Теперь обратимся к индустриальному сектору общественного производства. Туган-Барановский считает, что социализация фабрик может происходить в двух формах. Или промышленные предприятия станут государственными, или перейдут в некую разновидность групповой формы собственности тех, кто на них работает.
Остановимся на первой форме социализации промышленных предприятий, т. е. передаче их в государственную форму собственности. Будет ли это означать социализм, спрашивает Туган-Барановский? Нет, потому что и фабрики будут управляться «агентами министерства торговли или министерства труда» примерно также, а чаще и хуже, чем они управлялись прежними предпринимателями. Но главное другое. Сам характер труда на эти государственных фабриках ничем не будет отличаться от труда на частных предприятиях, туган-Барановский рассуждает так: «Что же может заменить в социалистическом государстве те стимулы повышения производительности труда, которые столь мощно действуют в капиталистическом обществе? Главным образом, чувство долга и преданности общим интересам. Гражданин социалистического государства должен уметь ставить общие интересы выше своей частной выгоды и работать на общую пользу с такой же энергией и напряжением всех своих сил, с какой в наше время люди работают по эгоистическим мотивам»[156]. Теоретически такое представление о характере социалистического труда верно. Но в советском обществе, которое называли социалистическим, гражданин должен был видеть и получать свою частную выгоду, работая на общую пользу, а не постоянно находится в положении буриданового осла между своей выгодой и общей. Это ложная дихотомия, которая не может лежать в основе развивающегося общественного производства. Именно такое понимание социалистического труда, которое демонстрирует Туган-Барановский, было широко распространенно в то время среди социалистов и оно естественно полностью совпадает с ленинским представлением о социалистическом труде. У Ленина даже есть высказывание 1920 года о том, что «трудовые армии, трудовая повинность – вот практическое осуществление в разных формах социалистического и коммунистического труда». Но по Ленину из той же работы явствует, что это «труд добровольный, труд вне нормы, труд, даваемый без расчета на вознаграждение, без условия о вознаграждении»[157]. Однако Туган-Барановский делает вывод, что такой характер труда для тогдашних условий России «весьма сомнителен». Это, конечно, правильный вывод.
В этом и состояла основная дилемма советской практики и идеологии организации труда и производства. Труд называли социалистическим, потому что иначе его назвать было невозможно, но практика организации труда была буржуазной. Существовала сдельная форма заработной платы, премиальные системы, нормы выработки, тарифные разряды и т. п., что характерно для типичного капиталистического предприятия. Но идеологически все это называлось социалистической организацией труда, где на первом месте должны были стоять моральные стимулы. И весь советский период никак не могли решить проблему соотношения между материальными и моральными стимулами. Официальная советская идеология упор делала на моральные стимулы, а жизнь – на материальные. Хотя социалистический труд вообще никаких внешних стимулов не предполагает. Но экономическая жизнь была буржуазной.
И общий вывод, который делает Туган-Барановский из своего анализа возможностей развития социалистических отношений таков: «До социализма современная Россия безусловно не дозрела. Великая русская революция является не только политической, но и социальной. Но это не революция социалистическая… Благодаря русской революции социальный состав русского общества должен измениться в самом своем корне. Исчезнет тот общественный класс, который во всю многовековую историю русского государства играл руководящую роль – класс крупных землевладельцев-помещиков»[158]. Таким образом, Туган-Барановский не полагал русскую революцию как непосредственно социалистическую.
Лидеры большевиков и советские идеологи до середины 1930-х гг. не рассматривали СССР как социалистическое общество. Это была Советская страна, советская политическая система, советская экономика, которая до конца 1920-х гг. официально именовалась государственным капитализмом. Экономисты даже начали разрабатывать «теорию советского хозяйства». И естественно, что на этот период и в теории допускались буржуазные отношения. Лишь с принятием сталинской конституции в 1936 г. было объявлено о построении социалистического общества.
Вместо социализма, но под прикрытием социалистической фразеологии, с середины 1920-х гг. в стране развиваются тенденции обеспечения национально-государственных интересов. Потребности создания, и укрепления великой державы выходят на первый план. Имплицитно стала господствовать национал-болыиевистская идеология, которая была сформулирована и озвучена русскими эмигрантами.
Россия после 1917 года находилась и до сих пор находится в жестких экономических тисках и для преодоления или хотя бы заметного ослабления этих тисков очень и очень далеко. Объявить о создании социалистических производственных отношений было, конечно, можно, но без соответствующего уровня экономического и культурного развития в реальности достигнуть этого было нельзя. По-этому-то после 1917 г. исторический процесс не «видоизменился» и прекрасно укладывается в теорию исторического материализма. По-этому-то и появилась теория социализма в отдельной стране или «русского социализма», которая замещала собой марксистскую теорию экономического детерминизма.
И. Сталин не отказывался от трактовки СССР как социалистической страны (даже наоборот), но он изменил марксизм в одном пункте. А именно, он утверждал, что социализм можно построить в отдельной стране, к тому же совсем не самой экономически развитой. То есть, согласно такой логике, экономическое развитие, экономический базис не есть главное в построении социалистического общества. Этот пункт – решающий для всего марксизма. После такой процедуры можно объявлять социалистическим любое государство, где соблюдаются внешние признаки равенства. Сталин изучал и знал марксизм и пытался широко использовать его в своей деятельности. Но в данном случае соединить марксизм, т. е. исторический материализм со строительством социализма в экономически отсталой, полуфеодальной, крестьянской стране, к тому же отдельно взятой, было невозможно. Пришлось поступаться марксизмом и объявить, что пролетариат отдельной отсталой страны не только может, но и «должен построить социалистического общество».
Вместе с тем, нельзя утверждать, что Сталин специально и преднамеренно выхолащивал марксизм. Объективизируя ситуацию, наверное, можно предположить, что Сталин самым ходом вещей был поставлен в следующее положение: с одной стороны, необходимо было внушать и поддерживать в людях уверенность, что можно построить хорошее (т. е. социалистическое) общество вне зависимости от мировой революции и мирового рынка; с другой стороны, надо было связывать это строительство с учением и деятельностью Маркса, Энгельса и Ленина, т. е. с теми лозунгами и идеями, которые были провозглашены в начальный период русской революции. И, наверное, это было самое простое и доступное практическое решение. Это обстоятельство питает многие теоретические современные построения, которые откровенно перечеркивают исторический материализм, а, стало быть, и марксизм.
Теоретически правильно и более последовательно связывать советский тип социально-экономической системы не с марксизмом и коммунизмом, а буржуазными производственными отношениями.
Еще в начале 1920-х гг. это было развито в своеобразной концепции национал-большевизма. Эта идеология имела некоторое, а, может быть, даже широкое распространение в среде патриотически ориентированной русской эмиграции. Одним из центров этого идеологического направления был Н. Устрялов и журнал «Смена вех» (1921–1922 гг.). Важнейшим положением национал-большевизма было признание советского типа государства и государственного национализма. Н. Устрялов подчеркивал, что чисто коммунистическими методами сильной России не сделаешь. И советская власть идет на уступки, компромисс с жизнью: «Сохраняя старые цели, внешне не отступаясь от “лозунгов социалистической революции”, твердо удерживая за собой политическую диктатуру, она начинает принимать меры, необходимые для хозяйственного возрождения страны, не считаясь с тем, что эти меры – “буржуазной” природы»[159]. «Государство затосковало по хозяйству» – пишет в другой работе тот же Н. Устрялов. Следует отметить также и то, что теория национал-большевизма тесно примыкала к построениям евразийцев, которые считали, что «социалистическая революция свелась к обобщению и обострению традиционно-русского централизма и этатизма»[160].
Национал-большевизм неявно, подспудно чувствовался и проявлялся во многих действиях сталинского режима, когда интересы создания мощного государства ставились выше жизненных интересов простых людей и когда Сталин свои личные интересы отождествлял с интересами государства. Национал-большевизм никогда не был объявленной официальной идеологией в СССР, он был как бы идеологией теневой. Сталин репрессировал Н. Устрялова и других провозглашате-лей национал-большевизма, но не саму эту идеологию. Ибо она была руководством (плохо осознанным или вовсе неосознанным) к практическим действиям, которые с большей или меньшей последовательностью осуществлялись весь советский период.
По многим характерным чертам общество, возникшее после революции в России, больше напоминало буржуазное, чем социалистическое в классическом его понимании. Эти процессы в той или иной мере были свойственны всей истории послереволюционной России. Таким образом, если теоретически была ясна неизбежность именно буржуазного развития с точки зрения классического марксизма и тех, кто от него не отказывался (например, меньшевики), то эмпирически такой очевидной ясности не было. Пост