средства для реализации вашей программы. Дадим столько часов эфира с Землей, сколько нужно, поможем по всем направлениям. Это хорошее предложение. Большего я вам не могу дать. Если вы не согласитесь, я официально сниму вас с программы добровольцев по состоянию здоровья, под свою ответственность. Я не могу рисковать будущим космонавтики ради одной вас.
Екатерина Ивановна, внезапно ставшая предельно серьезной, повернулась к Лихнецкому.
— Сережа, вы не могли бы нас оставить? Я хочу поговорить с Михаилом Григорьевичем с глазу на глаз.
Лихнецкий кивнул вышел за дверь. Сел в приемной и стал ждать.
Минуты текли медленно, как тягучий и приторный кисель. Тишина раздражала. Хотелось подкрасться к двери и, припав к замочной скважине ухом, подслушать, что там происходит. Что Зарянка вдруг решила сказать Старику? Что такого секретного? Чем она будет убеждать его, чтобы он оставил её в программе экспедиции?
Когда дверь наконец открылась, Старик позвал Сергея и попросил его провести пресс-конференцию.
— Зарянка будет выполнять свою научную программу на лунной базе. Вылет согласно плану с ближайшей сменой. Красивые формулировки придумай сам. Ну, и Екатерину Ивановну подключи, пусть тоже скажет пару слов, обоснует свое решение. Если Тоцкий появится, шли его ко мне.
На лице Старика блуждало странное задумчивое выражение человека, который не понимает, выиграл он или проиграл.
Лихнецкий примчался на дачу к Старику, отгуливавшему очередной отпуск. Развалившись в кресле-качалке на веранде, шеф пил чай из огромной кружки и, увидев Сергея, жестом запретил что-либо говорить.
— Зарянке опять запретили вылет на Землю по состоянию здоровья?
Сергей кивнул.
— Она вместе с врачами настаивает на еще одном полугодии на станции?
Не дожидаясь еще одного кивка, Старик ухмыльнулся.
— И ты приехал ко мне за санкцией вернуть её приказом. Так? А я не дам. Пойди на кухню, налей себе чаю. И печенье возьми, сам сегодня испек.
Пока Лихнецкий гремел в доме посудой, Старик щурился на солнце и грустно улыбался, словно вспоминая что-то. Вернувшийся Сергей присел рядом на табурет и молча принялся ждать.
— Ты спросишь, почему? Это была часть сделки по экспедиции. Я обещал не возвращать её приказом, если будут причины, чтобы ей задержаться еще. И я сдержу обещание, пока меня не отправили на пенсию. А дальше пусть преемничек разбирается с этой оторвой. Не бойся, она там нас всех переживет. Ты еще успеешь в мое кресло взгромоздиться, а она будет там делать свои передачи для детей. Эта сволочь Тоцкий в нее столько микроботов закачивает, что на полк пенсионеров хватило бы. И будет над её здоровьем трястись почище курицы над яйцами. Он уже раз сто пожалел, что связался с ней.
Старик довольно рассмеялся.
— Говорил я ему, не влазь, нельзя в такие игры с космосом играть. Не послушался — пусть расхлебывает.
Лихнецкий тоже улыбнулся, представив взбешенного новостью об очередных шести месяцах Тоцкого.
— И ведь что удивительно. Тоцкого рано или поздно забудут. Нас с тобой еще раньше забудут. А её будут помнить. Потому что мы делали для сегодняшнего дня, а она — для завтра. Ну, кто мог подумать, что шоу «Космическая бабушка» наберет такую популярность? Кто знал, что мы тридцать килограмм груза будем выделять для детских писем? И еще столько будем везти обратно, потому что она на каждое отвечает. Хоть кто-нибудь смог ей объяснить, что электронные письма будут гораздо дешевле? Нет, она считает, что бумажные письма гораздо важнее для детей. Как она смогла убедить главного инженера станции делать значки, чтобы отсылать с письмами? Убедила, уговорила, и он делает, не спрашивая разрешения у нас. Потому что знает — мы бы разрешили.
Старик долго молчал, глядя вдаль. Лихнецкий глотал остывающий чай, грелся на солнце и радовался, что приказ о возвращении отдавать не придется.
— Поразительная женщина. Она мне тогда сказала, что ей не к кому возвращаться на Землю. И умудрилась стать бабушкой миллионам детей. Да её половина планеты знает, одинокую нашу. И знаешь, я ей благодарен. Эти дети вырастут и не спросят — «зачем нам космос?». Он для них будет как дальняя деревня, в которой живет их бабушка. Далеко, непонятно, но своё, родное. Она этим сделала больше, чем вся наша вторая марсианская. Налей-ка мне еще чаю, Сережа.
Они долго еще сидели на веранде, обсуждая другие дела и стараясь не касаться темы Зарянки. Но перед самым уходом Сергея Старик сказал.
— Когда мы с ней тогда договорились, она мне сказала, что ей лучше умереть там, — Старик ткнул пальцем вверх, — она считала, что когда человечество приходит куда-то навсегда, там обязательно появляется кладбище. Ей казалось, что, появись оно в результате катастрофы, это будет трагедия. А если она будет первой, то это будет печально, но закономерно. И там будет только грусть, а не страдание по погибшим. Чем старше я становлюсь, тем больше её понимаю. Не могу согласиться, но понимаю.
Из предисловия к сборнику стихов космонавта Алексея Савицкого:
«…почти тридцать лет назад она сумела круто изменить мою судьбу. Я искал музу и вдохновения, а нашел дело всей жизни. И нет большего, что она могла бы для меня сделать. Это было для нее естественно, как дышать. Она вдохновляла нас всех. Пилоты считали прибытие в смену, когда она дежурила, знаком удачи. И правда — в её дежурство не было ни одной аварии. Её шоу положило начало детскому движению. Мальчики и девочки бредящие космосом, назло едким критикам называвшие себя „Зарянцы“, пока смешное слово не стало официальным названием. Восемь из десяти космонавтов носят на груди значки в форме маленькой птички, а оставшиеся двое стесняются, что потеряли свои. До сих пор смена на Лунной-2 отвечает на все детские письма, вручную, на бумаге. И писем не становится меньше. Она вернула детям великую мечту стать космонавтами. Потому и везет каждый рейс на Лунную-2 букет её любимых ландышей, никогда не увядающих под стеклянным колпаком. Для этого поколения Зарянка сделала космос не чужим опасным местом, а домом. Куда стоит лететь, и где стоит жить. Где рядом с космопортом Лунной-2 стоит скульптура — на скамейке сидят трое, парень Юра с открытой светлой улыбкой, немного задумчивый Нил и бабушка Катя. Сидят и встречают каждый рейс с Земли. Один полет, один шаг и одна жизнь, подарившие людям космос.
Эта книга посвящается светлой памяти твоей, Зарянка.»
Всеволод РжевскийЗдесь и сейчас
Курить хотелось, как из пушки. Как назло, в нашей бригаде, кроме нас с Палычем, не курит никто, и это понятно — дело, в общем-то, совершенно бестолковое. Это у Палыча что-то там было в армии такое, что он с тех пор чадит, как паровоз, а я пристрастился ещё на Колыме, у нас в экспедиции все курили. Вчера-то мы оба с проводов Кельта вернулись домой слишком поздно, чтобы купить по дороге курева, а обнаружилось это, разумеется, именно сегодня с утра, когда пришли это мы на работу и кинулись друг у друга стрелять. Н-да, курение — это наша с Палычем повседневная беда и неизбывная трагедия. Понятно, что привычка исключительно дурацкая, и на Марсе будет нельзя…
Кстати, да. На Марсе. Покурить на улице. — Не в жилом же помещении, разумеется? — Зимой, например, ага. Да если даже и летом… Нет, не так, всё гораздо круче:…Суровым Марсианским Летом… — Смешно. Ха-ха. А вот интересно, папироса в тамошней атмосфере будет тянуться? Это без кислорода-то? Н-да, проблема… Идёшь, бывало, покурить на улицу и несёшь с собой для папиросы баллон с кислородом… Маразм.
В общем, с куревом всё понятно, но времени бросить пока что нет. Всё пока слишком напрягает — работа, учёба, ещё тут кое-что сверху… Вот скину с плеч диплом, отобьюсь на защите от комиссии, поступлю к осени на второе высшее, тогда и брошу. С новыми силами. И в анкете для экспедиции так и напишу: вредных привычек не имею. И мне прямо так и поверят. Сразу, без анализов крови. Ага. Ладно, есть у меня ещё три-четыре месяца, если прямо сейчас бросить пить, курить и… Эээ, нет, а вот это на анализы крови не влияет. Скорее наоборот. В смысле, влияет, но в лучшую сторону. Естественный процесс, всё-таки. Можно сказать, главная цель существования и основная функция здорового мужского организма. Так. Это, значит, мы бросать не будем…
Ну, хорошо, пить я и так практически не пью, курить брошу, самое позднее, через месяц, сразу после защиты, значит, где-то к концу июля — к августу всё у меня будет нормально. Можно идти на медкомиссию. Проблем там, судя по всему, у меня не возникнет… Молодой я ещё. Не то что Палыч, у которого от застарелых ран ломота в суставе чуть ли не на каждый дождь. Война даром не проходит. Хоть он и не старый ещё совсем, чего там — сорок лет с небольшим, а сам сказал, что никакая медкомиссия его уже никуда не пропустит, особенно на Марс. Невесело так сказал. Завидует, что ли? Куда уж ему, у него же давным-давно и жена, и дети, как бы он без них? А всё равно как-то без особой радости слушал он вчера наши с Кельтом разговоры да планы…
Так, со здоровьем, вроде бы, разобрались, а вот что там с квалификацией… Да, в общем-то, тоже не так уж и плохо. Где-то через месяц одно высшее у меня уже будет, и стаж работы по специальности уже не самый маленький, а второе высшее сделаю по сокращённому варианту. Если идти на наш геодезический факультет, на маркшейдера, то базовые курсы мне перезачтут с первого диплома, а спецкурсы за два-то года сдам, не привыкать. Две моих специальности явно будут для комиссии весомым пряником, вон, как за Кельта уцепились с его строительным и робототехникой…
И чем тогда я хуже Кельта? — Да ничем, собственно. Возраст одинаковый, здоровье не хуже, высших тоже будет два, причем оба там требуются… Должны взять. А Кельт вообще сволочь, это он разбередил самые бездонные глубины моей чёрной зависти. Это из-за него Марс прочно засел у меня в печёнках. И даже не вчера, когда мы с Палычем провожали его до полуночи… Кстати, о проводах, — я посмотрел на браслет, — он, небось, уже улетел. Или прямо сейчас вылетает. Ладно, попутного ветра в его горбатую спину… Ну, хорошо, совсем даже не горбатую. Нормальная у него спина, иначе бы его медкомиссия не пропустила… Так вот, он про этот Марс мне последний год чуть ли не все уши прожужжал, каждую новость оттуда пережёвывал и писал себе самое, по его мнению, существенное в компендиум, как будто заранее знал, что, в конце концов, его всё-таки возьмут. И если я ничего не путаю, он мне этот opus magnum, вроде бы, недавно прислал на почту, нужно будет посмотреть. Кельт далеко не дурак, чего уж там. Ерунды не напишет, времени пожалеет…