Разное положение и перспективы страны в прошлом и настоящем выдвигает вопрос об исторической оценке тех, кто правил страной тогда и сейчас. Контраст между разными периодами российской истории может быть объяснён тем, что судьбу страны определял тогда правящий класс с одной социальной природой и целями, а теперь другой правящий класс, с другой природой и целями.
Морально-политическая физиономия правящего класса всегда бывает зеркальным отражение сущности того общественно-экономического строя, который этот класс обычно создает и возглавляет. Персональные перемены в руководстве имеют значение, но обычно не меняют его сути. Так было в прошлом, так обстоит сейчас и с правящим классом постсоветских государств. Он является, с одной стороны наследником своего советского предшественника и унаследовал его антидемократизм, а с другой глубоко отличается от него своим паразитизмом соответственно тому, как модель периферийного капитализма отличается от советской модели социализма.
При отмеченном сходстве отличие нынешнего правящего класса от советского столь существенно, что оно заслуживает особого внимания. Так же, как советский правящий класс, возникший в результате революции, а затем изменивший ей, несёт ответственность за поражение социализма, нынешний правящий класс, возникший в результате рыночно-капиталистических преобразований, несёт ответственность за то, что капитализма на нашей земле себя не оправдал и терпит поражение.
Оселком определения исторической оценки двух правящих классов может быть не их идеологическая риторика – либеральная социалистическая – а исключительно социально-экономическая результативность. Как сказал восточный мудрец, нет смысла любоваться цветом кошки, если она не ловит мышей. Похоже, что ныне сложившийся в России новый имущий класс предпочитает любоваться рыночной окраской созданного им экономического строя, нежели его результатами. Он явно проигрывает сравнение с советской плановой системой и её правящей бюрократией. Разумеется, при условии ведении этого сравнения не по критериям того, кто более туго набил себе карман, а по критерию того, кто более верно служил стране и народу, больше умножал общественные богатства, кто способен и неспособен из года в год поднимать страну на новый уровень развития. По таким критериям сравнение говорит в пользу плановой экономики и советской бюрократии. Как отмечалось, об этом речь ведется не для возврата к тому, что пройдено, а для движения, по китайскому примеру, вперёд к планово-рыночной модели экономики. Хотя такой вывод явным образом напрашивается из всех пор нашей жизни, но не делается, так как главными для нашего общества являются не общие интересы страны и народа, а исключительно частные интересы правящего класса, который ни в чём другом не заинтересован. Нынешняя ситуация его устраивает как нельзя лучше, ибо она вполне благоприятна для его обогащения, а ничего другого ему не нужно.
Проведенное выше сравнение и вывод в пользу плановорыночной модели экономики едва ли привлечёт внимание, пока сохраняется отмеченное соотношение приоритетов. Пока интерес частной наживы является главным, а всё остальное подчинено его достижению, правящий класс заинтересован в сохранении «статус-кво», и тогда существенного сдвига нашей экономики к лучшему ожидать не следует. Двадцатилетний опыт развития по пути рыночных реформ поставил нас перед дилеммой: либо сохранять чисто рыночную модель экономики и продолжать двигаться от плохого к худшему, либо отказаться от неё и принять смешанную планово-рыночную модель экономики, и повернуть своё развитие от плохого к лучшему. Такой поворот в сторону частичного восстановления плановых начал никак не предполагает отказа от принципа частной собственности, что уже невозможно и не нужно, а предполагает такой контроль над крупной собственностью, чтобы частный интерес не подменял общественный, а сочетался с ним.
Помимо сосредоточённости правящего класса на собственных интересах и его нежелания что-либо менять в своём положении, серьёзным препятствием поворота политики в указанном направлении выступает также идеологическая зашоренность общества, что рынок при всех хорош, а плановость при всех условиях плоха. На самом деле всё гораздо сложнее, в одних ситуациях так, а в других, наоборот. Поэтому, чтобы освободиться от плена идеологических клише, решающим для суждений о том, что такое хорошо, а что такое – плохо, должны быть социально-экономические показатели и результаты того, что было раньше и есть сейчас. При этом сравнивать следует не капитализм и социализм вообще, что способно увести нас далеко в сторону, а реально сложившийся у нас российский вариант рыночного капитализма с реально существовавшим у нас в советское время вариантом планового социализма. Разумеется, при исключении какой бы то ни было идеализации как одной, так и другой систем ведения хозяйства. Только беспристрастно взятые факты и результаты развития могут быть основой нужных нам суждений и выводов.
Но тогда надо говорить не только о пороках советской системы, но и признать его достоинства. В частности то, что общественная собственность предопределяла функцию общественного служения правящего класса, его постоянную заботу об умножении общественного богатства, что было важнейшим источником показанного выше роста советской экономики. Реформаторы убеждали нас, что общественная собственность создаёт ситуацию, когда у семи нянек дитя без глаза, а если мы осуществим приватизацию, то персонифицируем ответственность, и, по примеру западных стран, это вызовет у нас рост экономики и её эффективности. На самом деле, как было показано выше, произошло прямо противоположное, и теперь следует объяснить почему.
Потому что подобное предположение было основано, по меньшей мере, на двух ложных предпосылках. Первая из них состояла в отожествлении наших условий с западными, а искусственно сформированный из криминала российский правящий класс с законопослушным западным предпринимательским классом. Между тем, в реальности российский бизнес действует совершенно иначе. Свои цели он достигает не путем технического прогресса и развития экономики, а создания криминальной инфраструктуры с вовлечением в неё правоохранительных органов и установления своего контроля над финансовыми потоками и рейдерского захвата чужой собственности. Отсюда разные результаты бизнеса в России и на Западе.
Вторая предпосылка ложной надежды на высокую результативность замены общественной собственности частной базировалась на том, что первая в отличие от второй является якобы «ничейной», а потому она не может содержать необходимые стимулы роста. И здесь всё оказалось иначе. «Ничейной» собственности не может быть по определению. Если собственность, то она всегда чья-то. Если субъекта нет, то и собственности нет. Общественная собственность такая же реальная категория как акционерная собственность, где функция управления отделена от функции собственности. Также было и при советской системе. Одним из её пучков было то, что она определяла функцию непременного служения бюрократии общественным интересам. Это особенно относится к добрежневскому периоду советской истории, когда существовал особо строгий контроль над деятельностью бюрократии.
По этой причине, при всех пороках советского социализма, на мой взгляд, его никак нельзя считать государственным капитализмом. При всех отклонениях от своего исходного идеала, советское общество было антикапиталистическим и, как верно его оценивал Л. Троцкий, находился лишь на стадии «переходном к социализму». Таким же, по нашему мнению, является и современный Китай.
Переходный характер советского социализма определял и морально-политическую физиономию его правящей бюрократии. Как мы старались показать выше, в неё закрались перерожденческие черты, роднившие её с капитализмом, но у неё сохранились и функции общественного служения, роднившие её с социализмом. При всей своей противоречивости советская бюрократия выгодно отличалась от новоявленной буржуазии постсоветских государств. В то время как нынешний правящий класс, как уже отмечалось, полностью сосредоточен на том, чтобы нажить себе как можно больше, советская бюрократия, даже на стадии своего разложения стояла на страже интересов страны и народа. В результате советская страна росла и крепла, а прежде отсталая Россия превратилась во вторую державу мира. В этом немалая заслуга тех, кто руководил созданием советской индустрии. При всех пороках общественной системы советские руководители разного уровня отдавали все свои силы и талант не личному обогащению, а служению своему народу.
О нынешнем правящем классе ничего подобного нельзя сказать. Как раз наоборот, результаты его хозяйничанья выгодны для него самого, но печальны для страны и народа. Криминальными способами можно было обогатиться, но нельзя двигать технический и социально-экономический прогресс. Преодолеть же свою криминальную природу он также не может, как советский правящий класс не мог преодолеть свою бюрократическую природу. Как нынешний правящий класс непрерывно поднимает шум и гам против коррупции, так и советский правящий класс поднимал это против бюрократии. Но ни в том, ни в другом случае успеха быть не могло, ибо, как отмечалось выше, сущность каждого данного общества неизменна. Как советский бюрократизм вырос из насильственной диктатуры, так нынешние криминал и коррупция выросли из насильственной приватизации, а потому при неизменности существующей системы противоядия не бывает.
При несомненных отличиях существуют также глубокие сходства между советским и постсоветским обществами в виду общности их культурой почвы. Верность догме диктатуры пролетариата как способу строительства социализма предопределила антидемократизм советского общества. Не будь её мы, скорее всего, нашли бы путь демократии. Верность догме приватизации как способу создания рыночной экономики предопределила криминальный характер нашего общества. Не будь её мы, скорее всего, нашли бы путь к созданию правового государства, что также в рамках нынешней модели экономики нам не светит.