P. S. Простите, Ваше Величество, что я, по незнанию предписанных форм, выражаю свою просьбу в форме частного письма”.
Письмо это 26 февраля 1864 г. было доложено Александру II, который положил на нем собственноручную резолюцию: “Просьба эта не заслуживает внимания, но желаю знать, в каких она была отношениях с Чернышевским”.
Письмо гимназистки Л. Коведяевой Александру II. Государственный архив Российской Федерации. Ф. 109. 1 эксп. 1862 г.
Д. 230. Ч. 26. Л. 204–204 об. 21 х 27 см.
Во исполнение царского желания III отделением была составлена нижеследующая справка, доложенная царю 29 апреля:
“Девица Любовь Коведяева живет вместе с отцом и двумя братьями по 10 линии Васильевского Острова в доме № 39.
Отец ее, Егор Николаевич Коведяев, – надворный советник, служит в С. Петербургской таможне, человек лет 50, вдов и не имеет состояния. Дочери Любови 17-й год; она недурна собою, брюнетка, высокого роста; дома она очень много читает. Братья ее – гимназисты вновь открытой на Васильевском Острове 7-ой гимназии: старшему 16, а младшему 14 лет. – У Коведяева большое знакомство; между лицами его посещающими замечено много молодежи. – Девица Коведяева не имела личных отношений к Чернышевскому, она даже не знает его имени, называя в письме Николаем Львовичем, тогда как Чернышевский Николай Гаврилович. Девице Коведяевой ныне всего 17-й год, а Чернышевский уже почти 2 года содержится в крепости, то ей в то время, когда он был на свободе, было только 15-й год. Вероятно, она начиталась его сочинений, и в особенности его романа «Что делать», и проникнутая убеждением окружающей ее среды решилась на свой необдуманный поступок”.
Тем дело и кончилось.
В 1917 году мне удалось розыскать племянника Любови Николаевны, инженера Б.Е. Кове-дяева. Он сообщил мне некоторые подробности ее жизни и показал фотографическую карточку. Умное, энергичное и благородное лицо. Она вышла замуж за В.В. Воронцова, писавшего в “Вестнике Европы” статьи по экономическим вопросам, и умерла в 1910 или 1911 г. 63 лет. С глубоким чувством уважения к гражданской доблести молодой девушки я смотрел на ее карточку и горько жалел, что не мог уже пожать и поцеловать ту благородную руку, которая в простоте души, кровью сердца, писала такое прочувствованное письмо и умоляла о спасении Чернышевского именно того человека, который был его убийцею. Sit tibi terra levis.
Александр II
Мих. Чернышевский»[326].
Поразительно, что подводя итоги XIX века Василий Розанов, один из крупнейших русских мыслителей, человек по взглядам не близкий Чернышевскому, по сути повторил слова гимназистки, назвав его самым крупным явлением этого века, человеком, который мог бы Россию благоустроить: «Конечно, не использовать такую кипучую энергию, как у Чернышевского, для государственного строительства – было преступлением, граничащим со злодеянием. <…> С самого Петра (1-го) мы не наблюдаем еще натуры, у которой каждый час бы дышал, каждая минута жила, и каждый шаг обвеян “заботой об отечестве”. <…> Каким образом наш вялый, безжизненный, не знающий, где найти “энергий” и “работников”, государственный механизм не воспользовался этой “паровой машиной” или, вернее, “электрическим двигателем” – непостижимо. Чтó такое все Аксаковы, Ю. Самарин и Хомяков, или “знаменитый” Мордвинов против него как деятеля, т. е. как возможного деятеля, который зарыт был где-то в снегах Вилюйска? <…> Я бы тем не менее как лицо и энергию поставил его не только во главе министерства, но во главе системы министерств, дав роль Сперанского и “незыблемость” Аракчеева… Такие лица рождаются веками; и бросить его в снег и глушь, в ели и болото… это… это… черт знает что такое»[327]. И тем не менее не использовали.
Независимость деятельного человека, возможного реформатора, для самодержца самое страшное преступление. А в анамнезе биографии Чернышевского и впрямь звучало имя Сперанского, русского реформатора, которому власть не дала состояться.
Но такой тупой ненависти как к Чернышевскому власть не проявляла ни к кому. Ведь по окончании срока каторжных работ, определенного резолюцией Александра II, Чернышевского надо было по закону перевести в разряд ссыльнопоселенцев с разрешением жить с семьей в одном из городов Восточной или Западной Сибири. Но правительство отправило его в нарушение всех юридических установлений того времени в вилюйскую тюрьму под жандармскую охрану. Произвол как норма русской жизни, как сформулировал это Чернышевский. А Вилюйск – это и правда болота (Розанов точен), протянувшиеся на десятки километров, страшная мошка, гулявшая по этим местам проказа и полное отсутствие хотя бы одного образованного собеседника. Ужас непередаваемый! Что вело императора? Страх перед сильным человеком? Впрочем, внук Александра Николай II так же боялся великого реформатора П.А. Столыпина, который все же сделал решительные шаги по благоустроению России. Но царь ревновал к его популярности, силе и значению и, зная, что за премьером охотятся революционеры, снял его охрану, сделав подарок русскими бесам. Интересно, что рациональному и образованному Столыпину он тоже предпочел дикого полусумасшедшего хлыста – Распутина. Видимо, и впрямь авторитаризм влечется к безумию.
Между тем Костомаров продолжал получать заработанные им деньги. В Евангелии деньги, полученные Иудой за то, что он погубил Христа, назывались «кровавыми деньгами». Министр финансов М.Х. Рейтерн писал о Костомарове министру внутренних дел П.А. Валуеву 5 августа 1863 г.: «5 августа 1863 г. Погубивший дирижера радикального оркестра, завтра, от 9 до 11 веч. может получить у Ф. Т. Ф.[328] 1000 руб., если приготовит заранее расписку от имени матери своей Надежды Николаевны, которая, однако, как вам известно, по поставленному им условию, не должна об этом знать. Будьте любезны принять на себя труд послать надежное извещение по известному вам адресу» (Дело, 263: выделено мною. – В.К.). Власти тоже рассматривали Костомарова, как видим, не как честного верноподданного, а как Погубителя.
Казнь, или Торжество мифа
19 мая 1864 г. на Мытной площади состоялась гражданская казнь Чернышевского. Император хотел заточить при этом Чернышевского в Шлиссельбургскую крепость навсегда, где он стал бы чем-то вроде «железной маски», не имея возможности ни читать, ни писать, ни общаться с родными. Но даже верный ему министр юстиции возразил императору: «Заключение в секретном замке преступника, законно осужденного, лишая его сношений с родными, предоставляемых законом ссыльнокаторжным, возбудит справедливое нарекание на пренебрежение законом самим правительством» (Дело, 434). Пришлось ограничиться каторгой и пожизненной Сибирью. Потапов, как говорят современники, был доволен и плохо скрывал свою радость. Напрасно князь Суворов пытался воздействовать на шефа жандармов и начальника Третьего отделения В.А. Долгорукова, чтобы он соблюдал в этом действе букву закона. 4 мая князь писал шефу жандармов: «Высочайше утвержденным 21 февраля сего года мнением комитета гг. министров преступники всех категорий из привилегированных классов, ссылаемые по судебным приговорам в Сибирь, должны быть отправлены на подводах порядком, указанным в 510 и 511 ст. XV Св. зак. о ссыльных, т. е. они препровождаются этапным порядком, но не с прочими ссыльными, а особыми партиями и без употребления оков и наручней.
Ныне состоялся приговор о судимом за политическое преступление дворянине Николае Чернышевском, который имеет быть отправлен в каторжную работу.
По особо уважительным причинам, известным вашему сиятельству, я полагал бы Чернышевского отправить не этапным порядком, но на почтовых с двумя жандармами, применяясь к правилам, высочайше утвержденным 10 января 1854 года.
При этом, согласно вышеприведенному высочайше утвержденному мнению комитета министров и ст. 96, 170, 171 и 224 XIV т. Св. зак. уст. о содер. под страж. и улож. о наказ. примеч. к ст. 19, я полагал бы отправить Чернышевского без оков и наручней, так как и губернское правление при отправлении этапным порядком лиц привилегированных сословий, осужденных в каторжную работу, не налагает оков и наручней; а также не исполнять над ним обряда, указанного в 541 ст. 2 кн. XV т.
Св. зак. (о выставлении к позорному столбу), ибо Чернышевский, по приговору правительствующего сената, не присужден к политической смерти» (Дело, 436–437).
Но Долгорукову Свод законов был не указ. К тому же он не мог не поддержать своего подчиненного. А управляющий канцелярией Третьего отделения генерал Потапов по своей психее был безусловно близок Костомарову, которого знавший его лично Чернышевский считал безумным. Потапова он понимал хуже, но сановники, с ним работавшие, считали, что Потапов клинически больной человек. Похоже, два сумасшедших – Потапов и Костомаров – нашли друг друга. И Суворову 5 мая Долгоруков ответил, что шпагу ломать необходимо, ибо это показывает, что преступник вычеркнут из числа честных граждан: «Установленный в 541 ст. 2 кн. XV т. Св. зак. угол. обряд (переламывание шпаги и выставление на эшафот к позорному столбу), по точному смыслу сей статьи, должен быть исполняем над всеми без исключения лицами, осужденными в каторжные работы» (Дело, 437). Суворов никак на это письмо не отреагировал.
Вот любопытные свидетельства, которые приводит один из исследователей русской полиции: «Глава III Отделения, Александр Львович Потапов, за короткое, двухгодичное, время руководства делами политического розыска прославился больше стремлением подменять существовавшие законы секретными инструкциями и историческими анекдотами. Он не был новичком в делах подчиненного ему учреждения. В 1861–1864 годы бывший руководитель московской и варшавской полиции занимал должность управляющего III Отделением и начальника штаба Корпуса жандармов. Став главой III Отделения, Потапов не приобрел здесь особой славы. Государственный секретарь Е.А. Перетц в своем дневнике 18 мая 1882 года сообщал такую подробность: “…покойный Государь, увольняя Потапова… хотел назначить его, по принятому порядку, членом Государственного совета. Против этого восстал великий князь Константин Николаевич, который доложил Его Величеству, что у Потапова чуть не размягчение мозга и что таких людей в Совет сажать нельзя”. Рассказывали даже, что, находясь уже в отставке, Александр Львович, посещая Европу, специально наезжал в Майнц, чтобы показать язык памятнику изобретателю книгопечатания Гутенбергу»