«Высочайше разрешено дать Костомарову с семейством единовременно пятьсот руб. сер., истребовав эти деньги из государственного казначейства на известное его величеству употребление. 22 июня <1863 г>» (Дело, 262). Процесс шел, клевета ширилась, приобретала как бы реальные очертания.
И вот документ в Сенате. Далее позволю себе сделать выписку из весьма обстоятельной работы современного исследователя: «Своё “Определение” с изложением всех обстоятельств дела сенат согласно действующему порядку направил в министерство юстиции. Здесь 10 декабря 1863 г. был составлен “Доклад”, и в его заключительной части, посвящённой “основанию для осуждения Чернышевского”, содержится несколько иная редакция сформулированных сенатом пунктов. Этот извлечённый нами из архива любопытнейший документ в известной мере разрушает сложившуюся картину безусловного послушания всеми чиновниками выстроенной следственной комиссией и III отделением версии обвинения. “Письмо к Алексею Николаевичу” истолковано здесь таким образом, что участия Чернышевского в заговоре не было, а вина его заключается в недонесении властям о действиях злоумышленников. Полученные от В. Костомарова сведения, именуемые в следственной комиссии Голицына и в сенате “показаниями”, названы в “Докладе” “оговором”, который “отчасти” подтверждается материалами следственного дела Михайлова. <…> В “Докладе” особо указывалось: воззвание к крестьянам “не было распространено и даже не было вполне отпечатано”. Чиновники 2-го отделения Департамента министерства юстиции, составившие “Доклад”, склонялись, вопреки сенаторам, к вынесению совершенно другого, более мягкого наказания для Чернышевского: “Лишить некоторых особенных по 54 ст. Улож. прав и преимуществ и заключить в крепость на 2 года и 8 месяцев, а по освобождении выслать на жительство в одну из отдалённых губерний”»[322]. Этот более чем гуманный приговор впечатляет, поскольку дальнейшая судьба Чернышевского слишком известна.
«Полное нравственное убеждение»…
Казалось бы, после такого «Доклада», составленного лицами не близкими Чернышевскому, но и не имевшими против него предубеждений, надо было спустить дело на тормозах, как на то и рассчитывал Чернышевский. Ну, не извиняться, тем более что Потапов поклялся, что «никто извиняться не будет», но уменьшить строгость. Но начальник этих чиновников министр юстиции Дмитрий Николаевич Замятнин, автор либеральной судебной реформы, видимо, не хотел жертвовать своей карьерой, которую он считал более важной для России, чем судьба радикального литератора, пусть даже он и невиновен. А главное, что раздражало всех сенаторов да и министра, что Чернышевский не признал ни одной улики. То есть, как говорили в советское время, не пошел на контакт со следствием. И Замятнин делает правку «Доклада» своих подчиненных, завершая словами, взятыми из Приговора: «Сам Чернышевский противу улик сих никакого опровержения не представил. Из сих улик возникает полное нравственное убеждение, что воззвание к барским крестьянам сочинил Чернышевский и принимал меры к распространению чрез тайное отпечатание оного». (Дело, 431). Удивительно читать в тексте выдающегося юриста о «нравственном убеждении», хотя нет доказательств. И сенаторы, тоже впечатленные анализом Костомаровым текстов Чернышевского, оговора в его показаниях не увидели и все же не изменили свой Приговор, на который был ответ чиновников Министерства юстиции. К чему и за что приговорили Чернышевского сенаторы? Вот несколько выдержек из приговора. Самое главное навеяно текстами Костомарова, как на то и рассчитывал Потапов:
«Обращаясь затем к определению степени предлежащего Чернышевскому наказания, сенат находит, что Чернышевский, будучи литератором и одним из главных сотрудников журнала “Современник”, своею литературною деятельностью имел большое влияние на молодых людей, в коих, со всею злою волею, посредством сочинений своих развивал материалистические в крайних пределах и социалистические идеи, которыми проникнуты сочинения его, и, указывая в ниспровержении законного правительства и существующего порядка средства к осуществлению вышеупомянутых идей, был особенно вредным агитатором, а посему сенат признает справедливым подвергнуть его строжайшему из наказаний, в 284 ст. поименованных, т. е. по 3-ей степени в мере близкой к высшей по упорному его запирательству, несмотря на несомненность доказательств, против него в деле имеющихся» (Дело, 420). И далее вообще поразительное заявление: «Из сих улик возникает полное нравственное убеждение, что воззвание к барским крестьянам сочинил Чернышевский и принимал меры к распространению чрез тайное отпечатание оного» (Дело, 429; выделено мною. – В.К.). Доказательств юридических нет, но есть нравственное убеждение! Конечно, это прямое предвестие расправ сталинской эпохи, разве что самооговора не добились (пыток не было!). Напрасно чиновники Министерства юстиции, получившие, видимо, юридическое образование, старались следовать букве закона, заявляя, что воззвание к барским крестьянам, даже если и сочинено Чернышевским (что не доказано, а только есть «оговор» Костомарова), «не было распространено и даже не было вполне отпечатано». То есть юридически нет состава страшного преступления.
Но поразительно признание одного из сенаторов. И вправду дело было в том, что Чернышевский не каялся, не просил прощения, вел себя абсолютно независимо. Как пишет в своих мемуарах А.Ф. Раев, передавая рассказ своего дяди Петра Раева: «Покойный Петр Иван. Раев на обеде у Карташевского в деревне за Гатчиной сидя рядом с покойным сенатором Корономеным (нераз.) – Пинским (?) [думаю, Матвеем Карниолин-Пинским – В.К.] спросил его за что именно сенат приговорил Чернышевского к ссылке в Сибирь. Пинский ответил так: сенаторы и не думали ссылать Чернышевского в Сибирь, тем более что исправление его рукою, чего то вроде прокламации не было вполне доказано; но Чернышевский на допросе его в Сенате давал такие же ответы как Спаситель Пилату и проявил полное упрямство, крайне раздражил сенаторов, которые и решили сослать его в Сибирь»[323]. Государственный совет 7 апреля 1864 г. подтвердил решение правительствующего сената, дав возможность императору имитировать милосердие: «Государственный совет, в департаменте гражданских и духовных дел, по рассмотрении определения правительствующего сената, 5-го департамента, об отставном титулярном советнике Чернышевском (35 лет), признав его, по уликам и обстоятельствам дела, виновным в сочинении возмутительного воззвания, передаче оного для тайного напечатания, с целью распространения, и в принятии мер к ниспровержению существующего в России порядка управления, мнением положил: утвердить по настоящему делу заключение правительствующего сената и вследствие сего отставного титулярного советника Николая Чернышевского, на основании приведенных в том заключении узаконений, лишив всех прав состояния, сослать в каторжную работу в рудниках на четырнадцать лет, а затем поселить в Сибири навсегда» (Дело, 432)[324].
«В его виновности нет ни одного прямого доказательства»
Каким образом приговор и мнение Государственного совета, а также милость императора стали известны публике задолго до публикации, сказать трудно. Тем не менее чего-то несправедливого ждали даже те, кто еще некоторое время были уверены, что Чернышевского освободят, поскольку никаких преступлений за ним не найдено. Даже близко следивший за процессом А.Н. Пыпин еще в декабре 1863 г. писал в Саратов, что, по его мнению, дело никак не могло бы кончится дурно. Но в феврале следующего года настроение в публике совсем другое. Предлагаю вниманию читателей архивный документ. В донесении одного из агентов Третьего отделения от 28 ноября 1863 г. было написано: «Решение сената относительно Чернышевского уже известно в городе, и о нём много поговаривают; в некоторых местах появились даже портреты Чернышевского, которых долгое время не выставляли. Носится слух о составлении в его пользу подписки, о чём именно говорил издатель “Библиотеки для чтения” П.Д. Боборыкин. О Чернышевском большинство сожалеет, как об умном, талантливом писателе; друзья его, конечно, вне себя, хотя и ожидали этого исхода; меньшинство же говорит: поделом ему!»[325] И вот потрясающее письмо 16-летней гимназистки, нравственное убеждение которой продиктовало ей совсем другое понимание дела Чернышевского, чем жандармам. Жертвенность русских женщин и девушек, совершенно бескорыстная и страстная, могла подействовать на многих, но у императора, очевидно, считавшего Чернышевского своим личным врагом, оно вызвало только скабрезные подозрения. Рассуждать здесь не надо, лучше привести этот текст, как его опубликовал в 1922 г. М.Н. Чернышевский:
«О впечатлениях молодежи свидетельствует любопытный документ, сохранившийся в недрах полицейских архивов и только ныне извлеченный мною на свет божий.
Молодая, 16-летняя, гимназистка, Коведяева, потрясенная жестоким приговором и увлеченная порывом юного чувства, обратилась с собственноручным письмом к Александру II о помиловании Чернышевского и предложила взамен свою жизнь. Вот ее простое, трогательное письмо:
“Всепресветлейший, державнейший Государь Император, Александр Николаевич.
Простите мою дерзость, что я осмеливаюсь писать к Вам и просить Вас. Вся моя просьба заключается в следующем: окажите правосудие Николаю Львовичу Чернышевскому, содержимому в крепости и обвиняемому в участии в восстании – прикажите освободить его. Он, поручаюсь Вам в том своею головой, совершенно невинен: подобный ему высоконравственный человек не откажется от своих действий. Да и главное в том, что в его виновности нет ни одного прямого доказательства, а он, между тем, все-таки приговорен к каторге на семь лет. Если уже необходимо кого-нибудь сослать, сошлите лучше меня, а оставьте человека, который своим умом может принести огромную пользу обществу. Государь! будьте отцом Ваших подданных – осчастливьте одну из них и потом, если нужно, отнимите у ней жизнь. Но так как я не дорожу жизнью и лишение ее не будет для меня особенным наказанием, то предлагаю Вам посадить меня в такую конурку, где бы я едва могла пошевельнуться, морите меня голодом, лишите меня, наконец, моего единственного утешения – книг, делайте со мною все, что хотите, только спасите Чернышевского! Вы уже сделали так много добра своему народу, окажите же Ваше милосердие девушке, которой не знакомо ни счастие, ни веселие. Чтобы не утомить Вас лишними словами, спешу окончить свою просьбу и, возлагая надежду на Вашу доброту, остаюсь верноподданная Ваша Любовь Коведяева, гимназистка 2-го класса С.П. Бургской Васильевской женской гимназии.