Американский дорожник: штаты — от Аляски до Аризоны
Alaska: Аляска
Лео Соловьеву
А вот такой случай: представим человека, который, отвергнув прошлое, живет исключительно будущим. Несмотря на возраст — пусть еще не преклонный, но далеко не юношеский. Надежда же, как известно, хороша на завтрак, а не на ужин. Или, если перевести высокоумную апофегму Фрэнсиса Бэкона в нижний, упрощенный, поговорочный регистр: кто живет надеясь, умирает обосравшись. Что мне еще предстоит в недалеком будущем. А пока что о человеке, заблудившемся во времени. Мой поезд ушел, один на полустанке, ни живой души округ.
Дело происходит в Ситке, на Аляске, куда меня невесть какими ветрами занесло. То есть «весть», но причина моего пребывания на краю света не имеет к сказу никакого касательства. И без того растекаюсь по древу и путаюсь в отступлениях, которые потом вынужден вычеркивать, хотя в них, быть может, и заключен некий тайный смысл. Сын моего приятеля, очаровательный семилетний мальчуган, с рождения неизлечимо болен ADD: attention def cit disorder. Как по-русски? — дефицит внимания? рассеянность? несосредоточенность? аутизм? По Моэму, «отвлекающийся мозг». Его таскают по психиатрам и пичкают таблетками, после которых он становится пай-мальчиком и учится лучше всех в классе. Мне бы такую таблетку сейчас! Не то чтобы не сосредоточиться на сюжете, но сюжет — последнее, что люблю в литературе, хоть и сознаю, что без него могут обойтись только гении типа Пруста и Джойса, а негения ждет жестокое поражение: Роберт Музиль, «Человек без свойств».
Так вот, важно, что Аляска, а не Нью-Йорк, где проживаю уже сто лет, то есть отрыв от бытовой и социальной среды, выход за пределы строго очерченного круга обязанностей, включая супружеские. Супруга осталась в Нью-Йорке, а я поселился на две недели в Ситке, б. Новоархангельске, с единственным светофором, который ненавидят все жители. А я сам по себе, одинокий, скучающий и свободный. Живи в Нью-Йорке, ничего подобного со мной бы не стряслось. Не той я породы, что тянет на блядки. Да и не любовная это интрижка вовсе, если вдуматься.
Коротко о себе.
Меня травили хиной, надеясь избавиться: случайный продукт старческой похоти, хотя отцу не было и сорока, когда он меня зачал, а мать — на восемь лет моложе. Не исключено, впрочем, что был зачат сознательно — в надежде на мальчика, девочка уже была. Через два месяца после моего зачатия немец вероломно напал на мою будущую родину — нежеланный ребенок, будь хоть семи пядей во лбу, а аборты в ту пору запрещены. Такой вот расклад. Я оказался на редкость живучим фетусом — хина на меня не подействовала, зато мою мать оглушила. В буквальном смысле: стала глохнуть еще до моего рождения. С тех пор папа не разговаривал с мамой, а кричал. «Что ты кричишь на меня!» — обижалась мама, хотя вся вина папы была в том, что он не нашел золотой середины между голосом и криком.
Я рос доверчивым младенцем, пока однажды, в годовалом, наверное, возрасте, не дотронулся до цветка и заревел от боли и обиды — оса вонзила в мою ладонь свое безжалостное жало (прошу прощения за каламбур). Характер с тех пор испортился, стал врединой и даже говорить упрямо отказывался лет до трех — водили к врачу, подозревая, что глухонем. Зато писать начал рано — до того, как стал читать. «Мальчик хотел быть, как все» — первая фраза моей мемуарной повести, сочиненной в восьмилетнем возрасте. Теперь вот пишу урывками «Записки скорпиона» — роман с памятью, который, дай Бог, закончить. Каждую книгу пишу, как последнюю.
В целом родителям на меня все-таки повезло: когда умерла моя старшая сестра, которую я доводил своей зловредностью, остался единственный ребенок. Минуло еще полвека — давным-давно ушла молодость, куда — неизвестно, а сейчас уже и старость подваливает. Хоть и преотвратнейшая штуковина, но иного способа жить долго, увы, нет. Мне возразят, что пятьдесят пять, да еще при современной медицине и фармацевтике — не старость, лет через двадцать я буду ностальгировать по этим своим пятидесяти пяти. Позвольте остаться при своем мнении. Да и сомневаюсь, что доживу до семидесяти пяти: волю к жизни всю израсходовал в эмбриональном состоянии. Малочисленное мое поколение сходит со сцены, едва успеваю вычеркивать знакомых из телефонной книжки. «Как долго я живу», — все чаще думаю, провожая дорогих покойников. Боюсь, долгожителей среди нас не будет.
Вот мой приятель, годом младше, кончается от метастаз. Смотреть на него страшно: натянутая на скелет кожа и громадный живот. А ведь как пекся о своем здоровье, с ничтожной болячкой мчался к врачу, мы посмеивались над его идефиксом. Уж он, казалось, точно обхитрит смерть и переживет всех нас. И вот как-то — во время проверки легких, уж не знаю, по какому поводу, — рентгеновский луч осветил случайно кусок печени, которая вся была в метастазах от рака прямой кишки, понятно, уже неоперабельного. Как в том анекдоте про человека, который, проведав, что Смерть явится за ним в полночь в бар, переодевается и бреет голову, чтобы не узнала. Без пяти двенадцать является в бар Смерть, осматривается и говорит:
— Ну, если этот тип не придет, заберу вон того лысого, у стойки.
Взять секс, который не приносит больше прежнего забвения. Помню, вырубаешься, забытье, малая смерть и все такое. А теперь никакой отключки, даже как снотворное не действует — мучаешься после всю ночь бессонницей, ходишь в гальюн, листаешь книгу или предаешься горестным раздумьям на понятно какую тему. Член вроде бы стоит как прежде и извергается не хуже Везувия, зато сама природа е*ли и оргазма изменилась катастрофически. Раньше весь выкладывался, а теперь член функционирует отдельно от меня, будто и не мой. Да и на женщин гляжу хоть и вожделенно, даже похотливо, но как-то безжеланно. Точнее: желание есть, а эрекция — когда есть, когда нет. Вот я и гадаю: в чем дело? В возрасте? Но выгляжу и чувствую себя лет на пятнадцать моложе, а проигрывая в своем писательском воображении разные возрасты, никогда — свой собственный, безнадежный, когда, по Казанове, Бог отворачивается от человека. Даже полуторагодовалого внука, чтобы не старить себя, называю сыном моего сына, но, скорее, в шутку. А дедом мог стать одиннадцать лет назад, если бы мой сын родил в том возрасте, в котором родил его я.
Или дело в стране, где крапива не жжется, черника не пачкает, комары все почти повыведены, кофе без крепости и аромата, помидоры без вкуса, клубника без запаха? И без вкуса тоже. А любовь отменена за ненадобностью, сведена к сексу либо размножению. Да и секс скорее по учебнику, чем по вдохновению: помешанные на гигиене американы ежедневным мытьем отбивают у себя секс-запах, а из пяти чувств именно обоняние самое либидоносное. В зверином мире самец чует носом самку за многие мили, а в человечьем — в упор не замечает. Вот и получается: Венера без Эроса, да и та — редкость. А тут еще гондоны в обязательном порядке из-за СПИДа. Какое уж тут либидо!
Мнимое благополучие этой страны — за счет отпадения от природы.
Расставим теперь декорации.
Вовсе не потому, что следую классическому уставу. Скорее, наоборот: проза у меня лысая, что здешние орлы. Но Аляска, где я оказался впервые, поражает даже бывалого путешественника, коим являюсь, хотя путешествую преимущественно на восток, а не на запад, в такую даль — впервые. Европу знаю лучше, чем Америку, натурализованным гражданином которой числюсь. Вот именно: числюсь. Это обо мне написал Генри Джеймс: «Он усердно занимался географией Европы, но географией своей родины полностью пренебрегал». Тихий океан увидел впервые, Аляска — только шестнадцатый штат, в котором я побывал. Человек тут живет внутри природы, озёра и го́ры по сю пору не все поименованы, а иные, наоборот, поименованы многократно: индейцами, русскими, испанцами, англичанами. Тропы забираются высоко в горы, теряются в болотах, лесах или на альпийских лугах, да и люди не всегда возвращаются из этой первородной природы и на месте их гибели либо исчезновения стоят кресты. Даже самолет — рухнул в прошлом году да так и лежит, застряв в деревьях на снежном склоне горы, с незахороненным летчиком.
Декорации ради декораций? Отчасти. Обычный мой трюк в путево́й прозе — если сюжет не достанет, позабавит дорожный маршрут, место действия окажется важнее самого действия. Соответственно — наоборот. То есть смешивая фон с действием, реал с художкой, досоздавая воображением то, что воспринял глаз, — так что не разобрать, где что. Ссылка на Стефана Цвейга не обязательна, тем более у Набокова лучше: знанием отверстые зеницы. Ведь я и сам, нацелься на любовное приключение и потерпи крах, не знал бы, что и делать. А так — киты, медведи, тотемы, индейцы племени тлинкитов, первородные леса, остывшие, спящие и действующие вулканы, голубеющие глетчеры, плывущая, летящая над водой, а то и посуху из мощного инстинкта жизни навстречу смерти семга и прочие диковины если и не утешили меня, то утишили мою печаль. Кто знает, может, природа и возбудила меня, послужила изначальным импульсом к тому, что случилось.
Стоял сентябрь, а с некоторых пор осень волнует меня как-то по-весеннему. По совпадению с собственным увяданием? Когда я поцеловал Хелен впервые, она сделала большие глаза, не ответила и не противилась, только как-то странно смотрела на меня. Я отлип от нее, и Хелен очень мягко сказала:
— Мне надо привыкнуть.
— К чему привыкнуть? — крикнул я, но молча.
Проклятый возраст!
То есть никак от меня не ожидала, а я-то был уверен, что к тому все идет, и поцелуй был естественным продолжением наших разговоров и прогулок в парке тотемов и по дороге к озеру Medvejie, а для нее — вот черт! — неожиданным. Как же так? Выходит, с ее точки зрения, я так же безнадежно стар, как с моей — мои ровесники? Ничем от них не отличаюсь, в этом качестве больше не котируюсь, и мое дело — труба?
Даже не отказ, хотя лучше бы отказ, которому я из инстинкта приискал бы уважительную и не обидную для себя причину. Ну, например, она предпочитает однополую любовь, и разбитная толстушка медсестра Айрис, с которой они на пару снимают крохотный домик на Монастырской улице, где время от времени дают приют изгнанным из дома одичавшим индейским ребятишкам, не просто подружка, но также сожительница. Или не хочет изменять Брайену, жениху в Джуно, пусть даже это формальный брак — контракт на разведку аляскинской тайги у Хелен кончался, а возвращаться на родину ей не хотелось. Что, если ее предстоящий брак вовсе не по расчету? Или не только по расчету?