Советская социальная структура включала в себя характерные для индустриального общества слои: рабочие и примыкающие к ним полупролетарские слои (прежде всего колхозное крестьянство), относительно небольшие маргинальные слои (с одной стороны – бомжи, «жалобщики» – советские безработные, хотя в СССР почти не было безработицы; с другой – теневые предприниматели), обширный средний класс – интеллигенция и служащие, менеджерские слои (прежде всего хозяйственный директорат), правящая бюрократия (номенклатура). По мере обострения кризисов социальной системы СССР росли противоречия между этими слоями. Рабочие и интеллигенция стремились к росту уровня и качества жизни, приближающегося к уровню жизни правящей элиты (тем более, что социальное равноправие было декларировано официальной идеологией). Всеобщее возмущение вызывали номенклатурные привилегии, неэффективность работы бюрократического аппарата, произвол и безответственность чиновников, коррупция. В то же время основные социальные слои привыкли к преимуществам развитого социального государства – доступному образованию и медицинскому обеспечению, отсутствию заметного социального расслоения. Но практически все ставили вопрос о значительном увеличении качества обслуживания людей во всех сферах советского общества. Интеллигенция была готова вступить в борьбу с номенклатурой как за места в государственном аппарате, так и за свободный доступ к информации – основному ресурсу интеллигенции, который пока контролировался номенклатурой. Противоречие между частью общества и номенклатурой сочеталось с растущими противоречиями также внутри номенклатуры.
Советская система, пока ей хватало ресурсов, обеспечивала экономический рост и социальную стабильность. Поэтому, когда общество в своем развитии подошло к барьеру новой научно-технической революции, к решению задач постиндустриальной эпохи, правящая элита не решалась сделать следующий шаг.> Дело в том, что любые подвижки к новым постиндустриальным отношениям были губительны для государственного «социализма». Такой переход требовал перестройки социального организма на новых основаниях, отказа от стремления к всеобщей управляемости в пользу большей автономности и интеллектуальности личности и коллективов, более равноправных социальных и коммуникативных связей. Если в середине XX в. задачи, стоявшие перед страной, требовали организации общества в виде «вертикали», то теперь требовалась «горизонталь», не пирамида, а сеть.
Жесткость, негибкость социальной модели СССР практически исключала возможность плавных перемен. Страх перед разрушением ставил правящую элиту СССР в тяжелое положение. Надежды на рынок и невозможность просто погрузить в него экономику, приспособленную к совсем другим отношениям. Индустриальная система достигла пределов роста, а понимания постиндустриальных задач у элиты практически не было. Не будем строго судить ее за это – теоретическое осознание проблемы информационной революции появилось в нашей стране только в ходе Перестройки. Сложившаяся в СССР система подавляла альтернативные индустриализму формы организации труда и жизни, что затрудняло проведение научно-технической революции и переход к широкомасштабному производству технологий постиндустриального (информационного) общества. Проблема научно-технической революции, которая будоражила умы Андропова и Горбачева, заключалась не столько в способности советской экономики произвести экспериментальные образцы технологий компьютерной эпохи, а в том, что для их эффективного внедрения необходимы сетевые, а не командные связи между людьми, автономия творческих групп, интенсивный обмен информацией и т. д. Отсутствие социальных условий информационно-технологической революции определяло постепенное, но неуклонное отставание СССР в международном соревновании, от итогов которого зависели не только позиции Союза как сверхдержавы, но и социальное благосостояние и безопасность его населения.
Важный результат централизации общества – наследия тоталитарных 1930-х гг. – эффект резонанса кризисов. Управляющий центр одновременно воздействует на все стороны жизни, во все вмешивается. В результате все кризисы усиливаются одновременно, накладыва-ясь друг на друга, резонируя и усиливая друг друга. Как полк солдат, который марширует по мосту в ногу, раскачивая его строевым шагом, одновременными ударами. И мост рушится. Так и СССР к середине 1980-х гг. СССР встал перед угрозой социальной катастрофы.
Советский Союз столкнулся с целой группой кризисов. Во-первых, это был кризис сверхдержавы, выразившийся в том, что СССР встал перед угрозой отставания в гонке вооружений, а также столкнулся с тяжелым положением в Афганистане. Население все сильнее разочаровывалось в достижениях советской экономики, сравнивая их с достижениями стран Запада. Во-вторых, этно-демографические диспропорции и различие стадиальных и цивилизационных состояний народов СССР уже с трудом компенсировались с помощью центральной системы управления и слабеющего социального государства, все менее обеспеченного ресурсами.
В-третьих, проявился кризис «государственного социализма», то есть государственно-монополистического индустриального общества. Система социально-экономических отношений, основанная на массовом стандартизированном производстве, лишении работника инициативы, бюрократическом управлении всеми экономическими процессами, уже не могла обеспечить дальнейшего роста эффективности производства, выпуска продукции, которая требовалась для нужд обороны и для удовлетворения растущих качественных потребностей населения.
Рост культурного уровня жителей СССР позволял им не только отдавать предпочтение качественным показателям продукции, но и осознавать опасности, о которых они раньше не задумывались. Прежде всего, это касается экологической проблемы.
В-четвертых, развивался кризис авторитарной политической системы. Советские люди уже не хотели мириться с ролью бессловесных объектов управления, тем более, что коммунистическая идеология объявляла: в СССР существует советская демократия, и народ является хозяином страны. Постепенно сформировалась основа гражданского общества – самостоятельные от власти общественные течения. Всеобщее возмущение вызывали номенклатурные привилегии, неэффективность работы бюрократического аппарата, произвол и безответственность чиновников, коррупция. Разумеется, все познается в сравнении, и сегодня мы можем считать ситуацию того времени сносной. Но важно отношение к ситуации советского человека того времени.
Советский человек как минимум с 1970-х гг. жил уже не мечтами о коммунизме и не напряжением «Холодной войны». Даже государство даровало ему «развитой социализм» и «разрядку». Война и атомная угроза делали из советского человека пацифиста: «Спросите вы у тишины, хотят ли русские войны».
Советский человек жил удовлетворением растущих потребностей. «Строительство социализма», требовавшее огромного напряжения сил в 1930-е гг., манило грядущим «удовлетворением», и начиная с 1950-х гг. «предприятие» советского народа стало давать все более ощутимую отдачу. Потребности удовлетворялись, стимулируя труд и творчество с одной стороны, и разгоняясь по мере появления новинок потребительской продукции в стране и мире – у соседа и в рекламе. Вчерашние крестьяне были рады коммуналке, столовке и сапогам. Рожденный в советском городе послевоенный горожанин стремился к отдельной квартире с хорошим телевизором, холодильником, о даче, автомобиле как о признаках достойного, нормального образа жизни. Сложности в получении колбасы он воспринимал с возмущением, яркие упаковки зарубежных товаров – с растущим интересом. На очереди стояли видеомагнитофоны и персональные компьютеры.
Советский человек вырос из сверхцентрализованной экономики как ребенок из школьной формы. Это была добротная форма, и мы скучаем по ней, тем более, что многим приходится ходить в лохмотьях. Но надеть старую форму уже нельзя, и носить ее дольше было невозможно.
В принципе советская промышленность могла и далее выпускать потребительскую продукцию, которая все меньшее соответствовала потребностям населения. Одновременно мог и дальше нарастать дефицит востребованной продукции. Еще несколько лет годами могло нарастать раздражение низов и даже прорываться локальными бунтами, как в 1960-е гг. Но предотвратить всеобщий бунт могла или большая гибкость политической системы, или то или иное решение социальных проблем, переплетенных с этническими. Системный кризис вызывал нарастание массового раздражение властью, которая не может остановить накопление проблем, не может обеспечить удовлетворение потребностей, которые двадцать лет назад казались несбыточными, а теперь – очевидными.
Сценарии некоторых диссидентских авторов, пророчивших массовую бойню, голод, одичание страны[195] – всего лишь продолжение в будущее тех процессов, которые действительно развивались в конце 1970-х – начале 1980-х гг. Но для того, чтобы все «мины замедленного действия», заложенные под основание СССР, взорвались одновременно и привели к действительно катастрофическим последствиям, необходимо было выполнение двух условий: сохранение авторитарно-централизаторской стратегии правящей группировки (то есть синхронность социальных процессов, которая ведет к «резонансу») и подавление гражданской активности (условие накопления энергии низов для разрушительного бунта). К счастью, эти условия не были соблюдены. Во-первых, в борьбе централизаторской и регионалистской альтернатив накануне Перестройки победила вторая. Во-вторых, КПСС не удалось сохранить за собой монополию на общественную жизнь, и в конце 1980-х гг. на арену вышли гражданские движения, скорректировавшие ход событий.
Таким образом, дальнейшее развитие советского общества с неизбежностью требовал отказа от жесткой модели «государственного социализма». В этом смысле Перестройка была неизбежна. Однако направление реформ, их результаты и судьба СССР как единого государства зависели от расстановки сил в правящей элите и обществе и внешнеполитического положения.