И во Франции, и в России огромную роль сыграла революционность якобинского типа. Характерная черта якобинства – насильственное «навязывание» остальным классам (в России – крестьянству) позиций и мер, идущих дальше, чем те, которые были возможны благодаря наличным историческим предпосылкам. Как когда-то революционная Франция приняла гегемонию якобинцев, так революционная Россия приняла гегемонию рабочих Петрограда, Москвы, Харькова, Иванова и т. д. Пределом якобинской политики большевиков – развязывания энергии народных масс с тем, чтобы сделать их соперниками пролетариата в борьбе с буржуазией – стало начало 1921 г., когда завершился разгром армии Врангеля. Вскоре кронштадтский мятеж, «антоновщина» и другие выступления показали, что крестьянство не намерено больше мириться с продразверсткой и «военным коммунизмом». Якобинская фаза пролетарской революции была закончена.
И, наконец, последнее по счету, но отнюдь не по значению – термидор. Термидор, вообще говоря, означает остановку революции, поворот ее вспять. Термидор – характерное следствие такого типа революций, которые из-за форсирования событий и создания положения совершившихся фактов, навязывают обществу изменения, идущие дальше возможного; их еще предстоит «переварить», сделать «рациональными», «работающими» в данных исторических условиях. Другими словами, якобинская революционность своей оборотной стороной и дополнением имеет термидор – контрреволюционный переворот, обуздывающий «первозданные» силы, вызванные к жизни революцией.
Следует, по-видимому, согласиться с М. Я. Гефтером, что подобно тому, как существуют разные прогрессы (разные его типы, степени, формы), есть и разные «термидоры»[117]. Во Франции превращение исторического скачка в новую повседневность, в новый рассудок осуществляется с помощью военной диктатуры. Череду сменяющих друг друга термидорианцев с помощью переворота 18-го брюмера завершает Наполеон. Это его военный гений в сочетании с разбойничьим нравом превращает новое государство, по выражению Лабриолы, в упорядоченную бюрократию, опирающуюся на победоносный милитаризм. Основой «термидора» в России, а вернее, основой «самотермидориза-ции» российской революции («Рабочие-якобинцы более проницательны, более тверды, чем буржуазные якобинцы, – говорил Ленин Ж. Са-дулю в 1921 г., – и имели мужество и мудрость сами себя термидори-зировать) должен был, по мысли Ленина, стать нэп. Именно с помощью нэпа предполагалось совершить скачок новой России в будущее, в Современность, привести завоеванное в соответствие с наличными экономическими и культурными условиями, покончить с политикой «военного коммунизма».
Надо сказать, однако, что НЭП как проект политики «самотер-мидоризации» оказался уязвимым в одном, но главном, решающем отношении – не была коренным образом реформирована политическая надстройка (особенно партия), сложившаяся при царизме и в годы гражданской войны. Смерть Ленина, единственного, пожалуй, из всех вождей партии, кто начинал представлять себе смысл преобразований, связанных с «самотермидоризацией», прервала перемены в политическом строе страны, а уж тем более намеченные вождем персональные перемены в руководстве партии.
Из вышеизложенного, думается, очевидно: абстрактное противопоставление двух конкретных победоносных революций – французской и российской – не только обедняет понимание собственно истории; сверх того, оно показывает тщетность попыток «разорвать связь времен», отделяя пропастью пролетарскую революцию от буржуазной. Следует, однако, отдавать себе отчет и в том, что отличает рассматриваемые нами две великие революции. Речь идет не о национальноособенном, а об исторически-специфичном, которое связано с иной, более высокой стадией всемирной истории. Новое в Октябрьской революции, по-видимому, заключается прежде всего в переводе задач, решенных в свое время Францией (как и другими странами Западной Европы), на другую историческую почву, при иной, изменившейся группировке общественных сил. Новое также – в невозможности очистить российское общество от средневековья, завоевать основные условия современной цивилизации, не затрагивая экономического и политического господства буржуазии. Наконец, новое – в невозможности высвободить колоссальные источники революционной энергии и овладеть ими, оставаясь в пределах идеологии и средств старых, буржуазных революций.
Октябрьскую революцию, особенно в советские времена, называли социалистической, желая подчеркнуть, что в 1917 г. произошел формационный перелом: этой революцией в России был якобы начат переход мира от капитализма к социализму. Хотя данная констатация имеет некоторый резон (если, например, иметь в виду социалистический выбор народа), она все же носит чересчур общий характер. Исторический опыт СССР и других стран существенно изменил наши критерии в оценке того, что может быть названо социализмом и социалистическими мерами. Спустя десятилетия мы понимаем, что социализм постоянно, от эпохи к эпохе, изменяется, как и его цели и требования, что развитие трудящихся как политической и социальной силы предполагает не только превращение их в субъекта экономики, в хозяев средств производства, но прежде всего такой тип общественного развития, которые обеспечивают всесторонний прогресс членов общества. Ибо сегодня, как никогда, ясно, что трудящийся подчинен капиталистическому производству не просто из-за отсутствия у него средств труда, но и вследствие характера и способа своего труда. Другими словами, подчиненное положение работника в капиталистическом производстве связано с определенной ступенью и мерой развития человека, его «социального качества». Не случайно, по словам Маркса, «частная собственность может быть уничтожена только при условии всестороннего развития индивидов, потому что наличные формы общения и производительные силы всесторонни, и только всесторонне развивающиеся индивиды могут их присвоить, т. е. превратить в свою свободную жизнедеятельность»[118].
В этом смысле всеобщее огосударствление средств производства и наличных общественных отношений, совершившееся в СССР на грани 1920-1930-х гг. XX в. свидетельствовало, скорее, о чрезвычайных антибуржуазных мерах ВКП(б) и советской власти, сыгравших в то время – в какой мере, об этом можно спорить – свою позитивную роль в экономическом прогрессе страны, чем о социалистическом развитии общества. Во всяком случае, уничтожение частной собственности, всеобщее огосударствление экономики и общественных отношений оказались способными ускорить промышленную модернизацию страны (хотя бы за счет ликвидации паразитического потребления и перераспределения национального продукта в пользу развития индустрии), но «всестороннего развития индивидов» (Маркс), без которого немыслим социализм, они обеспечить не смогли по определению. Мы уже не говорим о «цене» такого прогресса (стагнация сельского хозяйства, террор против собственного народа, полнейшее господство бюрократии). Думается, если и существовал в Октябрьской революции собственно социалистический – по Марксу – компонент, то он ограничивался реально: а)нападением на частную собственность; б) участием в революции рабочего класса под руководством большевистской партии, не более того. Речь в России могла идти только об одном – о праве начать решение исторической задачи социалистического преобразования общества, как она была сформулирована в марксизме, решения, которое европейский пролетариат продолжил бы и завершил.
В этой связи возникает трудная задача определения действительного характера Октябрьской революции.
О революционных эпохах нельзя судить по их сознанию, неоднократно подчеркивал Маркс. Чтобы не впадать в идеологическую односторонность исследователи обязаны различать (а иногда и разводить) осознание смысла действий самими участниками переворота и реальную политическую трактовку. В том, что действующие лица Октябрьской революции осмысливали свои задачи как социалистические, таилась двоякого рода тенденция. С одной стороны, социалистический ингредиент идеологии связывал демократизм рабочих и крестьян с проповедью далеко идущих преобразований, которые выходили за рамки допустимого для буржуазии. С другой – в этом преувеличении исторических задач революции таилась возможность отхода революционной мысли и политического действия от реальных проблем российской действительности, опасность волюнтаристского навязывания «социализма» народным массам, не считаясь ни с их интересами, ни с достигнутым ими уровнем развития. История России в начале XX в. продемонстрировала обе тенденции: и поистине всеобъемлющий размах социальных преобразований, и готовность руководства большевиков развязать террор против собственного народа во имя «построения социализма».
Таким образом, Русская революция, включая октябрьский перелом 1917 г., легитимируется автором, как, по-видимому, уже понял читатель, не через социализм или переход к социализму (хотя действующие лица исторической драмы именно так ее осознавали и обосновывали), а прежде всего через ответы на вызовы Современности. Как отмечал Б. Г. Капустин в своей работе «Современность как предмет политической теории», «Современность есть не еще одна структура и характеристика общества, а проблема, причем проблема культурная, оборачивающаяся центральной политической проблемой тех обществ, которые с ней сталкиваются (как скажем, Россия в XX в. – И. П.) и которые после такого “столкновения” уже не могут от нее “укрыться”»[119].
В этой связи по-иному предстает такое событие, как Октябрьский политический переворот 1917 г. Проблема России в начале XX в. заключалась отнюдь не в том, что капитализм якобы исчерпал ресурсы развития; совсем напротив, он быстро рос и в нашей стране и на Западе, а в невозможности преодолеть с помощью «обычного» буржуазного экономического роста старые, идущие от российского крепостнического прошлого, и новые, связанные с особенностями современного капиталистического развития страны социальные диспропорции и антагонизмы. Прогресс в России, который не переставая быть буржуазным по своему экономическому содержанию, оказался невозможным без взрыва буржуазной политической оболочки, а также радикальных мер, выходящих за пределы «старого», прусско-юнкерского капитализма. Создать условия для появления свободных земледельцев, завершить вековой спор миллионов крестьян с дворянской (и сросшейся с ней буржуазной) Россией, разделаться со средневековьем в умах и нравах населения стало исторической миссией пролетарско-крестьянской революции во главе с большевиками. Другое дело, что завоевать эти более высокие условия прогресса оказалось невозможным, не затронув в ходе революции как первичные, так и более развитые формы того капитализма, который сформировался