«Черт, ты же обещала!» Асема не хотела уходить, но Хетта ее заставила. Они направились обратно к «Форестеру», обсуждая, не стоит ли им попробовать воспользоваться «Лифтом»[116], но из-за ковида решили, что это слишком рискованно.
Их ноги распухли. Подмышки горели. И кожа. Прогулка казалась бесконечной. Хетта намочила бандану и повязала ее вокруг шеи. Она пожалела, что надела кеды, потому что в них не было супинатора. Беременность стала для ее ступней настоящей катастрофой.
– На хер полицию! – то и дело повторяла Асема. – Они, черт возьми, стреляли в нас этим гребаным дерьмом.
Наконец они добрались до машины и на ней вернулись домой. И теперь, когда Хетта лежала с ребенком в ожидании сна, смесь увиденных за день образов то появлялась, то исчезала перед глазами. Ее разум вспыхивал звуками и цветными картинами, а затем вновь становился серым. Она вздрогнула. Сумасшедшие сцены из прошлого, которые возникали всякий раз, когда она была в полусне, – неудачные связи, пьяные клиенты, свидания с маньяками, контролирующий босс, парень-садист и ее собственные приключения, затеянные из чистого любопытства, которые дорого ей обошлись, – всплывали в ее сознании, а затем проваливались в пропасть. Лоран прокрался внутрь ее сознания, но она послала в его направлении слова «амбивалентность». Она сделала десять глубоких вдохов, рекомендованных приложением для сна, и наконец погрузилась в дрему, укрытая хлопьями снега. Джарвис. Мой любимый кроха, я никогда не покину тебя. Картины прошлого, смешанные с сегодняшними, мелькали, как капли дождя в свете уличных фонарей. Она ощущала холодное убожество и драматизм всего, против чего она восставала, чему была причиной или от чего страдала в жизни.
28 мая
Асема проснулась, задыхаясь от гнева. Она написала Туки, что опоздает на работу, но потом поняла, что сейчас всего три часа ночи, и, спотыкаясь, побрела в душ. Глубоко въевшаяся зудящая грязь, оставшаяся после марша, исчезла под струями воды. Асема начала скорбеть. Она ощущала всех мертвых очень близкими людьми. Бабушка, проживающая в Лич-Лейке, назвала Джорджа Флойда своим родственником и молилась за него, как и за всех остальных чернокожих, давным-давно привезенных на эту землю против их воли. Во время марша Асема была ошеломлена лучистым теплом, исходящим от других людей. Ярость пронзила ее, когда она увидела вооруженных до зубов полицейских. Они выглядели безжалостными, неуязвимыми, спрятав лица за щитами, под обеспечивающими анонимность доспехами. Сам вид того, как они встали, будто имперские штурмовики, означал для Асемы, что они трусы, поэтому она была скорее разозлена, чем напугана. Сначала она не поняла, что они стреляли маркерными патронами с краской, баллончиками со слезоточивым газом и резиновыми пулями. Она подбежала к линии соприкосновения протестующих с полицией и вскинула руки, чтобы защитить остальных, прежде чем поняла, что ей грозит. Баллон с газом приземлился у ее ног, и она споткнулась, пытаясь отбежать подальше от вырывающегося из него химического дыма.
Затем, после всех ее стараний – дезинфекции всего на свете, ношения маски, мытья продуктов, социальной дистанции, – она в одно мгновение сорвала маску, убежала, закашлялась и вдохнула дыхание других людей. Она была напугана. Одна среди сотен демонстрантов. Теперь она подхватит вирус.
Асема вышла на улицу и села на темное заднее крыльцо, три деревянные ступеньки которого вели вниз, к их маленькому огородику. В прошлом году тыквенная лоза выросла из компостного ящика и поползла по скошенным сорнякам и наполовину вытоптанной траве, которые образовывали их лужайку. Она была очень уютной. Полезной. Там были кострище, шаткий мангал, новая решетчатая беседка, металлический пастуший посох с висящей на нем кормушкой для птиц, на которую садился разве что одинокий воробей. Там стояли садовые стулья, сделанные из провисшего плетеного пластика. Поцарапанный стол для пикника. Веселые огни гирлянды с лампочками, словно в заправском баре. Детские праздники по случаю именин, выпускные гулянки, вечеринки, приуроченные к предстоящему рождению малыша. В их обшарпанном дворе еще оставались остатки радости. Когда мобильник показывал около шести утра, она уже прошла шесть кварталов до мемориала и помогла расставить разбросанные букеты вдоль стены, на которой было нарисовано изображение Джорджа Флойда. Дальше, ближе к участку, люди подметали стекло, собирали мусор. Она схватила метлу и тоже начала подметать.
Ночь
Мы не спали, наблюдая, как горят знакомые места. Время от времени кто-нибудь из нас бормотал название, узнавая универсам, продуктовый магазинчик, ресторан, винную лавку, ломбард. На телеэкране чередовались сцены, где силуэты людей вырисовывались на фоне пламени. Хетта слала эсэмэс Асеме, которая не отвечала. Сейчас на улицы вышли самые разные люди. Черные, белые, коричневые. Обыкновенные. Печальные и разъяренные. Хетта сказала, что люди видели действия сторонников превосходства белой расы. Пожары полыхали на другом конце города, но и рядом слышались разрывы фейерверков, вой сирен, стрекотание вертолетов, бессвязный гул уличных столкновений, хлопки выстрелов, рев двигателей машин и мотоциклов, проносящихся по улицам, снова фейерверки и выстрелы, иногда близко, иногда далеко. На нашей зеленой улице там и здесь в окнах построенных в стиле ранчо домов 1970-х и 1980-х годов, в некоторых из которых был сделан дорогой ремонт, виднелся огонь. Но на ней стояло и несколько деревянных каркасных домов, небольших, старых, подобных нашему, которые, скорее всего, были построены в 1930-х годах.
– Глядите, пожарная машина! – воскликнула я.
За новостями мы следили через ноутбук и телефоны. На экране телевизора постоянно повторяли снятый вчерашним вечером сюжет, когда появился белый человек гигантского роста в причудливом черном головном уборе. У него была кувалда, которой он разбил окно «Автозоны»[117]. Стройный чернокожий мужчина в розовой рубашке пытался остановить его, а затем последовал за ним через парковку, находящуюся напротив полицейского участка. Мы увидели, как рухнул недостроенный многоквартирный дом с недорогим жильем, после чего камера показала еще больше силуэтов людей, танцующих в свете пламени. Был ли это Лоран?
– Думаю, это был он, – сказала Хетта и повернула Джарвиса лицом к экрану.
– Видишь? Это папочка, – глухо прозвучал ее голос. – И подумать только, – пробормотала она, – это я научила его разжигать огонь.
– Ты действительно думаешь, что это он устраивает поджоги? – спросила я. – По-моему, он больше любит почесываться и валяться в гамаке. В любом случае я думала, ты избавляешься от прежней жизни.
– И я так думала, но иногда смотрю на Джарвиса. Достаточно ли ему одной меня?
– Конечно, достаточно, – сказал Поллукс. – Но если этот паренек не настоящий виндиго[118], я бы не стал вычеркивать его из жизни ребенка.
Я знала, что они оба, должно быть, вспомнили о матери Хетты, которая теперь была мертва, как и моя. Лицо Хетты прояснилось, и она сказала:
– Вы вместе стали бы хорошими родителями.
– Что значит «стали бы»? – возмутился Поллукс. – Мы здесь, с тобой. К тому же никогда не знаешь, как оно обернется, может быть, мы все еще пытаемся завести малыша.
– О-о-о, могу себе представить! – рассмеялась Хетта.
– Не волнуйся, дитя, у нас чисто платонические отношения, – пошутил Поллукс. – Иногда в постели мы держимся за руки, но только чтобы заснуть.
– Другого и представлять не буду, – улыбнулась Хетта. – Я могу думать о тебе как о влюбленном, но лишь абстрактно. Я знаю, что вы давно знакомы, может быть, с тех времен, когда были детьми, поэтому мне нравится представлять себе вашу милую дружбу. Но на самом деле… – она сделала паузу, – …как вы решили жить вместе? Я имею в виду, ты уже сто раз рассказывал историю о встрече на парковке, но что было до этого?
– До этого?
До этого. Я растерялась. С чего начать? Похоже, Поллукс был в таком же затруднении. В конце концов он тихо произнес:
– Я думаю, мы могли бы сказать, что у нас были профессиональные отношения.
– По крайней мере, профессиональные с твоей стороны, – поправила я.
Я положила руку на грудь и закрыла глаза. У меня сердце динозавра, холодное, массивное, несокрушимое, плотное, мясисто-красное. Но у меня есть стеклянное сердечко, крошечное и розовое, которое можно разбить вдребезги. Стеклянное сердечко принадлежит Поллуксу. Дзынь. К моему удивлению, на нем возникла крошечная трещинка, почти невидимая. Но она появилась, и это причиняло боль.
Наши голоса стали тише. Мы смотрели прямую трансляцию от Юникорн Райот[119]. В последний раз, когда я видела, как полиция стреляла баллонами со слезоточивым газом и резиновыми пулями с крыш в толпу. Теперь полицейские машины стройной, потрясающей вереницей начали медленно выезжать со стоянки Третьего участка. Поллукс поднес руку к лицу и сказал, что никогда не видел ничего даже отдаленно похожего на то, что творится сейчас.
– Такого еще не бывало. Я не понимаю, что происходит.
Патрульные машины все еще двигались кортежем вдоль по улице. Вскоре появились кадры разбитых окон полицейского участка, людей, идущих по сугробам бумаг внутри него, воды, льющейся из противопожарных спринклерных систем, – словом, беззаконного разгула. Я посмотрела на Поллукса. Происходящее на экране отражалось на его лице. Они разгромили участок! Я постаралась получше скрыть выражение лица, когда наклонилась к ноутбуку. Я хотела удержать в себе тот неожиданный пузырек ликования, наливающийся от гнева, который всегда старалась сдерживать. Но ярость закипала во мне и грозила вырваться, как пенящееся шампанское из откупоренной бутылки.
Я медленно встала и проскользнула на кухню. Затем вышла за дверь и спустилась по ступенькам во двор. Здесь я опустилась на траву и начала по ней кататься. Потом с минуту сидела, тяжело дыша. Посмотрела в обе стороны, убедилась, что на меня никто не смотрит, опять бросилась на землю и продолжила сбрасывать с себя увиденное дерьмо – нападение полицейских, их грубые удары, толчки, пинки, презрение. Все это время полицейские – или вообще люди в форме – относилис