Чернышевский, XIV, 496–497). К кому обращена последняя фраза? Уж не к жандармам ли, которые читали все его письма?
Вообще стоит заметить, чтобы у читателя не возник образ пропадающей в бедности жене каторжника, что «Современник» положил выплачивать ей ежемесячно по 150 руб. (деньги немалые по тем временам), а когда подрос Михаил Николаевич и пошел работать, то и его она обязала выплачивать ей по 50 руб. каждый месяц. НГЧ в Сибири, конечно, мучительно страдал за свою «голубку», неоднократно пытался подвести О.С. к выбору свободы, чтобы она могла вступить во второй, более удачный брак. Но О.С. не поддержала его замысел, а просто жила в свое удовольствие. Вера Александровна Пыпина, племянница Чернышевского, вспоминала О.С. в меблированных комнатах на Бассейной, окруженную массой котят, жалующуюся как всегда, на нездоровье, всегда полуодетую. В тех же комнатах жил и постояно входил молодой человек в мундире, Витман, кажется его звали. Девочке казалась тогда это неловким и странным. Но позже написала с полуодобрением, что О.С. вкусу к молоденьким «мущинкам» не изменяла.
А что за рубежом?
Тем временем имя его, как крупнейшего русского ученого, разрасталось. Помимо слов Герцена, где он защищался скорее как политический журналист, на Западе в период его каторги вышел пятитомник его сочинений: «Чернышевский, Н.Г. Сочинения Н. Чернышевского. – 1-е полн. изд. Изд. М. Элпидина и К°. Т. 1-[5]. – Vevey: B. Benda successeur de R. Lesser, 1867–1870. – 5 т.». Это было издание, по которому Запад мог ознакомится с идеями НГЧ.
И Запад знакомился. Самый крупный на тот момент мыслитель Европы Карл Маркс специально учит русский язык, чтобы читать Чернышевского. «Не знаю, сообщал ли я Вам, что с начала 1870 г. мне самому пришлось заняться русским языком, на котором я теперь читаю довольно бегло. Это вызвано тем, что мне прислали из Петербурга представляющее весьма значительный интерес сочинение Флеровского о Положении рабочего класса (в особенности крестьян) в России и что я хотел познакомиться также с экономическими (превосходными) работами Чернышевского (в благодарность сосланного в Сибирь на каторгу на семь лет). Результат стоит усилий, которые должен потратить человек моих лет на овладение языком, так сильно отличающимся от классических, германских и романских языков»[368].
Любопытно, что кроме власти против Чернышевского были и крайние радикалы – Бакунин и Нечаев. О словах беса Верховенского-Нечаева о ретрограде Чернышевском в романе Достоевского я уже поминал, а вот слова Маркса и Энгельса, они тоже об этом же и, как и Достоевский, выступают в защиту Чернышевского: «Вторая статья озаглавлена: “Взгляд на прежнее и нынешнее понимание дела”. Выше мы видели, как Бакунин и Нечаев угрожали заграничному русскому органу Интернационала; в этой статье, как увидим, они обрушиваются на Чернышевского, человека, который больше всего сделал для вовлечения в социалистическое движение в России той учащейся молодежи, за представителей которой они себя выдают. “Конечно, мужики никогда не занимались измышлением форм будущего общинного быта, но тем не менее они по устранении всего мешающего им (то есть после всеразрушительной революции, первого дела, а потому для нас самого главного), сумеют устроиться гораздо осмысленней и лучше, чем то может выйти по всем теориям и проектам, писанным доктринерами – социалистами, навязывающимися народу в учителя, а главное в распорядители. Для неиспорченного очками цивилизации народного глаза слишком ясны стремления этих непрошенных учителей оставить себе и подобным теплое местечко под кровом науки, искусства и т. п. Для народа не легче, если даже эти стремления являются искренно, наивно, как неотъемлемая принадлежность человека, пропитанного современной цивилизацией. В казацком кругу, устроенном Василием Усом в Астрахани, по выходе оттуда Степана Тимофеевича Разина, идеальная цель общественного равенства неизмеримо более достигалась, чем в фаланстерах Фурье, институтах Кабе, Луи Блана и прочих ученых (!)
социалистов, более, чем в ассоциациях Чернышевского”. Далее следует целая страница ругани по адресу последнего и его товарищей.
Теплое местечко, которое готовил себе Чернышевский, было предоставлено ему русским правительством в сибирской тюрьме, тогда как Бакунин, избавленный от такой опасности в качестве работника европейской революции, ограничивался своими внешними проявлениями из-за рубежа. И как раз в тот момент, когда правительство строго запрещало даже упоминать имя Чернышевского в печати, господа Бакунин и Нечаев напали на него»[369].
Марксу больше всего нравились примечания Чернышевского к «Очеркам политической экономии по Миллю», он называл его за эту работу «великим русским ученым и критиком». Интересно, что и сам Чернышевский считал именно эту работу своим лучшим произведением. Как вспоминал Н. Рейнгардт: «Николай Гаврилович возразил, что роман “Что делать?” не может представляться выдающимся произведением еще и потому, что он, Чернышевский, вовсе не обладает беллетристическим талантом. Выдающимся же, серьезным своим трудом он считает комментарии к политической экономии Милля»[370].
Имя Чернышевского и впрямь было запрещено упоминать, но фотографические карточки распространялись среди молодежи и, хоть ему самому роман «Что делать?» не нравился, но молодежь переписывала его от руки, а в 1867 г. роман был опубликован отдельной книгой в Женеве (на русском языке) русскими эмигрантами, затем был переведен на польский, сербский, венгерский, французский, английский, немецкий, итальянский, шведский и голландский языки. В эмиграции разговоры об НГЧ, как можно догадаться, шли чаще и свободнее. На одном из беседовавших необходимо остановиться. Это знаменитый народоволец, революционер, один из самых благородных людей в возникавшей среде профессиональных революционеров – Герман Александрович Лопатин, потомственный дворянин, родился в Нижнем Новгороде, окончил Санкт-Петербургский университет, первый переводчик «Капитала» Маркса, организовал в 1870 г. побег за границу П.Л. Лаврова, разоблачитель Нечаева, член Генерального совета I Интернационала, много беседовавший с Марксом о Чернышевском. В феврале 1871 г. был арестован в Иркутске при подготовке побега Чернышевского. Причем думал не революционера освободить, а великого мыслителя, ученого, который, бесспорно, входит в Пантеон русской славы.
Необходимо привести его письмо Н.П. Синельникову, генерал-губернатору Восточной Сибири. Выделяю строчки, говорящие как раз о том, как воспринимал его Запад – как великого русского ученого, но отнюдь не как смутьяна.
«Во время пребывания моего в Лондоне я сошелся там с неким Карлом Марксом, одним из замечательнейших писателей по части политической экономии и одним из наиболее разносторонне образованных людей в целой Европе. Лет пять тому назад этот человек вздумал выучиться русскому языку; а выучившись русскому языку, он случайно натолкнулся на примечание Чернышевского к известному трактату Милля и на некоторые другие статьи того же автора. Прочитав эти статьи, Маркс почувствовал глубокое уважение к Чернышевскому. Он не раз говорил мне, что из всех современных экономистов Чернышевский представляет единственного действительно оригинального мыслителя, между тем как остальные суть только простые компиляторы, что его сочинения полны оригинальности, силы и глубины мысли и что они представляют единственные из современных произведений по этой науке, действительно заслуживающие прочтения и изучения; что русские должны стыдиться того, что ни один из них не позаботился до сих пор познакомить Европу с таким замечательным мыслителем, что политическая смерть Чернышевского есть потеря для ученого мира не только России, но и целой Европы, и т. д, и т. д. Хотя я и прежде относился с большим уважением к трудам Чернышевского по политической экономии, но моя эрудиция по этому предмету была недостаточно обширна, чтобы отличить в его творениях мысли, принадлежащие лично ему, от идей, позаимствованных им у других авторов. Понятно, что такой отзыв со стороны столь компетентного судьи мог только увеличить мое уважение к этому писателю. Когда же я сопоставлял этот отзыв о Чернышевском как писателе с теми отзывами о высоком благородстве и самоотверженности его личного характера, которые мне случалось слышать прежде от людей, которые близко знали этого человека и которые никогда не могли говорить о нем без глубокого душевного волнения, то у меня явилось жгучее желание попытаться возвратить миру этого великого публициста и гражданина, которым, по словам того же Маркса, должна бы гордиться Россия». И далее идет текст, разительно напоминающий письмо гимназистки Коведяевой, просившей арестовать ее, но освободить Чернышевского. Лопатин пишет: «Мне казалась нестерпимой мысль, что один из лучших граждан России, один из замечательнейших мыслителей своего времени, человек, по справедливости принадлежащий к Пантеону русской славы, влачит бесплодное, жалкое и мучительное существование, похороненный в какой-то сибирской трущобе. Клянусь, что тогда, как и теперь, я бы охотно и не медля ни минуты поменялся с ним местами, если бы только это было возможно и если бы я мог возвратить этой жертвой делу отечественного прогресса одного из его влиятельнейших деятелей; я бы сделал это, не колеблясь ни минуты и с такой же радостной готовностью, с какой рядовой солдат бросается вперед, чтобы заслонить собственной грудью любимого генерала»[371].
Герман Александрович Лопатин
Попытка Лопатина была по-своему отчаянная; потом из заметных была попытка освобождения Чернышевского Ипполитом Никитичем Мышкиным, стенографом и типографом, летом 1875 г. После двух лет эмиграции, наслушавшись о Чернышевском, он счел своей задачей его освободить. Одетый в жандармский мундир, он почти добрался до цели, но перепутал аксельбанты и был задержан в последний момент. А сам Чернышевский потом грустно говорил, что никто из освободителей не спросил его, готов ли он бежать, тем более верхом на лошади, на которой он и ездить не умел.