[329]. Да, книгу и книжников он ненавидел люто.
Но вот 17 мая «Ведомости С.-Петербургской городской полиции» опубликовали текст, который окончательно превращал Чернышевского в грозного революционера и заклятого врага российской власти, иначе строгость наказания была бы непонятна: «19 мая в 8 часов утра назначено публичное объявление на Мытнинской площади в Рождественской части бывшему отставному титулярному советнику Николаю Чернышевскому (35 лет) высочайше утвержденного мнения Государственного совета, которым определено: Чернышевского, виновного в сочинении возмутительного воззвания, передаче оного для тайного печатания с целью распространения и в принятии мер к ниспровержению существующего в России порядка управления, лишить всех прав состояния, сослать в каторжную работу в рудниках на семь лет и затем поселить в Сибирь навсегда» (Дело, 438). Миф получил официальное подтверждение.
Рассказов о казни Чернышевского не так много, но и немало. По подсчетам жандармов, на казни присутствовало примерно две с половиной тысячи человек. Но воспоминания написали несколько человек. Начнем, однако, с рапорта генерал-майора П.В. Чебыкина А.А. Суворову:
«19 мая 1864 г.
При сопровождении сего числа преступника Чернышевского на место объявления приговора на Мытнинскую площадь и равно и на оной публики было незначительно. Конфирмация объявлена Чернышевскому в 9 часов утра.
Во время чтения приговора Чернышевскому из толпы, окружающей цепь жандармов, был брошен на площадь букет цветов, который, как полагать надо, бросили или молодая девица, назвавшая свою фамилию Михаэлис, или молодой человек, бывший с нею и называющий себя ее родственником, оба не сознающиеся виновными, отправлены в канцелярию обер-полицмейстера[330].
При отправлении же обратно кареты Чернышевского были замечены под оною также несколько букетов числом до трех, брошенные неизвестными лицами» (Дело, 439–440).
Надо сказать, что Суворов пытался постоянно содействовать облегчению участи Чернышевского, и это не нравилось жандармскому управлению, поэтому в донесениях агентов сообщалось не только о настроениях публики, но отдельной строкой и о Суворове. Как писал один из агентов, что в нарушение правил Чернышевский был не в арестантской одежде и без священника, что такая небрежность была не случайною, поскольку главным распорядителем при приведении в исполнение наказания был чиновник со стороны генерал-губернатора – генерал-майор Чебыкин. Также говорят, писал агент, что для Чернышевского по подписке собрано несколько тысяч, и что в числе главных подписчиков есть имя князя Суворова. Объяснить такое отношение к опальному литератору со стороны генерал-губернатора не берусь. Тот факт, что он был внуком великого полководца, вряд ли что объясняет.
Но вот что можно извлечь из рассказов неофициальных свидетелей казни. Вот картинка: на середине площади, стоял эшафот – четырехугольный помост высотою аршина полтора-два от земли, выкрашенный черною краскою. На помосте высился черный столб, и на нем, на высоте приблизительно одной сажени, висела железная цепь. На каждом конце цепи находилось кольцо, настолько большое, что через него свободно могла пройти рука человека, одетого в пальто. Середина этой цепи была надета на крюк, вбитый в столб. Столб, о котором говорится, это так называемый позорный столб, появившийся в Средние века в Европе – наказание за не очень существенные правонарушения, например: мелкое мошенничество в торговле (обвес, обсчёт, некачественный товар), неподобающее поведение в церкви (появление в пьяном виде), богохульство, очень мелкое воровство, административные нарушения (сводничество), мелкие антиправительственные выступления, насилие в семье. Если к Чернышевскому и можно было применить формулу о мелких антиправительственных выступлениях, то дальнейшее наказание было ни с чем несоразмерно. Во время его казни отступя две-три сажени от помоста, стояли в две или три шеренги солдаты с ружьями, образуя сплошное каре с широким выходом против лицевой стороны эшафота. Затем, отступя еще пятнадцать-двадцать сажен от солдат, стояли конные жандармы, довольно редко, а в промежутке между ними и несколько назад – городовые.
Гражданская казнь Н.Г. Чернышевского. По рисунку очевидца
Утро было хмурое, пасмурное (шел мелкий дождь). После довольно долгого ожидания появилась карета, въехавшая внутрь каре к эшафоту. В публике произошло легкое движение: думали, что это Н.Г. Чернышевский, но из кареты вышли и поднялись на эшафот два палача. Прошло еще несколько минут. Показалась другая карета, окруженная конными жандармами с офицером впереди. Карета эта также въехала в каре, и на эшафот поднялся Чернышевский в пальто с меховым воротником и в круглой шапке. Вслед за ним взошел на эшафот чиновник в треуголке и в мундире в сопровождении двух лиц в штатском платье. Над затихшей площадью послышалось чтение приговора. Когда чтение кончилось, один палач взял Чернышевского за плечо, подвел к столбу, там оба палача, отведя ему руки назад и подняв кверху, надели на них кольца цепей, так что загнутые назад локти остались почти на одном уровне с головой. Так, сложивши руки на груди, Чернышевский простоял у столба около четверти часа. Как писали наблюдавшие за порядком жандармы, взгляд у осужденного был «надменным». По описанию людей, далеких от полиции, Чернышевский, – блондин, невысокого роста, худощавый, бледный (по природе), с небольшой клинообразной бородкой, – стоял на эшафоте без шапки, в очках, в осеннем пальто с бобровым воротником. Во время чтения акта оставался совершенно спокойным; неодобрения зазаборной публики он, вероятно, не слыхал, так же как, в свою очередь, и ближайшая к эшафоту публика не слыхала громкого чтения чиновника. У позорного столба Чернышевский смотрел все время на публику, раза два-три снимая и протирая пальцами очки, смоченные дождем.
На груди у него была чёрная дощечка с надписью «Государственный преступник».
Непосредственно за городовыми стояла публика ряда в четыре-пять, по преимуществу интеллигентная. Вокруг эшафота расположились кольцом конные жандармы, сзади них публика, одетая прилично (студенты, литераторы, офицеры, много женщин), – в общем, не менее четырехсот человек. Позади этой публики – простой народ, фабричные, рабочий люд и мелкие ремесленники и торговцы. Рабочие расположились за забором, и головы их высовывались из-за забора. Во время чтения чиновником длинного акта, листов в десять, – толпа за забором выражала неодобрение виновнику и его злокозненным умыслам. Неодобрение касалось также его соумышленников и выражалось громко. Публика, стоявшая ближе к эшафоту, позади жандармов, только оборачивалась на роптавших. Короленко, который привел этот эпизод, вспомнил костер Яна Гуса и старушку, подбросившую в костер вязанку хвороста. Скорее можно вспомнить распятие и толпу народа, кричавшую «Распни его!» Вместе с тем, по воспоминаниям одного из студентов, в этот момент кто-то крикнул: шапки долой! И все обнажили головы.
На эшафоте в это время палач вынул руки Чернышевского из колец цепи, поставил его на середине помоста, быстро и грубо сорвал с него шапку, бросил ее на пол, а Чернышевского принудил встать на колени; затем взял шпагу, переломил ее над головою Н. Г. и обломки бросил в разные стороны. Поскольку шел дождь, а на помосте был песок, весь размокший, то осужденный был вынужден опуститься коленями в грязь. После этого Чернышевский встал на ноги, поднял свою шапку и надел ее на голову. Палачи подхватили его под руки и свели с эшафота. Через несколько мгновений карета, окруженная жандармами, выехала из каре. Публика бросилась за ней, но карета умчалась. На мгновение она остановилась уже в улице и затем быстро поехала дальше.
Когда карета отъезжала от эшафота, несколько молодых девушек на извозчиках поехали вперед. В тот момент, когда карета нагнала одного из этих извозчиков, в Н.Г. Чернышевского полетел букет цветов. Извозчика тотчас же остановили полицейские агенты, четырех барышень арестовали и отправили в канцелярию генерал-губернатора князя Суворова. Бросившая букет была Мария Михаэлис, родственница жены Н.В. Шелгунова. Сцена далее получилась просто трогательная. Девушку привели в канцелярию полицмейстеру Анненкову. Тут же подошедший писатель этнограф Павел Якушкин, тоже присутствовавший во время казни, попытался ее спасти, взяв вину на себя: «Она, как видите, ребенок, по легкомыслию приняла на себя вину, тогда как первый венок бросил я… Прикажите, генерал, ее отпустить, а меня арестовать». Но полицейские не поддались на его простодушную защиту, посоветовав покинуть канцелярию. Барышни с цветами тоже были арестованы и препровождены к Суворову. Последний, впрочем, ограничился выговором. Дальнейших последствий история не имела.
Именно с распятием сравнил этот позорный столб идейный противник Чернышевского, но человек безусловного благородства – Герцен. В «Колоколе» он опубликовал страстную инвективу.
«Н. Г. Чернышевский
Чернышевский осужден на семь лет каторжной работы и на вечное поселение. Да падет проклятием это безмерное злодейство на правительство, на общество, на подлую, подкупную журналистику, которая накликала это гонение, раздула его из личностей. Она приучила правительство к убийствам военнопленных в Польше, а в России к утверждению сентенций диких невежд сената и седых злодеев государственного совета… А тут жалкие люди, люди-трава, люди-слизняки говорят, что не следует бранить эту шайку разбойников и негодяев, которая управляет нами!
“Инвалид” недавно спрашивал, где же новая Россия, за которую пил Гарибальди. Видно, она не вся “за Днепром”, когда жертва падает за жертвой… Как же согласовать дикие казни, дикие кары правительства и уверенность в безмятежном покое его писак? Или что же думает редактор “Инвалида” о правительстве, которое без всякой опасности, без всякой причины расстреливает молодых офицеров, ссылает Михайлова, Обручева, Мартьянова, Красовского, Трувелье, двадцать других, наконец, Чернышевского в каторжную работу.