, а спина? Просто какая-то агония.
– Все болит, – подхватил Поллукс.
– Вот о чем я думаю, когда всю ночь не могу заснуть. О том, как отчаянно мне хочется растянуться на полу автобуса в проходе между креслами. Меня бы не волновало, насколько это отвратительно. Ничего страшного. Я бы сделал все, что угодно, лишь бы вытянуться в полный рост. И только подумав о том, каким жалким и отчаявшимся я буду выглядеть, я обычно засыпаю.
Я уже собиралась сказать в обычной манере, свойственной Туки: «По крайней мере, ты всегда мог вернуться домой, где тебя ждала кровать», но потом поняла, что на самом деле несколько раз в жизни спала в поистине сказочных кроватях. Я подумывала о том, чтобы сделать их следующей темой для разговора, но по понятным причинам на это не решилась. Мы входили в тот период усталости, когда испытываешь хорошо сознаваемый кайф: вино выветрилось, и мы, возможно, задремав, теперь, вздрогнув, проснулись.
– Во мне есть что-то такое, что так и подзуживает меня поступать неправильно, – призналась Луиза. Ее голос был приглушен вязаной шалью, прикрывавшей лицо. – Вот что обычно вырастает из слишком хороших детей. Я почти всегда сопротивляюсь, но понимаю, когда другие люди этого не делают. Желание очень сильно.
– У меня другая проблема, – откликнулась Пенстемон. – Я не люблю высоту, потому что меня мгновенно охватывает желание прыгнуть вниз. L’appel du vide. Зов пустоты, – произнесла она голосом, звучавшим довольно фальшиво.
Она кивнула Асеме.
Джеки не просто так подарила мне словарь. Я заговорила:
– Есть слово, обозначающее ваше желание поступать плохо, Луиза. Это «какоэт», – пояснила я. – Желание сделать что-нибудь неправильное. Не что-то отвратительное или ужасное. Просто то, о чем знаешь: это плохая идея.
– По-видимому, это как есть неочищенный рис, – предположил Грюн.
– Кажется, есть какая-то болезнь, связанная с другим недугом Луизы, – вспомнила Асема, глядя в телефон. – Вот, нашла. Какоэт скрибенди. Латинское выражение. Неодолимая потребность писа́ть. Имеется у многих людей.
– У меня ее нет, – отметила Джеки. – Кстати, друзья, Туки кое в чем права. Все наше здание кишит привидениями. На днях я работала на заднем дворе и услышала какое-то царапанье. Слишком методичный звук, не свойственный грызунам. Так что прошлым вечером я уселась в исповедальне после закрытия магазина. Хотела узнать, не навестит ли меня Флора.
Я была слегка напугана этой затеей. Мой голос прозвучал тихо и скрипуче:
– Ну и что произошло? Неужели она…
– За пределами исповедальни слышались какие-то звуки, царапанье, шорох. Вероятно, все-таки мыши, подумала я. Потом услышала голоса. Они звучали достаточно громко, чтобы их можно было разобрать: разговор шел о вине. Конечно, ведь винный погреб ресторана находится прямо под нами. После того как голоса смолкли, неизвестно откуда налетел холодный ветерок, и я почувствовала прикосновение призрачной руки…
– Черт возьми, Джеки.
– Прости. Ты же знаешь, я тебе верю.
Я сломала несколько веток и бросила их в огонь. Поллукс потянулся.
– Теперь я готов вернуться на вечеринку, – объявил он, хотя та, по сути, уже закончилась. Он неторопливо удалился. Я знала, что он позаботится об остатках угощения и доест блюда, которые ему понравились больше всего. Почти все последовали за ним.
– Он не терпит разговоров о призраках и вообще обо всем сверхъестественном, – заметила Джеки.
– Когда он произносит слово «потустороннее», это значит, что он остерегается самого себя, – объяснила я. – Разговоры об этом он не станет поддерживать, хотя о загробной жизни поговорить не прочь. Он готовит ее для нас обоих.
– У тебя хороший муж. Как он собирается ее устроить?
– Он увлекается соответствующими индейскими песнями и историями, немного разбавляя их ритуальными трубками и уборами из перьев.
– Он своего рода духовный плотник.
Я ткнула в огонь палкой, подожгла ее, сбила искры и дала ей разгореться. Когда палка стала слишком короткой, я нашла другую и начала сызнова. Я отодвинулась слишком далеко от углей и промерзла до костей. Внезапно я почувствовала себя несчастной и вспомнила о детях Джеки. Они выросли добрыми, успешными и вполне довольными жизнью. Неожиданно моя учительница предстала передо мной источником материнских знаний. Я придвинулась поближе к огню, накрыла колени одеялом и приготовилась хорошенько ее расспросить:
– А материнство может превратить женщину из монстра в человека, как думаешь?
Джеки открыла рот, потом закрыла, издав при этом какой-то неясный звук, и нахмурилась. Наконец она заговорила:
– Полагаю, речь о Хетте.
Я кивнула. Джеки покачала головой.
– Думаю, материнские чувства новы для Хетты. И считаю, они кажутся ей преобразующими.
– Сначала она была шокирующе покладистой.
– Младенец оказывает сильное влияние на характер. Но и малыш, который уже начинает ходить, тоже. И ребенок младшего школьного возраста. И старшеклассник. Мать меняется с каждым этапом. Некоторые этапы находятся в пределах диапазона способностей и навыков матери. Другие похожи на карабкание по скале с веревкой, ни к чему не привязанной.