Обновление начал Октября и переход к социалистическому реформизму означало для Ленина нечто неизмеримо большее, чем просто очередной политический маневр. Оно означало обновление начал и путей развития социализма, созвучное, скорее, не XIX в., а XX и XXI вв. Социализм, согласно Ленину, возникает только в меру «снятия» рабочим классом всего того, что было создано буржуазной цивилизацией, в меру преодоления капитализма в общественной, экономической и культурной областях жизни и никак иначе. Таким образом ставился под сомнение основополагающий марксистский постулат исключительности развития нового мира, составлявший символ веры «классического» социализма, а с ним вместе идея социального первородства рабочего класса – главной силы будущего социального устройства. Идея исторического компромисса, к которой Ленин пришел к концу жизни, основывалась как раз на предпосылке несводимости разных укладов к одному-единственному, даже самому передовому, прогрессивному. Решающее значение приобретала социальная форма исторического движения, связанная не только с экономикой, но и с развитием социальных отношений, культуры.
Сосуществование различных укладов в условиях рынка и товарного производства, повышение агрикультуры крестьянского хозяйства благодаря помощи со стороны государства, постепенное и обязательно добровольное кооперирование крестьянства, культурная революция, цивилизаторская работа с заново открываемых азов, поиск единства основных классов российского общества, которое бы считалось со старыми и новыми реалиями – вот главные составляющие нового стратегического курса, рассчитанного на долгие годы, задуманного Лениным в начале 20-х гг. XX века. «В сущности говоря, – писал он, – кооперировать в достаточной степени широко и глубоко русское население при господстве НЭПа есть все что нам нужно, потому что теперь мы нашли ту степень соединения частного интереса, проверки и контроля над государством, степень подчинения его общим интересам, которая раньше составляла камень преткновения для многих и многих социалистов»[125]. Таким образом, России предстояло совершить переход к совершенно новому пути общественного развития непредуказанному социалистами XIX в., включая основоположников марксизма, – к сосуществованию совершенно разных экономических укладов в условиях рыночного хозяйства при регулирующей роли пролетарского авангарда. Если угодно, впервые признавалось, – скорее на практике, чем в теории – что взятые в отдельности ни капитализм, ни социализм не могут быть единственностью мира. В такой многоукладной стране, как Россия, некапиталистическое развитие означало не «введение социализма» под видом его «строительства», а синхронизацию разнонаправленного развития в направлении организации современных форм хозяйствования и эволюции к социализму. Разнообразие становилось бы в этом случае не препятствием для экономического и культурного прогресса, а фундаментальной нормой и условием социального общежития народов России.
Это коренное изменение постановки вопроса о социализме осталось непонятым большинством партии, о чем, в частности, свидетельствовало одобрение на X съезде РКП(б) – почти без дискуссий! – перехода от продразверстки к продналогу, который предполагал далеко идущие изменения в экономической политике пролетарского государства (возрождение частного капитала, денационализация некоторой части предприятий, переход к денежному обращению и к рынку). НЭП, в том случае, когда он не вызывал отчаяния и деморализации, понимался большинством партийцев как временный политический маневр партии, с неизбежностью предполагающий последующее решительное наступление против буржуазии, средней и мелкой. Сталин точно сформулировал это понимание, когда заявил: «Если мы придерживаемся нэпа, то потому, что он служит делу социализма. А когда он перестанет служить делу социализма, мы его выбросим к черту»[126]. То, что было ядром «военного коммунизма» – концентрация экономической и политической власти в руках большевистской партии, диктатура пролетариата, вера в воспитательное значение насилия, коммунистический мессианизм и т. п. оставались в неприкосновенности. Они просто-напросто были задвинуты на время на задний план, но продолжали жить в сознании партийных функционеров и части рабочего класса. Нужны были только подходящие условия, чтобы этот комплекс идей и действий дал о себе знать.
Предчувствуя опасность болезни «левизны» в РКП(б), Ленин предупреждал в статье «О значении золота теперь и после полной победы социализма» (1921 г.): «Настоящие революционеры погибнут (в смысле не внешнего поражения, а внутреннего провала их дела) лишь в том случае, – но погибнут наверняка в том случае, – если потеряют трезвость и вздумают, будто “великая, победоносная, мировая” революция обязательно все и всякие задачи при всяких обстоятельствах во всех областях действия может и должна решать по-революционному»[127]. Предупреждения эти не возымели действия, а значит, «внутренний провал» дела Октября становился неизбежным. Вехами нарастания опасности служили и полное непонимание (нежелание понять?) членами Политбюро последних работ Ленина, и отказ делегатов XIII съезда партии выполнить волю умершего вождя относительно перемещения Сталина с поста генсека, и разразившаяся вскоре борьба внутри руководства партии, и многое другое.
Но не только непонимание обусловило провал ленинского замысла «самотермидоризации». Не меньшую, а может быть, большую роль сыграла культурная отсталость страны.
Социальная революция такого типа, как Октябрьская, не только разрывает «порочные» исторические круги, но на новом уровне она их создает. Ведь движение по «перевернутой» схеме: сначала пролетарская власть, затем, на этой основе, создание материальных предпосылок для рывка вперед – предполагает особую зрелость «субъективного» фактора – не только политическую, но и культурную. Зрелость же в свою очередь предполагает, в качестве условия, иной, более высокий уровень развития производства, т. е. предпосылку, которую еще предстояло создать в России. Круг этот невозможно (чрезвычайно трудно) превратить в спираль, пока страна находится в изоляции, замкнута на внутренних условиях, вырвана из международного разделения труда и правильных экономических и культурных отношений с другими странами.
Ленинский план «подтягивания» России до уровня цивилизованных стран с помощью передовой политической надстройки имел, вне сомнения, резон. Но передовой надстройка была в 1920-е гг. лишь потенциально. «Наш аппарат» (аппарат государства. – И. П.), признавал Ленин, «из рук вон плох», он представляет оказавшийся в проле-. тарских руках «пережиток старого», «буржуазную и царскую мешанину» со всеми ее прелестями. К тому же государственная машина, выросшая из гражданской войны, была сильно бюрократизирована – не случайно Ленин говорил, что борьба с бюрократизмом займет у нас «целую эпоху», – и слабо контролировалась ЦК партии, где дела тоже обстояли неблестяще. Чтобы выйти из тупика, Ленин предложил создать ЦКК-РКИ из честных и знающих пролетариев и мыслящего элемента; задача этого органа должна была заключаться в «пересоздании» аппарата. И еще одно важное наблюдение. Не только с пролетарской культурой, писал Ленин, но и с «буржуазной культурой дела обстоят у нас очень слабо»; «речь должна идти о той полуазиатской бескультур-ности, из которой мы не выбрались до сих пор», «нам бы для начала обойтись без особенно махровых типов культур до-буржуазного порядка, т. е. культур чиновничьей, или крепостнической и т. п.»[128]
Не менее серьезным препятствием на пути развития нэпа был сам характер российской пролетарской революции, разразившейся в стране «среднеслабого» развития капитализма.
Сразу же, как только совершился государственный переворот, рабочий класс индустриальных центров России, находившийся в основном под влиянием большевиков, провозгласил завоеванную власть советской, социалистической. Тем самым было намечено общее содержание революции, разительно не соответствовавшее политическим и экономическим реальностям страны. Из этого противоречия между героически-восгорженным стремлением пролетарского авангарда, рабочего класса и бедноты к социализму и отсталостью страны, господством в ее жизни старой рутины родились основные коллизии, определившие ход революции.
И здесь нам вновь придется возвратиться к определению исторического содержания Октябрьской революции. Главным в революции в силу ряда обстоятельств оказался вопрос о собственности, частной или общественной. Точнее говоря, революция в отношениях собственности, в полном соответствии с доктриной социализма, как раз и представлялась средством преодолеть (уменьшить) отсталость, ослабить ее давление на всех, особенно на трудящиеся классы. Но насколько и, главное, при каких условиях обобществление ключевых отраслей хозяйства послужит предпосылкой экономического движения общества вперед, станет средством повышения производительности совокупного труда? Пока в стране шла гражданская война, ответить на этот вопрос было невозможно, ибо решался вопрос жизни и смерти революции. При переходе к нэпу, а особенно в условиях нэпа, вопрос о государственной монополии на крупную промышленность вставал перед партией с новой силой. То, что обобществление крупных промышленных предприятий, банков, средств связи и путей сообщения является необходимым условием перехода к социализму, сомнений не вызывало. Но нэп включал эти обобществленные предприятия в систему товарного хозяйства и рынка. Здесь-то и проявились издержки государственной монополии – более низкая эффективность обобществленных предприятий, обюрокрачивание руководства ими, стремление монопольно высокими ценами компенсировать элементарные промахи хозяйствования. С точки зрения экономики, только появление целого «веера» производств с разными типами собственности, управления, разными формами участия трудящихся в контроле за условиями своего труда и т. п. при взаимодействии всех таких производств с обобществленными крупными предприятиями и трестами способно было обновить народное хозяйство и двинуть его вперед. Абстрактно говоря, пролетарское государство в лице его институтов имело возможность дать ход такому развитию, способствовать эффективным структурным изменениям, предотвращая или смягчая нежелательные последствия экономического роста. Но политическая линия руководства партии в конце 1920-х гг. была уже иной, антинэповской. По существу, тогда совершался решающий выбор: идти ли России дальше путем цивилизованных стран, используя сообразно новым социальным условиям их опыт, обновляя его, или двигаться по инерции «военного коммунизма» (с учетом нового соотношения сил), применяя для решения проблем испытанный метод «диктатуры пролетариата».