сподство закреплённых форм государственной собственности с соответствующей им социальной структурой. Даже коллективные хозяйства (колхозы) в перспективе были нацелены на тотальную национализацию. Были уничтожены как формы частной собственности, так и коллективные, самоуправляющиеся формы собственности, которые пустили достаточно глубокие корни в сельском хозяйстве. Между тем диктатура партии переросла в личную диктатуру Сталина, что было закреплено в виде политической формы бюрократической централизации. И за военным коммунизмом, и за нэпом, и за сталинским поворотом стояли различные факты международной изоляции советской власти, различные внешнеполитические и геостратегические вызовы и вытекающие из них «страхи». В них можно увидеть стремления сохранения власти, как со стороны центра, так и на местах. Неудивительно, что возможность новых преобразований также была связана с изменениями в международной обстановке и с кризисом функционирования внутренних властных механизмов.
После смерти Сталина, но отчасти ещё по его инициативе, началась реформа государственно-бюрократической экономики, которую чаще всего связывают с именем Хрущёва. Вновь вышла на передний план – как бы в порядке возвращения к нэпу – возможность децентрализованной «рыночной смешанной экономики», «рыночного социализма». Его противопоставляли сложившейся системе централизованной бюрократической экономики, в которой нерешёнными проблемами оставались бюрократический произвол и отсутствие материального стимулирования. Однако проблема собственности не была поставлена во всей конкретности и в 1968 году, когда в Венгрии вводили новый экономический механизм. В Советском Союзе эти два главных направления – «рыночники» и «плановики» – в 1961-м году на XXII съезде заключили своеобразный теоретический компромисс. Практическое противоречие между «планом» и «рынком» они в теории разрешили в понятии производственного самоуправления, возвратившись к марксистской теоретической традиции, которой придерживался и Ленин. То есть в битвах на ниве экономической политики – под знаком сохранения власти – два основных направления, как правило, приходили к соглашению, а обобществление государственной собственности оставалось на страницах теоретических работ. После Великой Отечественной войны усилился и обрёл определяющую экономическую мощь военно-промышленный комплекс, а он неумолимо противостоял серьёзному пересмотру роли государства. Восстановление Советского Союза после II мировой войны происходило своими силами, страна была исключена из плана Маршалла, да и холодная война в целом консервировала «имперское» мышление. Политические ожидания Запада в отношении Советского Союза всегда выходили за те рамки, в пределах которых советы ещё чувствовали себя в безопасности. Всё это не означает, что не было периодов, когда между Западом и СССР существовали интенсивные экономические и торговые связи, как например в 1970-е гг., в эпоху так называемой «разрядки»[234].
Изоляция государственного социализма от мира – вопреки распространённому мнению – это не решение советской властной элиты, не какое-то заранее спланированное стремление, а, по сути, была адаптацией, возможным путём «выживания». Вынужденная изоляция, однако, уже ко второй половине 1920-х годов воспринималась как достоинство («социализм в отдельно взятой стране»): государственный социализм окреп, возникла целая культура изоляции[235]. Крах Советского Союза и государственного социализма в целом в Восточной Европе также неотделим от кризиса этой культуры, в конечном счёте, от её сдачи.
Военная гонка, распространившаяся и на космос, представлялась естественным последствием биполярного миропорядка; внутренние реформы наталкивались на эту систему условий, на сопротивление бюрократии и рабочей силы, которая по большей части проходила социализацию в сталинские времена. На практике Хрущёв, следовательно, очень немного мог сделать в области создания добровольных производственных объединений, рабочего контроля на предприятиях, проведения обобществления государственной собственности. Оставалась авторитарная система, дополненная рыночными элементами и бюрократическими реорганизациями, попытками децентрализации. Однако вряд ли можно было рассчитывать на стабилизацию международной разрядки в период кубинского кризиса, советско-китайского конфликта. То есть, говоря упрощённо, внутренние и внешние властные вызовы оказались сильнее попыток, направленных на обобществление государственной собственности. Более того, постепенное формирование «государства благосостояния» усиливало позиции, авторитет государства и в глазах населения провинции. Внутренние силы, стремящиеся к обобществлению, не могли организоваться. Вспомним разгром рабочей демонстрации в Новочеркасске в 1962 году. Обобществление сделало бы ненужной огромную армию государственной, партийной и менеджерской бюрократии, поставило бы под вопрос её привилегированное общественное положение. С провалом хрущёвской «перестройки» возможность такого эксперимента исчезла. После этого по всей Восточной Европе для реформирования государственной собственности возможным решением становилось лишь расширение товарно-денежных отношений. Рабочие советы в Венгрии 1956 года, или польское «рабочее самоуправление» 1980 года «сгорели» в огне борьбы за власть.
В эпоху Брежнева в условиях внешнеполитической экспансии бюрократические структуры вновь окрепли, и – при неблагоприятном международном воздействии – способствовали замедлению экономического роста. После попыток реформ Либермана и Косыгина вновь оказалось, что рыночное «дополнение» государственного социализма при неприкосновенности государственной собственности обречено на провал[236]. Когда в 1964 году к власти пришёл Брежнев, мировая экономика ещё была на подъёме, а Советский Союз мог гордиться реальными успехами в «догоняющем развитии». В экономической и социальной плоскости сократился отрыв от Запада. Начиная с середины 1970-х гг., однако, отрыв вновь увеличился, с замедлением экономического развития население Советского Союза столкнулось с непривычным периодом «застоя». Нужно было время, пока пролился свет на главные беды.
Однако кризис системы во второй половине 1980-х годов сделал неизбежным использование всего накопленного опыта. Вопрос собственности, который не возникал в ходе экспериментов с реформами в 1968 г. ни в Венгрии, ни в Чехословакии, не мог стать основополагающим практическим вопросом, но скрытно он присутствовал в течение десятилетий за всеми реформаторскими идеями. Когда к концу 1980-х гг. в Советском Союзе разросся кризис системы государственного социализма, уже нельзя было не думать о переосмыслении, практической постановке проблемы собственности, в том числе частной и общественной собственности. Однако по сравнению с 60-ми годами мир сильно изменился. Основы государственного социализма, структура советской промышленности и сельского хозяйства вместе с отношениями собственности возникли в 1930-е годы, то есть при совершенно иной системе условий мировой экономики.
В отличие от 1960-х гг., когда мировая экономика стремительно шла вверх, а советская экономика в результате «догоняющего развития» реально сократила своё «отставание» от Запада, в 1980-е гг., в мире «неолиберальной глобализации» Советский Союз, опускаясь всё ниже по спирали, утратил шанс «догнать». Разрядка 1960-х гг. основывалась на определённом военном паритете, а в 1980-е гг. советская экономика уже не была в состоянии поддерживать этот паритет. Ничего не могло оставаться по-старому.
Перестройка в 1985 году началась с реформы системы государственного социализма, а после развала системы и Советского Союза завершилась реставрацией капитализма. Эйфория начала процесса не учитывала того, что в странах капиталистического центра в 1980-е гг. закончился цикл развития, который в предшествующие годы позволял существовать кейнсианскому «государству благосостояния». Но тогда ещё мало кто видел подлинное значение такого хода событий с точки зрения всего мирового развития. Это касается и шестилетней истории перестройки: чем дальше уходим мы от неё во времени, тем яснее видны особенности, существенные черты её истории, причины провала.
Подготовленный к XXVII съезду и опубликованный 26 октября 1985 года проект новой редакции программы партии, отбросив доктрину «развитого социализма», под знаком «перестройки» провозгласил в долгосрочной перспективе возврат к «социализму самоуправления» – представлялось, что предысторию перестройки следует искать в реформах Хрущёва[237]. В начале разногласия развёртывались не вокруг наследия, хотя в первые три года перестройки в КПСС сложились два основных направления, которые хорошо прослеживаются даже несмотря на то, что потом формировались всё более сложные и дифференцированные политические группировки. Лагерь, называемый консервативным (а поначалу – правым), исходил из сохранения государственного социализма, вёл острую борьбу против т. наз. демократов (и других критиков строя), называемых левыми, поскольку они ломали копья за радикальные реформы под знаком демократического социализма самоуправления[238]. Однако с годами оба лагеря весьма сущесг-венно изменились. «Консервативный» лагерь постепенно сдвинулся в сторону националистической, этатической реставрации, а демократы из левых перешли на либеральную «буржуазную» позицию, можно сказать, на правые позиции, к политике реставрации капиталистических отношений, включающую в себя введение многопартийной системы и «плюрализма собственности». Оба лагеря, однако, являли собой сложную картину с разными интеллектуальными и политическими направлениями.
Для проявления идеологических противоречий в течениях, критикующих возврат к капитализму, то есть для «лагеря социалистов» характерно, что радикальные левые, анархисты, троцкисты, сторонники самоуправления, социалисты-демократы и т. д. обвиняли в восстановлении капитализма бюрократию, «сталинизм», указывая на них как на причину реставрации. В то же время консервативное направление (желающее сохранить систему государственного социализма без существенных изменений) «агентами капитализма» считало силы, нападающие на бюрократию, на авторитарный строй. Это нашло яркое выражение в «письме» Нины Андреевой, опубликованной в «Советской России» 13 марта 1988 года.