– Осмотри мою спину, – попросила я, отворачиваясь от него и похлопывая себя по плечу. – Погляди, нет ли там крови. Задери мою рубашку.
– Прямо здесь, на улице?
– Мне все равно, если кто и увидит.
Я знала, что меня разрывали на части, и кровь должна была хлынуть из меня, но я чувствовала только капли пота. Поллукс приподнял мою рубашку.
– Ты сильно вспотела, – констатировал он. – И у тебя на спине какие-то странные отметины, складки и вмятины. Ты спала на мотке веревки?
– Я лежала на животе, – с трудом произнесла я хриплым голосом. – Поллукс, я использовала… окончание – ибан. Я жгла священный табак. Я сделала все, что ты мне сказал. Я боролась с Флорой, ублажала ее, включала музыку. Но сегодня днем она попробовала кое-что еще.
Поллукс молчал, пока мы утопали в горячем поте. Он ждал, когда я продолжу, но я боялась, что мой рассказ покажется ему еще более безумным, чем все, слышанное раньше. Я боялась, что он станет переломным моментом, после которого Поллукс отправит меня в дурдом или, что будет не менее ужасно, просто перестанет мне верить.
– Ты ведь не отправишь меня в психушку, правда? – спросила я.
– Это зависит от обстоятельств, – улыбнулся он, пытаясь шутить.
– Я серьезно.
– Нет, нет, никогда! – охотно пообещал Поллукс и попытался обнять меня мокрой рукой за мокрые плечи, но его рука соскользнула. – Что случилось? Давай, ты можешь рассказать старине Поллуксу.
– Старый добрый Поллукс, – пробормотала я.
Мой голос был либо грустным, либо слегка саркастичным, либо и тем, и другим.
Мы стояли на тротуаре посреди моста, где обычно дул легкий ветерок. Деревья под нами были срублены. Я стояла перед мужем и пыталась подобрать слова, пыталась заставить звуки слететь с моих губ, пытался рассказать ему все. Но клубок острых шипов вдруг заполнил мои легкие. Я не могла сделать глубокий вдох. Я захрипела, и он обнял меня.
– Туки?
Я пыталась выдавить из себя хоть слово. Я затаила дыхание, била себя руками по голове, рычала, смеялась. Но все было бесполезно. Когда это началось, я встревожилась – так же, как и Поллукс. Его руки сжались, когда из меня вырвался первый всхлип. За ним последовал другой. Наконец, слезы брызнули из моих глаз. Я почувствовала, как у меня распух нос. Меня лихорадило. Кожа стала горячей. Поллукс держал меня в объятиях. По крайней мере, он точно знал, что ничего не может поделать. Я словно отматывала годы своей жизни назад, пока не превратилась в гигантского истекающего кровью ребенка, который повис у него на руках, а потом сильно ударил его. Он не боролся со мной. Он не сбросил меня с моста. Я подумала, что кто-нибудь пройдет мимо и увидит, как мы боремся, но дорога была безлюдна. Поллукс притянул мою голову к своему сердцу и пригладил мои волосы.
– Туки.
Он продолжал повторять мое имя, как мантру, и позволял мне биться в конвульсиях, пока безумие не покинуло меня, и я снова не стала самою собой. Он достал из кармана бандану, и я вытерла лицо. Ткань была влажной. Я взяла его за руку, как послушная девочка, каковой не являюсь, и позволила отвести меня домой.
«Туки, о Туки, – подумал Поллукс. – Моя магическая угроза».
У Туки все было так хорошо. Поллукс надеялся, что она не вспенится, не закипит, не начнет извергать в темноте расплавленную лаву. Он никогда не знал точно, что сделал, кроме самого очевидного, но ощущал в случившемся так много своей вины. Туки долгое время была относительно спокойна. Потом он начал чувствовать ее напряжение, живость, дрожь, сжимание и разжимание кулаков, хотя она держала их вместе. В этом и заключалась трудность жизни с Туки. Было легче ладить с ней после того, как она пережила кризис, чем ждать, когда он случится. В первый раз, когда она сломалась, так давно, Поллукс ее подвел. Все те годы, что она провела в тюрьме, он боялся с ней связываться. Ему было стыдно за себя. Затем последовали судьбоносный день и жизнь, полная удивительной любви. Большую часть времени. В последний раз, когда Туки вышла из себя, Хетта не разговаривала с ней целый год. Но может быть, все обойдется? Может быть, Туки проделала какую-то внутреннюю работу, о которой никогда не говорила? Может быть, молитвы Поллукса обрели новую силу? Это был самый продолжительные период, насколько кто-либо из них мог припомнить, когда она держала себя в руках. Более того, она впервые не впала в безумный гнев, а заплакала у Поллукса на плече. Он такого за ней не помнил.
Ругару
Подушки и простыни
Во время пандемии я не могла объезжать на автобусе свои любимые заведения, чтобы пробовать в них суп. И на работу вернуться не могла, совсем не могла. Пенстемон сказала Джеки, что тоже слышала Флору, поэтому, когда я рассказала Джеки о случившемся, она наняла студента колледжа, который теперь учился дистанционно, и разделила мои часы между остальным персоналом, без комментариев. Она была участливым управленцем. Так что я отправилась в отпуск. Было два способа справиться с нервами – остаться в постели навсегда. Или нет. Вообще-то мое тело любит бездействие. А мозг – забвение. Так что выбора на самом деле не было. Правда, мой ворчливый внутренний голосок пытался сказать, что после того, как меня заперли и изолировали так надолго, будет ужасной ошибкой добровольно ограничивать себя объятиями простыней и подушек. Но это же было безопасное гнездышко! Я заворачивалась в простыни и разворачивалась. Взбивала подушки и сплющивала их. Затем валилась на постель в изнеможении. Даже Поллукс дал мне дополнительное пространство после того, как я объявила, что мне нужно побороться со своим демоном. Какой мужчина в здравом уме встанет между женщиной и ее демоном?
Или, может быть, он не был демоном. Возможно, он был просто тем, кто учил меня быть той, кто я есть.
По-настоящему Баджи звали Бенедикт Джофри. Имя элегантное, под стать британскому аристократу, имя, которое заслуживало того, чтобы перед ним стояли слова «сэр» или «лорд». Однако он предпочитал пользоваться вместо полного имени инициалами Бэ-Джи, и в конце концов они превратились в Баджи. Даже если бы Баджи нацепил фрак с фалдами вместо обычных черных мешковатых футболок с металлистами, он все равно был бы человеком бесцветным, жалким, с рябым угреватым лицом и безгубой ухмылкой. Постоянные драки оставили шрамы по всему телу. И характер у него был отвратительный. Единственным позитивным словом, которое я когда-либо слышала от него, было протяжное «да-а-а-а», произнесенное из его удовлетворенного небытия. Под футболками Баджи носил рубашки с длинными рукавами – либо из желания скрыть следы побоев, либо потому, что всегда мерз. Его задница была такой тощей, а бедра такими узкими, что джинсы на нем морщились во всех неподходящих местах. Однажды летом мы всей компанией отправились в поход на озеро, отравленное какими-то разрушающими мозг водорослями. Мы развели костер, раскурили косяк, и я начала смотреть на небеса со своего походного стула. А потом это произошло. Пронзительное перебирание струн украшало песню неистовой нежности. В ней не было слов, потому что слова лишили бы ее всякого смысла. Это звучали звезды. Только волки должны слышать звезды. К тому времени я уже не знала, стала ли я волчицей или занималась тем, что нарушала какое-то священное правило. Я начала дрожать, распадаясь на молекулы, смешивающиеся с молекулами темного воздуха. Но мне не было страшно. Я качалась на паутине и скользила по лунным лучам. Я была бесконечно умиротворена. Я вознеслась на миллион миль вверх, вернулась на миллион миль вниз, а потом музыка смолкла, загрохотала какая-то жестянка, и я услышала, как гитарист произнес: «да-а-а-а».
Я ненавидела Бенедикта Джофри за то, что он обломал весь кайф. Но ведь именно из-за любви я бросила его в рефрижератор и была предана. Теперь я знала, что предали нас обоих. Ведь Даная и Мара обращались с его телом, как с транспортной тарой. Наверное, вопрос заключается в следующем: что мы должны мертвым? Готова предположить, что этот вопрос – мое проклятие.
Но я солгала о том, что делала. Я не могла бороться. Я потеряла волю к борьбе. Я решила стать слизняком.
Никаких размышлений. Никаких посторонних движений. Вообще никаких разговоров. Дважды в день я совершала эпическое путешествие на кухню. Приносила оттуда поднос с чем попало. Даже не могла удержать на руках Джарвиса. Настолько все было плохо. Пока однажды ко мне в спальню не ворвалась Хетта.
– Вставай, – велела она. – Я знаю, что произошло. Папа мне все рассказал. Думаешь, ты единственная, кто имеет дело с призраками и прочим дерьмом?
– Нет, – пробормотала я из своего гнезда, свитого из простыней и подушек. – У всех есть призраки, о которых они так и норовят мне рассказать. Но мой пытался влезть в меня.
– Я, я, я. Эта твоя чертова любовь к себе когда-нибудь тебя достанет.
Я не собиралась придавать значения ее словам. Я легла на другой бок, свернулась уютным комочком и закрыла глаза. Хетта бросилась к кровати, обогнула ее и потрясла меня за плечо. Я оттолкнула ее. Я сделала это мягко, но так, чтобы она знала: я не собираюсь двигаться с места. Затем она сделала нечто коварное, нечто иезуитское, нечто такое, чего, как она знала, я не могла вынести. Она опустилась на колени рядом с кроватью и заплакала. Когда я недавно расплакалась на мосту, стоя рядом с Поллуксом, я была уязвима. Вот и теперь я почувствовала, как давление поднимается во мне, точно в паровом котле.
Хетта долгое время не сдавалась – я поняла, что она не притворяется. Тогда я повернулась к ней, похлопала по плечу и спросила, что случилось. Рыдания, которые сотрясали ее, стали тише. Она сглотнула, фыркнула, громко высморкалась и снова заплакала. Я продолжала похлопывать ее по плечу. Наконец она произнесла еле слышно:
– Туки, я больше не знаю, что реально, а что нет.
– Та-а-к… – начала я, но затем остановила себя и попробовала еще раз: – Может, объяснишь, в чем дело?
– Лоран был здесь. Он начал нести эту, ну, не знаю, эту