За политическими разногласиями вырисовывались различные представления об экономических преобразованиях, об изменении отношений собственности в стране. 1988 год стал поворотным. 1 января вступил в силу новый закон о предприятиях, на основании которого около 60 % промышленных предприятий функционировали дальше по хозрасчёту. Затем, в июне этого же года, советское правительство установило рабочие контакты с Международным валютным фондом и Всемирным банком, и вряд ли случайно в этом же году реабилитировали Бухарина как «отца» рыночного социализма как раз в его столетний юбилей. Но в этом же году экономика страны достигла низшей точки. Согласно исследованию ЦРУ, ВНП вырос всего на 1,5 %, а сельскохозяйственное производство уменьшилось на 2 %[239]. В мае Верховный Совет принял закон о кооперативах, по которому кооперативы были наделены равными с государственными предприятиями правами. В этом году появилась в качестве официальной теории концепция производственного самоуправления, которая считала приемлемой только рыночную экономику, признающую лишь заработанные трудом доходы. Тем самым в области отношений собственности стремились предоставить властные функции органам рабочих коллективов в противовес бюрократии и технократическому менеджменту. В действительности же под прикрытием теневой экономики пустил корни частный капитал.
В июне этого же года Горбачёв предложил для общественного контроля над партийным аппаратом объединить функции партийного секретаря и председателя совета. Под знаком демократизации вновь выдвинут лозунг семидесятилетней давности «вся власть советам». Вслед за возрождением революционного прошлого выяснилось: корабль однопартийной системы получил пробоину. В этом же году прекратились помехи радиостанциям «Свободная Европа» и «Свобода». Хотя в этом году 300 тысяч человек вышли из КПСС, но общая численность членов партии всё ещё превышала 18 миллионов.
На эту картину, обещающую всё и так, и с точностью до наоборот, бросала тень главная проблема, определяющая поведение советских руководителей: экономические достижения системы не обеспечивают сохранение внешнеполитических позиций Советского Союза, не поддерживают уровень благосостояния. Ни под какими обещаниями не было объективной основы. При ухудшающихся условиях жизни расширение демократии само по себе не воодушевляло подавляющее большинство жителей страны.
Но в 1988 году было ещё неясно, захочет ли принять местная и центральная властная элита, а также менеджерская бюрократия такой выход из кризиса, который означал бы интеграцию в мировую экономику, полную реставрацию рыночной экономики под опекой Запада, вместе со сдачей позиций мировой державы. Однако ключевым вопросом и в 1988 году был вопрос о собственности, хотя ещё не существовало никаких официальных документов, нацеленных на приватизацию государственной собственности. Более того, главным направлением считалось преобразование государственной собственности в общественную.
Для понимания завершения поворота, развёртывания внутреннего катаклизма необходимо вспомнить главные политико-идеологические разногласия двух наиболее авторитетных руководителей партии.
Направления и возможности.
В конце февраля – начале марта 1986 года на XXVII съезде КПСС Горбачёв и Ельцин ещё вместе готовили «обновление социализма к XXI веку», в борьбе против «бюрократического консерватизма», «привилегий», «комчванства» во имя «ускорения». Оба, ссылаясь на Ленина, считали, что здание бюрократического государственного социализма можно перестроить[240]. Однако вскоре дала о себе знать разница в подходах, за которыми до конца работала сложная система борьбы личностей за власть. Когда 12 сентября 1987 года Ельцин письмом сообщил отдыхающему в Пицунде Горбачёву об отказе от поста первого секретаря московского горкома партии, всему миру стало ясно, что между двумя политиками существуют значительные разногласия, однако об их содержании, возможно, не имели чёткого представления даже сами протагонисты. Такая демонстрация открытого разрыва со стороны Ельцина сопровождалась ещё и требованием кадровых изменений в Политбюро, прежде всего вывода из его состава Егора Лигачёва. Ельцин, впрочем, уже и в 1987 году задел самое слабое место Горбачёва: начал наступление против бюрократических привилегий, в свете чего Горбачёв выглядел защитником привилегий, старой номенклатуры. На февральском пленуме ЦК 1988 года Ельцин счёл нужным поставить и более конкретный вопрос «куда мы идём?», подкреплённый своим определением понятия социализма. Ельцин заверил слушателей, что речь идёт не об отказе от социализма, а как раз наоборот, о новом определении его и сохранении завоеваний, о развёртывании рабочей демократии. На самом деле Горбачёв уже до этого, в речи, произнесённой 2 ноября 1987 года во Дворце съездов, целью перестройки назвал «полное теоретическое и практическое восстановление ленинской концепции» социализма.
В феврале-марте 1989 года Ельцин уже рассуждал о соединении исторической возможности многопартийной системы с такой концепцией социализма, которая не допускала бы «расслоения общества по имущественному признаку». А в одной из предвыборных речей даже заметил: «необходимо ужесточить борьбу за социальную и нравственную справедливость»[241]. На первом съезде народных депутатов 30 мая 1989 года Горбачёв вновь поддержал обновление формулировки социализма, хотя и определил рамки, в пределах которых возможна трактовка социализма: он говорил о «живом соревновании всех форм собственности», вместе с тем подчеркнув, что «вся власть принадлежит советам». Ничего не сказал он о вопросе совместимости функционирующих в разных формах собственности самостоятельных хозяйственных единиц и советской демократии, о том, как это должно происходить конкретно. Ельцин тогда уже играл на других струнах.
Параллельно обострению борьбы за власть, Ельцин в течение 1989 года постепенно сдавал свои взгляды на самоуправляющийся, антибюрократический социализм, и перешёл на позиции рыночной экономики уже безо всяких определений. Горбачёв продолжал называть Ельцина леваком, как бы не замечая радикальных перемен в его позиции[242]. Генсек не желал уступать Ельцину роль «радикального реформатора», благодаря которой на Западе (куда меньше у себя на родине) он завоевала большой авторитет.
В то время как Горбачёв вёл борьбу на два фронта – против консерваторов и против Ельцина, которого всё ещё называл «леваком», «крикливым популистом», он всё более попадал в позицию обороняющегося. Начиная с 1989 года, он подвергается всё более резким нападкам с разных сторон. 15 марта 1990 года, уже как президент СССР, в интервью газете «Гардиан» Горбачёв счёл нужным заявить, что он (ещё) считает себя коммунистом, хотя часть власти партии передал Съезду народных депутатов, который избрал его президентом СССР. Но в этом он видит возможность демократического возрождения системы. О том, что вся система оказалась в беде, Горбачёв впервые заговорил публично в мае 1990 года, сказав, что «социализм в опасности». Причиной этого опять-таки назвал только Ельцина и его окружение. Вместе с тем главным противником «социалистических реформ» и в это время он считал «консерватизм» и «консерваторов». Таким образом, Горбачёв делал выводы не из политических разногласий, лежащих в глубине конфликта, ведь он даже не намекнул на то, что «левак» Ельцин к этому моменту уже совершил поворот вправо, став сторонником рынка. Горбачёв ради борьбы за власть затуманил основные противоречия реального развития. Даже тогда не расставил он чётко «фронты», когда, будучи президентом СССР, противостоял Ельцину в связи с навязыванием «независимости России». Теоретически он так никогда и не понял, или же по тактическим причинам умолчал(?), что «модернизация» и социализм – это разные пути развития. Модернизация в теоретическом плане, по сути, отражает систему ценностей капиталистических центров, в то время как теоретическая разработка социализма, согласно принятой системе ценностей перестройки, была синонимом общественного самоуправления. Это раньше подчёркивал и сам Горбачёв.
Наконец, был памятный референдум (17 марта 1991 года), формально закончившийся победой Горбачёва. Был поставлен вопрос о сохранении Советского Союза, но в действительности процесс разложения лишь углубился. Поскольку усилилось желание местных элит укрепить свою власть, обострились противоречия между центром и регионами. Политическое разложение усилилось и за счёт того, что Горбачёв для своих политических манёвров искал поддержку среди центральной и региональной партийной элиты, которая затем вовлекли его в запутанный мир борьбы за личную власть. Федеральную власть превратили в объект простого торга, купли-продажи. Генсек-президент – в силу разных причин – не получил должной поддержки ни от центральной элиты, ни в регионах, поскольку и там, и там были им недовольны. Ельцин, как президент России, сознательно ускорил процесс дезинтеграции. Горбачёв остался без серьёзных аргументов, поскольку вопрос обустройства государства он поставил только в юридической и политической плоскости, разделил проблему государственных структур и вопрос общественного устройства[243]. А это лило воду на мельницу Ельцина, который в течение 1990 года безоговорочно встал на сторону местных региональных элит, их интересов. В течение десятилетий формально федеративное устройство советского государства скрывало тот факт, что суверенитет союзных республик носит фиктивный характер. Известно, что структура государственной централизации закостенела ради выполнения задач централизованного накопления капитала и «государства благосостояния». Перестройка не могла не затронуть структуру государственного строительства. В рамках Российской Федерации для защиты республиканских региональных структур самостоятельной ценностью объявили этническую принадлежность, «аутентичным» рупором, хранителем которой являлась, естественно, властная элита. Исполнительная власть Российской Федерации также ссылалась на националистическую защиту «русских ценностей». Документ от 12 июня 1990 года «Декларация о государственном суверенитете РСФСР» объявил о приоритете местных республиканских законов над федеральными. Это стало началом конфедеративного развития централизованного государства, что в действительности означало не модернизацию системы советских государственных учреждений, а, в конечном счёте, их демонтаж. Таким образом, «декларация о суверенитете» России уже была документом демонтажа Советского Союза, который внушал идею, будто распад на национальные государства должен облегчить интеграцию в мировую экономику.