Первый раз — в Большом Каньоне, когда шел вниз по тропе и, по навозным катышам, перенесся на Тиру, где ослиным серпантином спускался когда-то к морю. Пусть здесь не ослы, а мулы, и каждый вынослив как (сообща) осел плюс кобыла. Но катышито те же самые!
Может быть, нет в этой моей поездке иной цели и смысла, кроме как воскресить и пережить заново предыдущие?
Тем временем я уже достаточно поднаторел и стилистически различаю артефакты аляскинских тлинкитов и здешних навахо, пришедших на землю со дна Большого Каньона, а теперь туда спускаются духи их мертвецов. Само слово «индейцы» теряет для меня всякую живую конкретность — как этимологически возникшее из-за колумбовой ошибки и как слишком общее, нейтрализующее различия между трибами. Как и слово «евреи» — что у меня общего с эфиопским, йеменским или бухарским евреем?
После Долины монументов — она напоминает мне голливудский макет, так часто я видел ее в вестернах — невестка ведет нас с Лео на концерт под названием «Spirit», где покупает кассеты с туземной музыкой. И вот мы катим среди всех этих природных диковин под жалостную мелодию, в которую вмешивается вдруг барабан — колыбельная для Лео: мгновенно отключается и засыпает. Меня тоже клонит ко сну, но я держусь, помня ее угрозу последовать моему примеру.
У меня тоже есть индейское приобретение: терракотовая черепашка из Перу с геометрическим узором и дырочками на спине. Давным-давно узнал о ней из Ахматовой, и вот, оказывается, окарина — также национальный инструмент индейцев. Как, впрочем, и других доисторических народов: окарина, гусенок, итальянская флейта, а здесь Anasazi f ute. Что еврейская скрипка, окарина, которую я теперь различаю в индейском ансамбле, цепляет своим кручинным голоском, достает меня своей тоскливой мелодией. Я и думать не мог, покупая инструмент-игрушку, что через пару дней услышу эту жалостную дудочку при исполнении прямых, то есть ритуальных обязанностей. А музыка индейцев насквозь функциональна, шаманская, обрядовая, магическая, вызывает ли она гром, интерпретирует сны или имитирует танец богов. Музыка как священнодействие.
Чтобы были понятны дальнейшие виражи моего виртуального сюжета, уточню, что сын и невестка фанаты не только туземной мифологии, философии, музыки и петроглифов, но и медицины, а та все болезни объясняет едино: побег души из тела. Вылечить больного можно только возвратив беглянку с помощью магической музыки, ритуальных танцев и шаманских заклинаний.
Не под влиянием ли аборигенов решено было на этот раз рожать дома? Или в результате отрицательного предыдущего опыта, когда мою невестку в больнице накачали обезболивающими средствами, заглушили схватки, а спустя три дня сделали кесарево сечение?
Мысленно слышу возражение моего сына: слово «абориген» применимо только к индейцам Австралии, и мысленно же ссылаюсь на словари, которые толкуют его расширительно.
И еще, по мнению моего сына, — а он паломник по всем культурам, прошлым и нынешним — язык аризонских индейцев хопи содержит все понятия современной физики, квантовой механики и теории относительности. Например, они даже не сочли нужным придумывать слово для обозначения времени. Любое действие для них зыбко, неопределенно, неоднозначно, и смысл его меняется в зависимости от того, кто смотрит на происходящее.
Сын спорит со мной так же горячо, как и моя жена, — по любому поводу и без. Из чего я делаю вывод, что пусть мой еврейский ген в нем чисто внешне и перетянул ее славянский, но внутренне он, то есть ген, а значит и я — в нокауте. Скажем, моя жена, остро реагируя на любые лакуны в моей эрудиции, на месте невестки непременно бы переспросила: «Ты не знаешь, кто такой трикстер?» На что я бы непременно ответил: «Это что, преступление — не знать, кто такой трикстер?» И пошло-поехало. Что, если норов Лео вовсе не ирландский, а русский?
Среди прочего, мой сын пытается доказать мне, что философия индейцев близка индийской, то есть буддизму, особенно в отношении природы. Я говорю, что он совершает ту же ошибку, что Колумб, но отец моего внука (тьфу!) на юмор не реагирует.
Это еще до того, как сын отвалил, — мы катим по пустыням Юты, он за рулем.
— Как насчет космологии племени pawnee, которое обитает где-то поблизости?
— Ты о триумфе Утренней Звезды над Вечерней?
— Вот именно.
— Когда это было!
— Последней девушке, одетой Вечерней Звездой, прострелили из лука сердце в 1878 году. А тайные человеческие жертвоприношения в XX веке? До сих пор они свято хранят скальпы и используют как самый могучий талисман.
— Англичане, которые извели многие племена под корень, по-твоему, лучше?
— Евреи предпочитали краеобрезания, — отшучиваюсь я. — Это лучше, чем скальпы.
Сына, слава Богу, отзывают в Ситку, и я остаюсь, с одной стороны, наедине с сыном моего сына, а с другой — наедине с его женой. И видит Бог, не знаю, что легче.
— Чем же знаменит твой трикстер?
— Он такой же мой, как и твой, — спокойно парирует невестка. — Твой даже скорее, чем мой.
— Это еще почему? Об индейцах я знаю по вестернам да по Куперу с Майн Ридом и Лонгфелло. Последний из могикан — Оцеола, вождь семинолов. Он же Гайавата.
Так я ее поддразниваю. Еще недавно насчет индейцев у меня в голове была каша, но постепенно я набираюсь знаний. Про трикстера мне кое-что уже известно — нечто среднее между Ходжой Насреддином и Рейнеке-Лисом. Но я не прочь расширить и закрепить свое знание с помощью невестки. Тем более, так и не подыскав фрейдистскую подоплеку вопросу о пенисе, решаю, что скорее это под влиянием скабрезных индейских историй о трикстере и его пенисе, которыми увлекается мой сын и рассказывает Лео заместо детских сказок.
— Похож на Гермеса и Приапа, если поместить на шкалу греческой мифологии, — слушаю я невестку. — Существо неконченное, промежуточное — недочеловек-сверхчеловек, немного черт — немного бог, немного человек — немного зверь. Чаще всего ворон или койот — как связь между жизнью и смертью: оба питаются мертвечиной. Возмутитель спокойствия, нарушитель табу, надругатель святынь, кощунник, естество, восставшее против установленного миропорядка.
— Причина?
— Голод и похоть. В том и в другом — ненасытен. Гиперсексуален. Совокупляется с людьми независимо от пола, а также с животными и растениями. Кого на Олимпе звали «бог с торчащим членом»? У индейцев это трикстер. Они идут еще дальше греков. Фалл у трикстера на посылках, он носит его в коробе за спиной и зовет «младшим братишкой». Что не может или на что не решается он сам, исполняет его пенис, а тот и вовсе без тормозов.
Я вступаюсь за греков и напоминаю, как Зевс превращался в быка, в лебедя, в золотой дождь или даже в мужа возжеланной им женщины ради земного соития. Отсюда: что можно Зевсу, нельзя быку и остальным его воплощениям.
— У индейцев наоборот: пенису трикстера можно больше, чем его хозяину.
— Неизвестно еще, кто чей хозяин, — говорю я, вспоминая скандальный роман Альберто Моравиа «Я и он», а по памяти цитирую Платона:
— Природа срамных частей мужа строптива и своевольна — словно зверь, неподвластный рассудку; под стрекалом непереносимого вожделения человек способен на все.
— Не то! Трикстер и его пенис взаимосвязаны и взаимозаменяемы. Есть деревянные персоны, где на месте гениталий у него человеческое лицо. Игра эквивалентами. Пенис — его двойник и альтер эго.
— Трикстеру нравится девушка, и он посылает к ней вместо себя свой пенис, — раздается сзади сонный голос сына моего сына. Или это мне показалось? — А сам подсматривает, что между ними происходит.
— Это в мифе у виннебаго, — поясняет невестка.
— Как нос коллежского асессора Ковалева! — радуюсь я и рассказываю невестке и внуку про Гоголя, про Ковалева и про Нос, что гуляет сам по себе, собственной персоной.
С обидой за нашего классика думаю, что индейское племя виннебаго решилось на то, на что не хватило писательской смелости у Николая Васильевича.
— Хитрый, но перехитряет самого себя, попадает в собственные ловушки, — продолжает невестка, переходя от любовных штук трикстера к общей его характеристике. Лео позади то ли спит, то ли подслушивает. — Правая рука у него дерется с левой, а он следит со стороны как зритель. Шут гороховый. Озорник. Надоеда. Трюкач. Плут, но божественный. Божество, но с чертинкой. Пародия бога на самого себя. Simia dei.
— Чего, чего?
— Обезьяна Бога. Так средневековые схоласты называли дьявола. Созидатель и разрушитель, бог и черт в одном лице. Богигрок, бог-весельчак, бог-затейник. Бог, преодолевающий самого себя. Бог-экспериментатор, бог-разрушитель, бог-убийца. Как у индусов Шива. Каким в архаические времена был твой бог.
— Мой бог?
— Ну да. Гневливый, вспыльчивый еврейский бог, уничтожающий собственное творение, сочтя его несовершенным: потоп, Содом и Гоморра, постоянные угрозы им же избранному народу. Бог-самоубийца. А динозавры, его фавориты, так долго жившие на земле, — и тех стер с ее лица. А ведь это было детище еще молодого бога. Нынешняя флора-фауна, включая человека, — создание бога ветхого, больного и уставшего от собственных опытов.
— Последний день творения — человека сотворил утомленный бог. Рильке бы сказал, изношенный бог.
— Кто такой Рильке? Мы квиты. Я шапочно знаком с трикстером, она слыхом не слыхала про Рильке. Мы с ней живем в разных мирах, но общий язык с грехом пополам все-таки находим. Может, этот общий язык и есть форма любви к ней безлюбого человека?
Дав справку о Рильке, спрашиваю:
— Так почему Лео зовут трикстером?
— Я — трикстер! Я — трикстер! — орет с заднего сиденья окончательно проснувшийся Лео.
До меня наконец доходит, о чем мне долбит невестка. Лео — это я. Это я — трикстер: шут, паяц, буффон, ерник, возмутитель спокойствия, получеловек-полузверь. Двойник самого себя. Левая рука не ведает, что творит правая. Отличаясь от меня внешне, Лео схож со мной в сути. Вглядываюсь в него и узнаю себя, каким себя, естественно, не помню, как не запомнит себя Лео в этом возрасте. Узнавание на подсознательном уровне, но я выманиваю его из своих глубин наружу. Вот почему я побаиваюсь этого продвинутого и невыносимого ребенка — он и в самом деле похож на меня. Себя же я боюсь больше всего на свете.