.
Мы, хранимые в рамах времен,
мы любовь на дни не делим,
не меняем любимых имен.
Это, конечно, прежде всего про Чернышевского. «Я люблю тебя, – писал он в апреле 1883 г., приготовившись к вилюйскому вечному плену. – Помни, что любил я тебя одну и что ни одна из всех других виденных мною женщин не могла бы быть любима мною, если б я и никогда не видывал тебя» (XV, 393). Обречённый жить вдали от любимой он имел возможность аналитически размышлять по поводу своей удивительной привязанности именно к этой женщине, и это придавало его словам трезвую взвешенность, продуманность, не зависимую от вызванных длительной разлукой эмоций. Даже свою любовь к детям он объяснял сквозь призму любви к жене. «Она несравненно дороже для меня, чем даже наши с нею дети; мысль о ее пользе была для меня главною», – объяснял он чуть позже А.Н. Пыпину (XIV, 601). А самой Ольге Сократовне писал: «Извини, в моем сердце очень мало места для личной любви к кому-нибудь, кроме тебя: все занято тобой, мое сердце. И моя любовь к детям – это лишь отражение твоей любви к ним». И в том же письме уверенно повторил, признавая необычность подобной силы преданности: «…Я люблю лишь тебя. Кроме любви к тебе, личных привязанностей у меня нет с того времени, как я познакомился с тобою. Когда-нибудь я поговорю о моем странном – действительно странном – чувстве моем к тебе» (XIV, 278, 279). Всепоглощающая любовь водила его пером, когда он писал: «Милая радость моя, благодарю тебя за то, что озарена тобою жизнь моя» (XIV, 500).
Но были другие попытки. Попытки организовать бегство Чернышевского. Н.А. Троицкий насчитал восемь попыток освобождения НГЧ (см.: «Вопросы истории». 1978. № 7. С. 122–141). Начались эти попытки еще с середины 60-х годов, но были, так сказать, любительские, не профессиональные, просто горячее желание молодежи. Но известны две наиболее серьезные, хотя и неудачные – Г.А. Лопатина и последняя, в 1875 г., – И.Н. Мышкина, народника и революционера. Мышкин почти добрался до места, но зоркость караульного, заметившего у жандармского офицера неверно пристегнутый аксельбант, остановила попытку. Мышкин, отстреливаясь, бежал в тайгу, но через два дня был схвачен и закончил свои дни в Шлиссельбурге. Понимая, что жена более его знает о разных слухах и попытках его увоза, он пишет ей: «И даю тебе, мой друг, – писал он, – честное слово: не уеду отсюда никаким другим способом, как тот, которым приехал сюда» (Чернышевский, XIV, 553). То же повторил он год спустя после разговора с приехавшим в Вилюйск с инспекционной проверкой В.П. де Витте, которого временно замещал А. Юрьев. «Даю тебе честное слово, – писал Чернышевский жене 25 января 1875 г., – что не поеду отсюда иначе, как обыкновенным, ни от кого никак не скрываемым, спокойным способом, с соблюдением всех форм и правил» (Чернышевский, XIV, 583). Надо сказать, он и вправду не хотел бегства. В 1883 г., незадолго до перевода его в Астрахань, он говорил Д.И. Мелихову, чиновнику особых поручений, который нормально пытался общаться с Чернышевским: «Вот тоже вздумали: Мышкин приезжал освобождать меня. Для чего это? Неужели они надеялись, что я соглашусь на побег? Этого никогда не могло быть»[394].
Он хотел не бегства, не просьбы униженной о помиловании, а освобождения на законном правовом основании. Да и мстительных чувств к убитому самодержцу не питал. Как написал генерал Новицкий: «Бог, в неизреченном милосердии всепрощающий, конечно, простит и инкриминаторов, погубивших Чернышевского. Вероятно, еще при жизни своей он простил их и сам, сказав, по своему обыкновению: “Ну, что же тут делать-с? все это в порядке вещей…”. Но потомство, но история, – хочется крепко веровать, – не простит этим людям никогда!..»[395]
Письма жены приводили его в состояние сильного возбуждения. «За одну ночь, бывало, столько перемен бывает с ним! То он поет, то танцует, то хохочет вслух, громко, то говорит сам с собой, то плачет навзрыд! Горько плачет, громко эдак! Особенно плачет, бывало, после получения писем от семьи. Говорили, что он жену свою очень любил; он сам рассказывал про детей своих. <…> После таких ночей так расстроится, бывало, что не выходит из своей комнаты, печален, ни с кем не говорит ни слова, запрётся и сидит безвыходно»[396], – приводит воспоминания жены жандарма Щепина В.Г. Короленко.
Но видите ли, в чем же я должен просить помилования?! Вернуться в европейскую часть России, к семье, к журнальному труду он, разумеется, хотел. Но – поразительное дело – никаких униженных просьб! Он требовал каждый раз лишь справедливости, пытаясь – безуспешно – хоть на маленьком пространстве создать правовое поле в России.
И здесь мы подходим к очень важному вилюйскому эпизоду. Который на все лады пересказывают авторы работ о Чернышевском. Ему вдруг предложили подать прошение о помиловании. Вряд ли это было решение императора, но, очевидно, самодержец не возражал. Своего рода проверка на силу духа. Бакунин ведь запросил пардону. Позиция и ответ Чернышевского, думаю, только укрепили неприязнь к нему императора. Но по порядку. Это история, рассказанная адъютантом генерал-губернатора Восточной Сибири Григорием Васильевичем Винниковым, и дошедшая до нас в почти дословном изложении военного врача и бытописателя Владимира Яковлевича Кокосова, который писал так: «Веря ему безусловно, я передаю то, что он рассказывал в присутствии своей жены.
– Состоя адъютантом генерал-губернатора Синельникова с 1871 года, я исполнял разные поручения и кое-что могу рассказать вам и о Чернышевском. По правде сказать, замечательнейшая выдающаяся личность погибла в его лице для России, а главное, погибла, как говорится, “ни за грош, ни за копейку”… Впрочем, для нас, россиян, это дело привычно: лучшее ссылаем, худшее вставляем на развод… В 1874 году генерал-губернатором была получена из Петербурга бумага приблизительно такого содержания: “Если государственный преступник Чернышевский подаст прошение о помиловании, то он может надеяться на освобождение его из Вилюйска, а со временем и на возвращение на родину (выделено мною. – В.К.)”. На меня, как адъютанта, пал выбор для исполнения поручения: я должен был предложить Чернышевскому условия, при исполнении которых он может рассчитывать на известные льготы. Для отвода глаз мне дано было открытое поручение до Вилюйска включительно обревизовать волостные правления, полицейские управления и земских заседателей. “Я прошу вас и надеюсь, – сказал генерал-губернатор, – что главное поручение будет исполнено вами осторожно и деликатно; вы обязаны доставить мне от Чернышевского положительный документальный ответ в ту или другую сторону”.
Чернышевский был привезен на каторгу, в Нерчинский завод, при генерал-губернаторе Корсакове, а после окончания им срока каторжных работ отвезен в Вилюйск до моего приезда в Иркутск на службу, при временном генерал-губернаторстве Шелашникова, так сказать, в междуцарствие. Переживая сам освобождение крестьян и подготовительный освободительный период после севастопольского погрома, я был большой поклонник направления “Современника”, в особенности поражался статьями Чернышевского по крестьянскому вопросу, его здравым смыслом в понимании вопроса и той проникновенностью в будущее, которое в них сквозило в каждом слове.
По моему мнению, он один обнаруживал вполне верное понимание капитальнейшего государственного вопроса. Это был великий логический ум, с выводами которого, как бы ни был предубежден человек, не согласиться было нельзя, если только не отсутствовало в голове всякое понимание разумной речи. У меня и посейчас – уже старика, – больше чем через тридцать лет его невольного молчания, хранятся переплетенными в особые книги его статьи из “Современника”, какие только мне удалось читать и сохранить. Перечитывая их под старость, удивляюсь светлому уму этого человека, его прозорливости, прямо пророчеству в отношении крестьянства… Понятно, с какой радостью и готовностью в те мои годы я ухватился за предложенную мне командировку в Вилюйск, тем более что лично Чернышевского я никогда не видел и не сталкивался с ним. Я знал, как и многие тогда, что он был арестован в 1862 году по какому-то анонимному доносу, около двух лет до решения сената сидел в Петропавловской крепости, во время заключения в которой написал роман “Что делать?”; знал также, что в 1864 году он сослан был в каторжную работу.
Как бывший личный адъютант генерал-губернатора, я был знаком отчасти и с перепиской о Чернышевском с Петербургом, с разными запросами по его поводу, с аттестациями вилюйского исправника. Вилюйский исправник аттестовал его в таких словах, конечно, я ручаюсь только за смысл их, а не за подлинные выражения: “Миролюбив, скромен, любит уединение; гуляет нередко по недалеким окрестностям, занимается физической работой – копанием гряд, канав; большая склонность к чтению книг, которые получает с почтой (после просмотра), склонен к письмоводству; редко оставляет надолго свое помещение, ни с кем особенного знакомства не ведет, и у него посетители редки”. Из этих исправничьих аттестаций составлялись особые донесения в Петербург, с присовокуплением заключений генерал-губернатора, которые были всегда для Чернышевского благоприятны. В его ссылке в Вилюйск, после окончания им срока каторжных работ, была большая несправедливость: ссылка эта может вполне считаться продолжением каторжных работ, то есть увеличением каторжного срока на неопределенное время, уже без всякого суда. По существующим узаконениям в Якутскую область посылаются на поселение, после окончания каторжных работ, только уроженцы Сибири, все же российские уроженцы поселяются в Забайкальской области, с припиской к какому-либо крестьянскому обществу. Ссылку Чернышевского в Вилюйск можно считать продолжением каторжной работы еще и потому, что он не был поселен в каком-либо обществе, содержался в отдельном острожке-тюрьме и под постоянным караулом с единственным для него правом, в отличие от каторги, – делать лишних пятьсот шагов от тюрьмы по окрестностям…