одою и усовершенствованный благо-попечительным начальством. Даже по отношению суровости и стеснительности надзора Чернышевский ничего не выиграл, переменив свою каторгу на поселение»[373]. Поясню внимательному читателю, что секретным номером Вилюйск назван не случайно, поскольку и Алексеевский равелин назывался секретной тюрьмой. Какой дивный пример для будущих большевистских процессов, для сталинского правосудия!
Узнавший от Лопатина о месте заключения НГЧ, Энгельс с европейским недоумением писал: «Николай Чернышевский, этот великий мыслитель, которому Россия обязана бесконечно многим и чье медленное убийство долголетней ссылкой среди сибирских якутов навеки останется позорным пятном на памяти Александра II “Освободителя”»[374]. Именно этого позорного пятна опасался князь А.А. Суворов, пытаясь устроить Чернышевскому эмиграцию. Кажется, сам царь никаких пятен не боялся. Несмотря на вынужденные либеральные полуреформы, он слишком был самодержец. И в изменявшееся время он не хотел менять страну, в этом была его ошибка. Самодержавие как антитеза реформам – это был путь к бесовскому бунту, тем более страшному, что в него пошли напуганные и озлобленные политикой императора интеллектуалы. Позднее об этом медленном убийстве в якутской тайге человека, равного по энергии Петру Великому, напишет Василий Розанов. Но человека убили.
Вилюйское убийство
Когда Пушкина отправили в ссылку в деревню, в Михайловское, друзья практически пропели ему отходную. Боялись, что начнет «пить пунш», т. е. сопьется.
Вяземский. А.И. Тургеневу, 13 августа 1824 г. Остафьево.
«Последнее письмо жены моей наполнено сетованиями о жребии несчастного Пушкина. Он от нее отправился в ссылку; она оплакивает его, как брата. <…> Кто творец этого бесчеловечного убийства? Или не убийство – заточить пылкого, кипучего юношу в деревне русской? Правительство, верно, было обольщено ложными сплетнями. Да и что такое за наказание за вины, которые не подходят ни под какое право? <…> Да и постигают ли те, которые вовлекли власть в эту меру, чтó есть ссылка в деревне на Руси? Дóлжно точно быть богатырем духовным, чтобы устоять против этой пытки. Страшусь за Пушкина!»[375]
Пушкин говорил о грустных русских песнях, о том, что все мы поем уныло. Но умел уныние преодолеть и не поддаться страшному греху русской деревни – забвению себя в вине. Слава Богу, Чернышевский с младых ногтей практически не употреблял спиртного (за исключением одного момента, когда О.С. родила сына не от него: тогда он напился). Как рассказывал жандармский унтер из Вилюйска: «Когда Чернышевский придет к кому в гости и увидит на столе бутылку водки, или карты, тотчас скажет: “А! это у вас водка?» или “А! это у вас карты? Прощайте, прощайте!” И уйдет тотчас домой. “Непременно уйдет. Ни за что не согласится остаться. Не любил он, когда люди пьют водку. Раз был такой случай. Один из служивших при тюрьме, кажется, сторож, напился пьяным. Чернышевский стал горячиться и твердить: “он отравился!” Призвал всех, начал хлопотать… Ему все говорят: он только лишнее выпил, проспится… Так и вышло. Когда пьяный проспался, Чернышевский и говорит ему: “Зачем ты себя губишь? Зачем убивать себя?” Смешной был старик иногда»[376]. Действительно, смешной, ни на кого не похожий.
Со здоровьем ему и впрямь повезло. Как надеялась власть, он там «сыграет в ящик непременно». Но он выжил. Хотя бы далеко не очень здоров. Врач В.Я. Кокосов в разговоре с Н.П. Синельниковым на Александровском заводе указывал на состояние здоровья Чернышевского, требующее поддержки, напомнил об истечении срока заключения и необходимости переселения в более подходящее для поправления здоровья место. «Ледяным тоном» генерал отослал врача. Чернышевский держался мужественно и бодрился, но, вспоминал В.Я. Кокосов, однажды довелось подсмотреть «глубокую, невыразимую тоску», передающую тогдашнее его «душевное состояние». Надо сказать, что в России на определенном социальном уровне к здоровью подданных отношение не изменилось. Прошу читателя перечитать рассказ Мих. Зощенко «История болезни», отрывок в несколько строк приведу:
«Сестричка говорит мне:
– Ну, – говорит, – у вас прямо двужильный организм. Вы, – говорит, – сквозь все испытания прошли. И даже мы вас случайно положили около открытого окна, и то вы неожиданно стали поправляться. И теперь, – говорит, – если вы не заразитесь от своих соседних больных, то, – говорит, – вас можно будет чистосердечно поздравить с выздоровлением.
Однако организм мой не поддался больше болезням, и только я единственно перед самым выходом захворал детским заболеванием – коклюшем.
Сестричка говорит:
– Наверно, вы подхватили заразу из соседнего флигеля. Там у нас детское отделение. И вы, наверно, неосторожно покушали из прибора, на котором ел коклюшный ребёнок. Вот через это вы и прихворнули.
В общем, вскоре организм взял своё, и я снова стал поправляться».
В этом контексте стоит добавить и еще одну причину, по которой жандармы не находились в Вилюйске больше года. Была очевидная опасность страшной болезни. Недостатка в деньгах для приобретения продуктов или вещей не испытывал. В предписании якутскому губернатору от 12 ноября 1871 г. расходы на содержание Чернышевского определялись суммой в 17 рублей 12 копеек21. Она составилась из намеченного вилюйским исправником списком продовольствия на один месяц сообразно с местными ценами: 1 фунт чая и 2 фунта сахара – 3 руб., 1 пуд 20 фунтов ржаной муки по цене 1 руб. 91 коп, за пуд, 1 пуд пшеничной муки – 4 руб., 1 пуд 20 фунтов мяса по цене 3 руб. за пуд, 10 фунтов коровьего масла – 2 руб. 50 коп., 10 фунтов соли – 25 коп. О доброкачественности иных продуктов (ржаной муки, к примеру) Чернышевский писал как-то: «…Мука эта такая, что в пуде её оказывается от 8 до 10 фунтов мякины, не идущей в пищу» (Чернышевский, X, 529).
Крайне малое употребление мяса, которое было для него вполне доступным продуктом, объясняется, вероятно, не только простым пренебрежением к нему с детства (см.: XV, 69), но и опасением заразиться проказой, в те годы весьма распространенной в Якутии. Глава Якутской области сообщал, например, в Иркутск 12 августа 1872 г. о «развивающейся по округам Якутской области, преимущественно в Вилюйском, болезни “проказа”». Было разослано по округам «Краткое наставление», в котором читаем: «Известно, что проказа (улахан-Элю, Эм-Илбат-Элютя) развивается в Колымском, Вилюйском и частью в Якутском округах – в местностях исключительно болотистых и покрытых множеством озёр; почему проживание в таких местностях должно быть безусловно избегаемо и заменяемо местами, достаточно возвышенными, сухими и для хозяйственного быта удобными. Так как дурная пища способствует тоже к порождению проказы, то строго воспрещается употреблять в пищу мясо нездоровых, особливо палых животных, а также испорченную и гнилую рыбу, какую едят якуты Колымского и других округов по неимению погребов, в которых могли бы они сохранять рыбу, добываемую летом и в начале осени»[377].
Убить не удалось. Чернышевский избежал проказы, избежал постоянных возможных пищевых отравлений, избежал болотной малярии, не утонул в Вилюе, куда однажды смыл его паводок. Но физическое убийство, хоть и страшно, но для мыслителя, наверно, страшнее другое. Это когда нет возможности думать и писать. Страшнее, когда надуманное и написанное – почти у него на глазах уничтожается. В начале февраля 1874 г. его сотоварищ по Александровскому заводу Шаганов проездом оказался в Вилюйске. И вот рассказ Шаганова – о жандармском полковнике из хохлов, приехавшем в Вилюйск к Чернышевскому с обыском, который вел себя с хохлацкой тупой преданностью приказу. Что искал? Рукописи, которые и прочитать не мог, но знал, что их надо отобрать и уничтожить. Забрал все у Чернышевского. Потом в доме, где жил казак, у которого Чернышевский столовался, был даже разрушен пол. «Казак мне объяснил следующее: в декабре 1873 г. неожиданно явился из Иркутска полковник Купенко (начальник отделения Главного управления Восточной Сибири по политическим делам). Купенко, никуда не заезжая, – это было прямо ночью, – прямо приехал в острог, произвел у Никола Гавриловича самый тщательный обыск и затем начал обыскивать дома некоторых казаков, преимущественно ходя по амбарам, лазая в подполья, а если таковых не оказывалось – взламывал полы. <…> Вилюйские жители клятвенно уверяли меня, что Купенко увез у Чернышевского чуть ли не целый воз рукописей»[378].
Это был, конечно выстрел на поражение. Примерно как выстрел Дантеса. Что такое Шувалов? Перефразируя Лермонтова, можно воскликнуть: «Не мог щадить он нашей славы, не мог понять в сей миг кровавый, на что он руку поднимал»! Культура, наука не волновали этого ловца счастья и чинов. Приведу фразу из воспоминаний чиновника министерства юстиции и якутского прокурора Д.И. Меликова, который три дня пробыл в Вилюйске, но полностью за это время попал под обаяние умного, тонкого мыслителя, отнюдь не кровожадного злодея, фразу, фиксирующую страх начальства, боящегося влияния нечиновного человека: «Надо заметить, что при отправлении Н.Г. в ссылку в Якутскую область от какого-то графа или князя Долгорукова была прислана собственноручная бумага или письмо на имя якутского губернатора, в котором предписывалось иметь за Чернышевским особенно бдительный и неослабный надзор. “Правительство ничего не пожалеет, – говорилось в письме, – чтобы иметь этого человека в своих руках, так как он имеет неотразимое влияние на молодежь”. Не видел я этой бумаги лично, но слышал о ней от лица, заслуживающего полного доверия, которому я безусловно верю»[379]