У Токарского было совсем другое впечатление, при этом добавлю, что он бы юрист высокого класса. Фактические знания Н. Г-ча и притом решительно по всем отраслям, писал он, не исключая и техники, были необыкновенно велики. Они значительно превышали тот запас сведений, с которыми он отправился в ссылку. Память Н. Г-ч имел удивительную. Иногда он шутя цитировал целые страницы из какого-нибудь писателя и притом безразлично: публициста, беллетриста или этнографа. Исторические даты, химические формулы, лингвистические формы – все это с одинаковым удобством вмещалось в голове Н. Г-ча. С текущей литературой он был знаком хорошо. Но я уверен, что манера шутливо говорить могла маловнимательному человеку показаться незнакомством с текущими течениями.
Только две задачи с юных лет стояли пред его глазами – работа на пользу родного народа и возможность воспитать своих детей, – и обе они были отняты. Но пользу народа, как и воспитание детей, он видел не в восхвалении и потакании, а в образовании. Ему хотелось создать русский энциклопедический словарь, по типу Брокгауза, но без того балласта, которым загроможден последний. Ему представлялось, что очень скоро он в состоянии будет написать две книги для детей: политическую экономию и историю. Он хотел их назвать книгами для детей, но мечтал, собственно говоря, создать книги для народа. И существенно утверждение Токарского в противовес молодежи, полагавшей, что он изменил своим взглядам, что в вопросах общего характера Н. Г-ч никогда ни на одну йоту не проявил разномыслия с ранее высказанными им мнениями. Мало того, часто он их прямо подтверждал.
«О нем составилось мнение, что он рассеян, не обращает внимания на окружающее, не может ориентироваться в местности и вообще внешним миром не интересуется. И сам Н. Г-ч поддерживал эту легенду.
Как-то он рассказал в довольно большом обществе о том, как его везли в Сибирь. Подробно описывал местность и в средине рассказа сообщил, что когда его перевозили на большом пароме чрез большую и бурную реку, то он всех удивил вопросом: “А в какую сторону течет река?”.
Я улыбнулся, улыбнулся и Н. Г-ч.
Прошло несколько времени, и Н. Г-ч задал мне вопрос: “С кем это вы вчера шли мимо нас? В зеленоватом платье и в шляпке с незабудками?” – “А в какую сторону течет река?” – ответил я ему вопросом. <…> От скольких назойливых вопросов защищала его броня после ссылки, и сказать трудно. <…> А между тем Н. Г-ч через 37 лет великолепно помнил своих товарищей и учеников, отлично помнил дома и так превосходно описывал загородные места, где он в детстве хотя бы раз бывал, что знающему их можно было сказать, на каком месте сидел Чернышевский и откуда видел он закат солнца; превосходно помнил галстуки и сюртуки Дружинина, шляпы Григоровича и легкомысленные пиджаки Тургенева.
Есть у меня еще одно доказательство наблюдательности Н. Г-ча.
На стене моего кабинета висела коллекция бабочек. Как-то Н. Г-ч подошел к ней и, переходя от ящика к ящику, указывал тех, которых он видел в Сибири, и указывал верно.
Чтобы заметить насекомых, да еще близорукими глазами Н. Г-ча, нужно много наблюдательности.
Еще случай. В первый же раз, как я заехал к Н. Г-чу, он заметил, что у меня лошадь косолапит. Я мог бы привести массу мелких фактов той же категории, но и приведенных достаточно, чтобы сказать, что наблюдательность у Н. Г-ча была очень развита. <…> К бронированию же я отношу и всегдашнюю манеру Н. Г-ча говорить полусерьезно, полушутя. Мне всегда казалось, что это не только способ изучить собеседника, определить, насколько этот собеседник понимает и улавливает основную мысль разговора, но способ самому, не вдаваясь в противоречия, изменить направление разговора»[439].
Обычно Токарский с Чернышевским беседовали вечером в часы отдыха с 7 до 9. После чего, если хотелось продолжить разговор, то шли в кабинет НГЧ. Здесь стоит отметить, даже подчеркнуть, что чай Чернышевский пил необыкновенно крепкий. Впрочем, здесь напрашивается параллель с Достоевским, тоже пившим чай огромной крепости. На мой взгляд, это каторжная привычка. Крепкий чай (почти чефир) для каторжников был тонизирующим напитком. В этих вечерних посиделках Токарский отмечал и комические моменты, невероятное мальчишество НГЧ, несмотря на возраст. «Однажды я очень засиделся у Н. Г-ча. Несмотря на то, что в 9 ч. О. С. предупредила о конце визитного времени, что в 10 ч. она заявила, что идет спать, Н. Г-ч удержал меня. Около двух часов я взглянул на часы и сообщил ему об этом. Решили разойтись. Он взял в руки свечку, в зале огня не было, и пошел вперед. Шел он на цыпочках. Нужно было пройти мимо комнаты О. С. Я шел за ним тоже на цыпочках и старался шаг в шаг попасть в его следы. Как раз перед дверью комнаты О. С. он оглянулся, и, вероятно, моя фигура показалась ему столь комичной, что он поставил свечку на пол и неудержимо расхохотался.
Мы стояли, наклонившись друг к другу, и смеялись. Слабый свет стоявшей между нами свечки освещал наши наклонившиеся фигуры. О. С. проснулась, вскочила с постели и в щелку двери увидела эту сцену. “Что вы тут делаете?” – спросила она. Но мы решительно не могли объяснить, что мы делали, и молча прошли в переднюю. “А все-таки разбудили”, – сказал Н. Г-ч, и сказал это с чувством такого сокрушения, такой сердечной боли, что мне стало совестно за свое мальчишество»[440].
Вообще описывать его отношение к жене требует хорошего и большого психологического анализа. Она много попортила ему крови, но он не воспринимал это так, ибо видел О.С. только как страдалицу, а себя как отца непутевой и безумно любимой дочери. «Как-то мы были у Н.Г-ча с одним развитым, умным, но несколько экспансивным товарищем. Разговор шел хорошо, Чернышевский оживился, товарищ, видимо, ему понравился, и мы засиделись гораздо дольше установленного срока. О.С. два раза напомнила, что визитное время прошло, и сама ушла из дому. Когда одевались уже в передней, экспансивный человек сказал: «Одного не понимаю, как это вы, Н.Г., женились на О.С.”. Николай Гаврилович, похлопав его по плечу, сказал: “Знаете, прежде чем задать этот вопрос, нужно подумать… и подумать”.
И он указал себе пальцем на лоб.
Я смотрел на Н.Г-ча; я знал, как он болезненно чутко относится ко всему, что касалось О.С., и ждал взрыва, но лицо его было покойно, и пропало только обычное ироническое выражение глаз.
Мне представляется уместным при определении свойств характера Н.Г. остановиться на его отношениях к О.С. Может, ничто не возбуждало в обществе столько толков и недоумений, как эти отношения. Прежде всего, всех поражало, что после 20-лет-ней разлуки эти отношения совершенно не переменились. <…> Еще в дневнике Чернышевского вы найдете указания на обвинение О.С. в бестактности, и обвинения эти идут и от молодых и от старых людей, и прекрасно они отпарируются благодаря совсем иным взглядам Н.Г-ча на понятие такта. Живость, необычность, даже эксцентричность он не смешивает с бестактностью. <…> Знал он и большинство сплетен про О.С. Все это, конечно, тяжело ложилось на его душу, но вызывало в ней не уныние, а желание дать отпор. И вот в этом-то чувстве и лежит та неточность в изображениях О.С., когда он ее превращает в Веру Павловну или Лидию Васильевну. <…> Но какое влияние могли иметь все рассказы и сплетни про О.С. на отношение Н.Г. к О.С., да ровно никакого, или, пожалуй, делали их еще более мягкими. <…> Еще до женитьбы Н.Г. прочно установил свои отношения к будущей своей жене. Убежденный сторонник, он внимательно работал над этим вопросом и выработал себе прочную линию поведения <…>. И Чернышевский действительно знал себя. Он до гробовой доски остался верен раз усвоенному отношению к жене. Он относился к ней и как отец к дочери, и как муж к жене. И каким полным непониманием характера Н. Г-ча звучат все нарекания на О.С., рассказы о ее деспотическом отношении к Н.Г-чу. Не она, а он поставил так дело. Не случайно так сложились отношения, а сложились они по ясно предначертанному плану. Строителем своей семейной жизни был сам Н.Г-ч»[441].
Разумеется, он во всем был верен себе, и в этом Токарский прав. Не только литературная жизнь, а и политическая жизнь очень даже сильно задевала Чернышевского. Вывод Короленко, резонно полагает Токарский, что жизнь ушла, обошла Чернышевского и промчалась мимо него. Современникам всегда кажется, что они куда-то умчались, что их время – не чета прошедшему, что они шагают по пути прогресса в семимильных сапогах. «А как посмотришь с холодным вниманьем вокруг» – просто топчутся на месте. «И я твердо уверен, – пишет Токарский, – что <…> указать пути русскому обществу сильно помогли бы могучий ум, сильный талант и прочные знания Чернышевского. Особенно сильно меня укрепили в этом революционные годы, когда так ясно обнаружилась наша политическая неподготовленность и наше политическое невежество»[442].
Но любое явление имеет и свою обратную сторону. Он прощал, поощрял баловство жены, ее расточительность. Но старшим сыном практически не занимался, сутки проводя за письменной конторкой, и тот вырос в ощущении вседозволенности. Папа знаменитый, зарабатывает деньги, а мама умеет их тратить. И сын тоже подражал маминому образу жизни. А потом каторга. На каторгу, кстати, О.С. поехала с младшим – Мишей. Но Чернышевский сколько мог, пытался воспитывать детей, писал им длинные философические письма, стараясь приобщить к своим интересам. Если младший и не стал философом, публицистом, он оценил жизнь отца и после его смерти посвятил свою жизнь публикации его трудов и пропаганде его взглядов. При этом старался всю жизнь, как и отец, опираться на собственные силы, работал в железнодорожной конторе, поддерживал мать.
Проблема, и сложная, была со старшим. Демченко приводит письма сыновей родителям, от которых становится не по себе. 12 июня 1889 г. Саша неожиданно отправился за границу. «Саша поехал на Парижскую выставку, – извещал отца Михаил 10 июля. – Мы все, конечно, указывали ему на несоответствие такой поездки с его денежными средствами, но все отговаривания были, разумеется, напрасны.