<…> Один из этих слухов проводил Чернышевского в могилу. Говорили, что умственные способности его угасли и даже – что он помешанный»[408]. Вполне мифологическая фигура, реальность ушла. А с 1878 г. после запрещения не касаться в письмах предметов посторонних, он на полгода вообще прекратил всякую переписку. «Его мы успели забыть», – заметил Короленко. А он сам держался лишь чувством достоинства и независимости. До ссыльного Короленко порой доходили и некоторые факты вилюйской жизни НГЧ, что позволило ему с невероятным уважением и пониманием сказать об этом узнике: «Было очевидно, что этот человек удивительно владеет собой, держит себя в руках и не дает тяжелому и безжизненному отупению далекого захолустья победить свой могучий ум и здравый смысл, который всегда отличал его и прежде, служа главным орудием его в полемике “с псевдоучеными авторитетами”. Но сколько силы растрачено в этом пустом пространстве на бесплодную борьбу с мертвым болотом! Я видел людей, которые прожили в сибирской глуши гораздо меньше Чернышевского и не в таких условиях, и на них подчас не оставалось человеческого облика. Однажды, на Оби, к пароходу, который вез новую партию ссыльных и пристал к обрыву берега, чтобы набрать дров, вышли из ближайших остяцких чумов несколько остяков и остячек с детьми. Один из этих дикарей, одетый, как и другие, в звериные шкуры, с лицом, покрытым целым слоем жиру и дыма, увидев на барже “политических”, заговорил с ними по-русски. Оказалось, что это тоже политический ссыльный, поселенный среди остяков. Одна из остячек, бессмысленно глядевшая на чуждых людей, была его жена, а маленькие дикари, прижимавшиеся к ней, его дети. Со слезами на глазах он прощался с незнакомыми товарищами, когда баржа тихо отчаливала от кручи, чтобы пуститься далее по широкой и пустынной Оби, и в его речи слышалось, что он уже разучивается говорить по-русски. <…> Нужно было обладать могучим умом Чернышевского, чтобы не поддаться одиночеству долгой сибирской ссылки, без товарищей и друзей. Он не поддался и, насколько среда была к этому способна, подымал ее до себя»[409]. Выдержал бы кто еще такое – сомневаюсь! Есть сила духа, которая при всех возможных в человеке слабостях была невероятна! Но иногда кажется, что и слабостей, кроме безумной любви к жене, и не было у него.
Он общался с женой жандарма довольно миролюбиво, даже приятельски, рыл канавки, собирал грибы, знал, что император убит, но уже настолько свыкся с этой жизнью вне умственных интересов, что даже не задавал больше никому вопросов об улучшении своей участи. А.Н. Пыпин писал письма, но ответы были равнодушно отрицательные. В сентябре 1881 г. через полгода после убийства Александра II французский писатель Л. Ратисбон на Венском международном конгрессе литераторов рассказал о судьбе Чернышевского и предложил обратиться к русскому правительству с просьбой о помиловании вечного узника. Хотя уж во Франции должны были помнить о судьбе Железной маски. Неизвестному, которому не было прощения, – и непонятно за что.
И вдруг в августе 1883 г. что-то происходит, опять же в духе романов Эжена Сю и Александра Дюма. Рассказ жены жандарма, который может показаться фантастическим, если бы не простодушие и литературное невежество рассказчицы: «С мужем Чернышевский тоже был дружен, потом даже с другими жандармами, которые за ним приехали, не хотел ехать из Вилюйска. Все просил мужа ехать с ним…
– А как освободили Чернышевского?
– Освободили так: из Иркутска приехали два жандармских унтер-офицера, привезли с собой бумагу мужу и сказали пароль. Хотя они были знакомые и бумаги все были, но без пароля муж не допустил бы их к Чернышевскому (выделено мною. – В.К.). Когда приехали жандармы, они пришли пешком к тюрьме, вместе с исправником и его помощником.
Увидав идущих, муж немедля запер тюрьму и выставил караул. Караул не допустил жандармов и исправника к тюрьме. Когда сказали пароль, то допустил. Пароль у мужа был записан, и он его помнил. Вошли в комнату мужа, подали бумагу от иркутского жандармского полковника об освобождении. Кроме нее, было запечатанное письмо на имя Чернышевского. Муж думал, что лично от государя, сам Чернышевский так и говорил, то высочайшее повеление. Как только ему подали письмо. Чернышевский начал плакать! То захохочет, то снова плачет! И начал он просить, чтоб его сейчас же везли. Муж стал уговаривать его уложиться, приготовиться к дороге и дать жандармам отдохнуть. Он согласился. Чернышевский пошел со всеми попрощаться…»[410]
Выделенные строчки фантастичны. Значит, двенадцать лет хранился пароль и передавался от жандарма жандарму. Есть еще пара воспоминаний, добавляющих краски к этому эпизоду. К примеру, рассказ помощника исправника, который устраивал переезд Чернышевского в Якутск. Поразительно, но Чернышевский был уверен, что его загоняют за новый Можай. «Исправник ушел, а я возвратился к Николаю Гавриловичу, который, увидав меня одного, спросил: “А где же тот?” и, получив ответ, что ушел, попросил меня сесть, сказав: “Ну, теперь можно поговорить. Скажите, пожалуйста, что хотят со мною сделать, куда отправляют, снова в крепость, или что другое? Из слов исправника я ничего не мог понять, я просил его показать мне ту бумагу, о которой он мне что-то говорил, он отказал мне в этом, сославшись на какую-то инструкцию”. Я ему ответил, что вопрос этот нам следует обсудить всесторонне: “Вам предстоит перемещение в Европейскую Россию”. Тогда Николай Гаврилович попросил меня дать ему прочитать ту бумагу. <…> Я передал бумагу Николаю Гавриловичу, он прочитал первую часть ее до слов: “предписывается полицейскому управлению”, возвратил бумагу, сказав: “Ну, больше мне ничего не нужно”. Затем Николай Гаврилович сел на кровать, немного подумал и сказал: “Да ошибку отца хочет поправить сын, но это поздно уж теперь”»[411].
Но от Вилюйска не было дороги до Якутска, особенно летом. А ведь стоял август. И вот надо было как-то доехать. Жена жандарма вспоминала: «Дороги проезжей на Вилюйске нет, только верховая. Кругом страшнейшие болота, мостов тоже не было, речки необходимо было переплывать вплавь на лошади. Для него, верно, делали плоты. До Якутска от Вилюйска верст семьсот. Дорога – только узкая тропа среди тайги, верхом едешь, ветвями все время бьет в лицо, Ехать верхом он отказался. Говорит, не умею и боюсь. Хотели сделать на быках качалку, как носилки, к стременам подвязать. Он отказался. И его повезли на санях по земле. Муж кое-как уговорил почтосодержателя, так как в контракте не было условия возить по земле на санях. Якуты шли впереди саней и расчищали дорогу, где была тайга, а по болотам не было нужды расчищать. Везли инкогнито под номером первым»[412].
Но, похоже, окончательное решение было принято помощником исправника Кокшарским, описавшим подготовку к путешествию Чернышевского в Якутск: «Пара лошадей, запряженная в дровни, одного человека без багажа всегда протащит от станции до станции, хотя бы и по песчаной дороге. В средствах нечего было стесняться, денег на прогоны было выслано более, чем нужно. С надеждой на согласие Николая Гавриловича на передвижение таким способом, я наутро пошел к нему и сказал: “Я воспользуюсь предоставленным мне правом распоряжаться и вот сейчас предъявляю к вам такое требование: вам придется в пути переезжать речки и болота, а быть может, где и пройтись, ваш экипаж очень низкий и возможно, что будет заливаем водой, что вызовет необходимость вставать в экипаже на ноги, поэтому требуется непременно одеть непромокаемую обувь, которая и предлагается вам мною. Вы осматривали на мне эту обувь и одобрили ее, так вот, в силу необходимости, вы должны надеть эту обувь и короткое пальто из солдатского сукна, как защиту от дождей”»[413]. И добавляет, что таким образом через восемь суток НГЧ доехал до Якутска. Но все же важных деталей он не знал.
Велено было везти Чернышевского так, чтобы никто не знал о его передвижении. А это уже Меликов, все-таки чиновник министерства юстиции, знал больше подробностей: «Приказано было ввезти Н. Г. в Якутск ночью; но каким-то образом случилось так, что транспорт с Н. Г. прибыл в Моховую падь, в 6 верстах от Якутска, к 9–10 ч. утра. Что делать? Полетел казак в Якутск с докладом о невозможности ввезти Н. Г. в Якутск ночью. Доложили губернатору, и было решено оставить Н. Г. в Вилюйской (Моховой) пади до ночи, ночью же въехать в город прямо к квартире губернатора. При этом приказано было всех едущих по дороге в Якутск чрез Вилюйскую падь (Моховую) задержать и не пускать до въезда Н. Г. в город. Дорога через Моховую падь большая, и народу ездит по ней много, а потому скопление людей в пади оказалось изрядное, и все должны были поститься до ночи. Настала ночь, привезли Н. Г. к губернатору и в ту же ночь отправили далее по Иркутскому тракту»[414]. То есть издевательство продолжалось, бессмысленное издевательство. И последний штрих, говорящий о губернаторской гнусности и сохранившейся горькой иронии Чернышевского:
«В 1883 году весной опять пронесся у нас, в Якутской области, слух о смерти Чернышевского, но тотчас же этот слух заменился радостным известием: Чернышевского возвращают, Чернышевский в Якутске.
Действительно, Чернышевского привезли с Вилюя. Привезли с жандармами прямо к губернатору, который его угостил завтраком, и тотчас же, не дав переночевать и отдохнуть, – повезли в Россию, тщательно скрывая имя и не прописывая фамилии на станциях. Чернышевский, сначала принявший завтрак у губернатора, как любезное гостеприимство, вскоре убедился в истинном значении этой губернаторской любезности, когда ему не позволяли остаться в городе для отдыха и покупок. Провожатые заехали только на несколько минут, и то, кажется, украдкой, к одному знакомому обывателю, который впоследствии, покачивая головой, говорил мне: