Чернышевский, I, 775), – писал НГЧ в письме к Пыпину. Это был жизненный пример, как себя не надо вести с женщиной, о том чувстве ответственности, которую должен брать на себя мужчина в подобной ситуации.
Но он сам пытался найти себе невесту. Стоит привести внешний рисунок его жениховских попыток обрести жену. В ноябре 1852 г. Чернышевский начинает саратовский дневник, продолжая свои прошлогодние записи: «Начинаю в обстоятельствах, совершенно подобных тем, при каких начал: тогда молоденькая дамочка и теперь Катерина Николаевна» (Чернышевский, I, 405). Итак, сразу две дамочки: Александра Григорьевна Лаврова (Клиентова), которой Чернышевский был увлечен прежде, и Катерина Николаевна Кобылина, дочь председателя Саратовской казенной палаты. Его сыну Александру Чернышевский давал уроки с августа 1851 г. Как-то в апреле следующего года он был приглашен на день рождения хозяина дома. Чувствовал себя стесненно, «сидел неподвижно», «был по обыкновению скромен, как баран» (Чернышевский, I, 406). Потом ему удалось сесть «подле Катерины Николаевны и играть с нею в карты. Я помню, как мне хотелось, чтобы Катерина Николаевна всегда выигрывала, и как я старался выиграть, когда играл с нею, и проиграть, когда играл против нее. И я помню, что она всегда выигрывала и мне, может быть, сказала несколько слов, может быть как-нибудь иначе, но оказала (как и всем, конечно) внимание, и в какой я был радости от этого. И после этого я дня три только и видел ее перед глазами» (Чернышевский, I, 406).
«Месяца два или три после этого он не видел ее. В поисках встреч он стал чаще бывать в обществе, явился на ее день рождения 6 января с намерением признаться в любви. Судя по записям, Чернышевский не встретил ответного чувства. Однако с января 1853 года вплоть до женитьбы Чернышевский сделался практически завсегдатаем всякого рода балов, маскарадов и вечеров с танцами. Он уже с удовольствием принимал приглашения и “было начал любить волочиться” (I, 410). Вот хронологическая роспись вечеров, на которых присутствовал Чернышевский: 6 января на дне рождения у Кобылиных, 8 – в зале Дворянского собрания на музыкальном концерте любителей, 11 – на даче у Кобылиных, 26 – на вечере у Акимовых, его двоюродной тетки, где было много молодежи и где он познакомился с Ольгой Васильевой»[93]. Познакомился с ней он 29 января, а 19 февраля уже сделал предложение. Скорость невероятная. Что же передумал он в эти дни, о чем говорил с избранницей? В этот период ему хотелось всех сделать счастливыми. Он и Костомарова приглашал в эту светскую жизнь. Но – безуспешно.
В эти дни и месяцы он стремительно возвращается к нормальному сексуальному мироощущению. Он пишет 6 марта 1853 г.: «Я бросил свои гнусности, я перестал рукоблудничать, я потерял всякие грязные мысли, перед моим воображением нет ни одной грязной картины. Разврат воображения, столь сильный раньше, совершенно исчез. Я чист душою, как не был чист никогда.
И женщины, девицы перестали решительно иметь на меня электрическое действие, которое имели раньше» (Чернышевский, I, 502).
Литературовед Щукин, занятый темой эротологии Чернышевского, писал: «Чернышевский, который всерьез полагал, что для удовлетворения любовных потребностей женщины необходимы минимум два мужчины, изображает в роли Фауста не героя, а героиню – Веру Павловну Рогальскую»[94]. Характерна оговорка, когда исследователь, говоря о нелюбимом авторе, не чувствует замысла. Чернышевский дал героине фамилию Розальская от слова роза, а автор, говорящий об ее изменах, производит фамилию от слова рога. Конечно, Верочка не Фауст, она абсолютно зависима от обоих своих мужей, которые строят свою жизнь в угоду ей. Более того, Шукин пишет об изменах О.С. до брака, что никем не доказано, соображение основано только на неумеренно эротической фантазии автора, который проецирует ее последующие измены на добрачный период: «Писатель поступил, как оказалось, весьма предусмотрительно, поскольку еще в Саратове Ольга Сократовна изменила ему с польским эмигрантом Яном (Иваном Федоровичем) Савицким»[95]. На самом деле Савицкий – это уже питерский вариант, что ясно и из приводимой им цитаты Пыпиной[96], да и сама О.С. признавалась, что второй ее сын Витенька от Савицкого. Кстати, можно сравнить эту ситуацию с тяжелым романом Достоевского с Марьей Дмитриевной, его будущей женой, которая и впрямь изменяла ему до брака.
Остановимся, однако, на этом имени, на имени Виктор. С ним связан на самом деле первый серьезный добрачный роман О.С., о котором Чернышевский узнал, пережил, осознал и простил. Девушка была красивая, черноволосая, с жгучими глазами, прабабка ее была итальянка, говорили, что О.С. похожа на нее. На ищущего подругу жизни молодого человека ее красота произвела сильное впечатление. К тому же она в разговоре обмолвилась, что считает себя демократкой. И это не могло не понравиться Чернышевскому, искавшему не просто женщину, а близкую по миропониманию.
Но все же женщина нравится не близостью мировоззрения, а женской прелестью прежде всего. И все это в О.С. было: «Она, – писала В.А. Пыпина, – увлекла его всем тем, что он так ценил: и красотой, и независимой индивидуальностью, и неиссякаемым порывом удали, тем нервом протеста, который он ощущал и в себе – совершенно в иную область направленного, но родственного по интенсивности порыва и самозабвения»[97].
Прямо по романсу:
Очи чёрные, очи жгучие,
Очи страстные и прекрасные!
Как люблю я вас! Как боюсь я вас!
Знать, увидел вас я не в добрый час!
Очи чёрные, жгуче пламенны!
И манят они в страны дальние,
Где царит любовь, где царит покой,
Где страданья нет, где вражде запрет.
Он сразу понял, что брак будет непростым, поскольку женщина непростая, к тому же с сексуальным опытом, которого у него не было. Интересно, что сексуальные перверсии и эротизм ушли настолько, что он в растерянности записывал в дневник: «Влюблен ли я в нее или нет? Не знаю; во всяком случае мысль об “обладании ею”, если употреблять эти гнусные термины, не имеет никакого возбуждающего действия на меня. Я только думаю о том, что я буду с нею счастлив и что в ней столько ума и проницательности, что она не будет раскаиваться, что вышла за меня» (Чернышевский, I, 533). Может, поэтому так легко он воспринял известие, что у нее был возлюбленный, страстно ею любимый, который как раз скончался накануне их помолвки. Все это воспринималось им также (это необходимо подчеркнуть) сквозь призму поэзии Гёте и Шиллера. Вот какова ситуация: «Писано 20 марта, 8 утра. Описание четверга.
Вас. Дим. Чесноков упросил О. С. быть у них в четверг, потому что Д. Гавр. именинница. Я пришел, когда их еще не было. Наконец приехали. Пошли мы из флигеля в дом. О. С. села на креслах с правой стороны дивана, Катерина Матв. на диване, я подле нее. О. С. была весьма грустна. Отчего? Она получила ныне письмо, в котором писали ей о смерти Рычкова и еще какого-то Виктора, “которого я любила”, сказала она. Она на память сделала его портрет и показала мне. Она была чрезвычайно грустна, и в весь вечер часто у нее показывались слезы, наконец, она несколько раз принималась плакать (выделено мной. – В.К.), несколько раз уходила, чтоб посидеть одной. Я не сумел заставить ее высказаться мне и тем сколько-нибудь облегчить свою печаль. Она в весь вечер избегала меня. Только раз удалось мне говорить с ней и то так неловко, что она не поняла моих настоящих чувств. Это было вот как. Раньше, часов в 7 ½, она ходила по зале с Кат. Матв., я присоединился к ним. Кат Матв. стала говорить с Ростиславом, я остался с ней. “Кто ж умер? брат?” – “Да”, – сказала она, нехотя. “В таком случае эта печаль вовсе не так серьезна и долга, как я думал. Мы родных любим так, что потеря их не так глубоко огорчает нас. Вот если бы это был посторонний, дело другое”, и т. д. Я говорил несколько минут в этом роде, но так глупо, что она приняла это за выражение ревности и ушла. Я после сказал это, что понял, что она думает, что я ревную, и уверял, что этого нет, что это только выражение одного сочувствия, по которому все, что радует ее, радует меня, и что огорчает ее, огорчает меня. Она не поверила. И скоро уехала. Я должен был остаться, чтобы не показать виду, что был только для нее; не посмел даже проводить ее. Что теперь делать? Ныне в перемену позову Венедикта к себе и поговорю с ним, если можно с ним говорить серьезно.
Что возбудила во мне ее печаль о смерти этого молодого человека? Нет, вовсе не ревность. Нет, одну только скорбь о ее скорби. Но правда и то, что я сказал ей: “Кроме того, что я огорчен вашею печалью, я огорчен еще тем, что вы не доверяете мне, что вы не видите, какое чувство возбуждает во мне ваша печаль о нем, и считаете это чувство ревностью”» (Чернышевский, I, 522).
Все в контексте немецкой идеи романтической вечной женственности.
«Мне жаль ее (маменьку. – В.К.), всего более жаль потому, что я покидаю ее, которая живет одним мною, покидаю для О.С. которая не чувствует ко мне никакой особой привязанности. Мне совестно перед ней, что я так мало люблю ее в сравнении с О.С., которая слишком мало любит меня. <…> Она говорила вчера:
“Теперь я желала бы умереть. Это первая потеря человека, близкого моему сердцу”. –
Es rinnet der Tränen vergeblicher Lauf,
Die Klage, sie wecket die Toten nicht auf;
Doch nenne, was tröstet und heilet die Brust
Nach der süßen Liebe verschwundener Lust,
Ich, die Himmlische, will's nicht versagen.
Laß rinnen der Tränen vergeblichen Lauf,