Когда сыщик стал чересчур дотошным, Борншайн вступил в войсковые части СС и устроился в управление лагеря. Суд дело открыл – но и только, потому такие суды СС/ полиции имели юрисдикцию над военными частями СС (куда теоретически относилась и охрана концлагерей) только в качестве военных трибуналов. В самих же концлагерях были так называемые «офицеры юстиции», и подчинялись они не юридическому управлению СС, а начальнику административно-хозяйственного управления обергруппенфюреру Освальду Полю. Он и был высшей властью во всем, что касалось концлагерей, включая юридические вопросы.
Вот почему кассельский суд подключил к игре РКПА, имея в виду, что в криминальной полиции найдутся сотрудники в ранге армейских офицеров СС: никто другой не смог бы проникнуть во владения банды Коха.
Морген, имевший чин оберштурмфюрера войсковых частей СС, был допущен к работе. Он поселился в веймарском отеле «Элефант» и стал негласно вести расследование. В доказательстве виновности Борншайна он преуспел довольно скоро, но неожиданно для себя обнаружил, что попутно проник в грязнейшую тайну администрации Бухенвальда. Даже не будучи на то уполномочен, Морген проверил банковские счета Коха и проследил его переписку с женой (самого Коха тогда назначили комендантом в Люблинский концлагерь, а жена Ильзе оставалась пока в Бухенвальде). И чем глубже он копал, тем яснее видел, что существует разветвленная паутина коррупции, затянувшая и другие концлагеря.
Из дела о взятках выросло дело о многочисленных убийствах, поскольку выяснилось, что Кох не только шантажировал попавших в его лагерь после «хрустальной ночи» 1938 года, но и устранял неудобных свидетелей из числа заключенных. Морген решил отдать под суд всю шайку шантажистов и убийц, собравшуюся вокруг Коха. Но когда он представил результаты своих расследований непосредственному начальнику Небе, тот побледнел от чрезмерной горячности своего подчиненного. Небе предвидел пугающие последствия этой затеи и не рискнул взять на себя ответственность. Тогда Морген, не желая терять горячего следа, понесся по кабинетам лидеров СС, пытаясь их склонить на свою сторону. В конце концов ему сказали, что такое дело может решить только сам Гиммлер.
Попасть на прием к рейхсфюреру Морген не мог и по совету одного из членов его штаба отправил Гиммлеру телеграмму, составленную вроде бы из невинных слов, но так, чтобы ему ее непременно передали; текст должен был обеспечить гиммлеровскую поддержку. Телеграмму передали. Трудно сказать, что побудило Гиммлера дать добро на акцию против шайки Коха. Возможно, причина в том, что рейхсфюрер никогда не доверял Освальду Полю и его коррумпированному окружению, а может быть, он недооценил цепную реакцию, которую вызовет дело Коха. Но факт есть факт: Гиммлер (в своей ипостаси представителя среднего класса, имеющего моральные принципы) мог поздравить себя с решением навести порядок в собственном доме.
Морген ухватился за шанс. Вызвав Коха в Бухенвальд, он подверг его столь суровому допросу, что бывший царь и бог этого лагеря под конец сложил оружие и сознался во всем. Морген привлек к следствию также сообщников Коха – садиста Зоммера, ведавшего одним из бараков, лагерного врача Хофена и не в последнюю очередь «королеву лагеря» Ильзе Кох. Обвинения включали пункты об убийствах, растрате казенных денег и действиях, наносящих ущерб фронту.
Но Морген и его ассистенты не хотели ограничиться простым устранением банды Коха. Их стараниями Кассельский эсэсовский суд превратился в Особый суд с правом расследования преступлений в концлагерях. Морген обнаружил новые нити, они вели на Восток прямиком в совершенно секретные лагеря смерти. То есть Морген докопался до такого, что ему знать было не положено и чего он сам не предполагал, – до миллионных масштабов уничтожения евреев. В Люблине и Освенциме он наткнулся на газовые камеры и только тут осознал, что расследует единичные случаи убийства в местах массовой бойни. Как же он реагировал на свое открытие? Его ответ на этот вопрос сегодня показывает, что Конрад Морген страдал такой же шизофренией, что и рейхе – фюрер СС. В то время, разъясняет он нам, существовало три вида убийств: официально узаконенное уничтожение евреев по приказу из рейхсканцелярии в рамках «Окончательного решения» – «и тут уж ничего не поделаешь», убийства по программе «Эвтаназия», также совершенно официальные, и наконец «убийства по произволу». Только этой, третьей категорией занималась юридическая машина СС.
Практически во всех лагерях энергичный Морген силами РКПА создал комиссии по расследованию случаев коррупции и самовольных убийств; однако приспешники Поля оказывали им ожесточенное сопротивление. Поиски садистов оказывались опасным делом, потому что лагерный штат реагировал свирепо, иногда отвечая новыми убийствами. Узник Ораниенбурга Роте, информатор криминальной полиции, был лишь чудом спасен от публичной казни, которую хотели ему организовать служители лагеря для устрашения остальных. В другом лагере был сожжен дотла дом, где хранились дела РКПА, а Герхарда Палича, которого Морген послал расследовать деятельность коменданта Освенцима Гесса, вообще заперли в карцер.
И все же Морген добился немалых успехов. Было рассмотрено 800 дел о коррупции и убийствах, и в 200 случаях были вынесены приговоры. В списке Моргена фигурировали известные имена: Карл Кох, комендант Бухенвальда и Люблина – смертный приговор за убийства, приведен в исполнение; Герман Флорштедт, комендант Люблина – приговорен к смерти за убийства и казнен; Хакман, начальник охраны в Люблине – приговорен к смерти за убийство, но отправлен в штрафную роту; Адам Грюневальд, комендант Гертогенбоша – осужден и отправлен в штрафную роту за злоупотребления в отношении заключенных; Карл Кюнстлер, комендант Флоссенбурга – уволен за пьянство и хулиганство; Алекс Пиорковски, комендант Дахау – обвинен в убийстве, но приговор не вынесен, так же как и Грабнеру, начальнику политического отдела Освенцима.
Гиммлер счел, что расследования пора сворачивать. Он и так уже тревожился, что Морген залез слишком глубоко. В апреле 1944 года он приказал Моргену ограничиться делом Коха, остальные дела были остановлены – еще одно проявление противоречия между Гиммлером-ликвидатором и Гиммлером – «борцом за чистоту». Повелев Освальду Полю лично проследить за казнью Коха, рейхсфюрер в то же время заявил, что другие грешники должны донести на себя добровольно. Если они явятся к нему с повинной, то милосердие гарантировано. Гиммлер продолжал пребывать в мире своих иллюзий. Еще в 1943 году на встрече с группенфюрерами СС он заявил: «Все, что можно сказать, – это что мы выполнили нашу мучительную задачу (то есть уничтожение евреев) из любви к своему народу. Поэтому мы не причинили ущерба своим душам и своему внутреннему миру».
Рейхсфюрер не случайно прикрыл следствие в тот момент, когда оно коснулось коменданта Освенцима Рудольфа Гесса. Он был характерным представителем «клинически очищенной» системы уничтожения людей, которой требовались живые автоматы, иначе говоря, Гесс был своего рода «образцовым эсэсовцем». Система и ритм массового уничтожения создавались не садистами, а «респектабельными» людьми вроде этого Гесса, смотревшими на борьбу с евреями буквально как на уничтожение паразитов или сельскохозяйственных вредителей. Такие, как он, подчинили свою волю безличной механической системе, которая работала с военной четкостью и избавляла исполнителей от чувства личной ответственности.
Машину уничтожения обслуживали современные исполнители с психологией работников на конвейере – мрачная иллюстрация той пропасти, которая существовала между частной и государственной моралью. Отказываясь признавать какую-либо связь между своими официальными, служебными обязанностями и частным бытием и защищаясь гипертрофированным чувством собственной непогрешимости, сами они не считали себя убийцами.
Напротив, это гротескное чувство непогрешимости при выполнении долга рождало у них ощущение, будто они даже сочувствуют тем, кто должен умереть. «Нет ничего труднее, – заявил Гесс, – нежели делать подобное дело, сохраняя холодность, не испытывая сострадания и жалости». Как и члены эйнзацгруппе, работники лагерей смерти очень себя жалели и считали себя даже трагическими фигурами. Тот же Гесс утверждал: «Для меня не было выхода. Я должен был вести этот процесс массового уничтожения, мне пришлось свыкнуться с ним, быть его участником, хотя этому сопротивлялось все мое естество… Если какой-то инцидент производил особенно тяжелое впечатление, я не шел домой к своим родным. Я садился на коня, чтобы скачка и свежий ветер заставили меня забыть о страшном. Бывало и так, что я в поисках утешения оставался ночью в конюшне, рядом с моими любимыми лошадьми».
Случалось так же, что чувство собственной правоты уже не могло служить опорой, и они впадали в слезливую сентиментальность, как правило ища спасения в алкоголе. Под его действием даже такой варварский истребитель евреев, как Глобочник, признавался другу: «Душа у меня больше к этому не лежит, но я настолько увяз во всем этом, что остается только идти вместе с Гитлером к победе или потонуть». У могилы своих детей, умерших от дифтерии, Герман Гефле, подручный Глобочника, горевал: «Это Божья кара за мои злодеяния».
При всех этих ростках сомнений народ, служивший в концлагерях, цепко держался за свой якорь спасения – они получили приказ. Гесс заявил: «В то время я не раздумывал. Я получил приказ и должен был его выполнить. Когда сам фюрер отдал приказ об „Окончательном решении еврейского вопроса“, старые нацисты, тем более офицеры СС, не обсуждали его. „Фюрер, повелевай, мы повинуемся“ – эти слова никогда не были для нас пустой фразой или просто лозунгом. Мы относились к этому очень серьезно». Официальный приказ – вот он, их идол, их оправдание и последнее прибежище.
Американский психолог Джилберт спросил Гесса, задумывался ли он вообще когда-нибудь, чем заслужили евреи, которых он убивал, такую участь. Гесс терпеливо ему объяснил, что это неправильная постановка вопроса: «Разве непонятно, что вы живете в совершенно другое время и в другом мире? Никто и не предполагал, что мы, эсэсовцы, вдруг станем размышлять о подобных вещах. Нам это и в голову не приходило».