Генсек постепенно оказался в изоляции и внутри партии. А ведь заместитель генсека Ивашко в период развала КПСС на платформы, в августе 1990 года, в «секретном» документе привлёк его внимание к тенденции распада партии’. Горбачёв, однако, всегда стремился расположиться в центре – и в партии, и в стране, но таких «центров» уже не было. Он не хотел подпасть под влияние «эмоциональных» коммунистов его партии, но вместе с тем не нашёл общего языка и с демократами. На декабрьском пленуме ЦК 1989 года предупреждающую о структурных бедах «критику снизу» он без разбора отнёс к «консервативному» блоку, тем самым суживая свою базу внутри партии. Один из радикальных критиков генсека, первый секретарь Кемеровского обкома А. Г. Мельников поставил под сомнение, продолжает ли идти перестройка в правильном направлении. Мельников считал, что как только удавалось привлечь на сторону перестройки определённые массы «снизу», тут же начиналась дискредитация движения. Он обратил внимание на то, что партийное руководство отвернулось от движения масс, одновременно с этим искусственно раздуваются внутрипартийные разногласия. Он искал причины обострения противоречий между аппаратом и членами партии, национальными и центральными партийными организациями, парткомами и партийной прессой. Потом заметил: «Заметьте, за эту критическую обстановку в стране [товары исчезли из магазинов, во многих местах останавливалось производство, забастовки, национальные распри, экономический спад и пр.] – (КГ) нас хвалит весь буржуазный мир, все бывшие и настоящие противники, благословляет папа. Над всем этим ЦК пора задуматься…»[244] Это была единственная позиция, против которой Горбачёв резко выступил на пленуме. Он пространно говорил о том, что точка зрения кемеровского партсекретаря опасна потому, что она ставит под сомнение саму суть – то, что перестройка движется в правильном направлении. «Но я никогда не соглашусь… с утверждением, что то, что мы делаем, то, что мы осуществляем – подарок буржуазии! И папа доволен, одобряет! Это, я вам скажу вообще, – такой провинциализм в теории и политике, что я решительно отвергаю. Это вообще не отвечает существу дела! Это попытка, понимаете, посеять здесь, в Центральном Комитете, сомнение в нашем главном выборе – идти дорогой перестройки! Это попытка призвать или начинать топтаться на месте, или вообще возвращаться назад!» Горбачёв и в конце пленума, в последнем предложении обличал вынужденного оправдываться Мельникова[245].
Как курьёз отмечу, что за несколько дней до августовского опереточного путча 1991 года Горбачёв в письменном виде протестовал против того, что его считают предателем: тот, кто происходящее до сих пор «считает предательством социализма, это лишь наследие постсталинизма, которое ещё далеко от исчезновения», это оставшееся от прошлого направление не понимает, что «революция в головах людей – это очень трудный и мед ленный процесс»[246].
Именно вследствие такой «замедленности» достойно внимания, что Горбачёв не особенно задумывался о возможных негативных последствиях своей политики, хотя он получал многочисленные предупреждения из различных регионов Советского Союза, которые немалым числом – явно неслучайно – публиковал и журнал ЦК[247]. Горбачёв, однако, исходя из своих властных интересов, ценил выше своё международное признание, чем отношение коммунистов своей партии. Расчёт Горбачёва на завладение несуществующим политическим центром страны привёл к тому, что он был вынужден идти на постоянные уступки и по таким вопросам, по которым не хотел бы идти на уступки. Одним из таких вопросов как раз был взаимосвязанный вопрос о собственности и о сохранении Советского Союза.
Конечно, Горбачёва хвалили не только западные политики и папа, но его возможности переоценила и значительная часть левой марксистской интеллигенции Запада. Эти последние завысили социалистический потенциал Горбачёва. Даже прекрасный экономист-марксист, теоретик-троцкист Эрнест Мандель нарисовал весьма оптимистическую перспективу обобществления государственной собственности и демократизации[248], хотя позднее под влиянием фактов сумел пересмотреть свою позицию.
За политическими баталиями маячил главный вопрос смены режима: какой будет судьба государственной собственности? В самой партии дискуссии шли вокруг собственности по трём, переплетающимся друг с другом линиям. Первый аспект: позволительно ли вообще допустить частную собственность в крупных размерах в рамках «социалистической рыночной экономики». Во-вторых, приватизация и вообще перемещение собственности может открыть республиканским элитам путь к расширению самостоятельности и к ликвидации советского центра, в конечном счёте, к разрушению СССР. В-третьих, для советского руководства дискуссии вокруг собственности имели огромное значение в том смысле, что от проблематики перемещения собственности зависела их власть, будущее общественноэкономическое положение высшего государственного и партийного руководства. В свете ныне уже доступных архивных источников можно документально подтвердить, что руководящая элита даже весной 1990 года не понимала во всей полноте властные, политические, экономические и социальные последствия собственной «революции», не понимала того факта, что перестройка – вопреки первоначальным планам – трансформируется в антисоциалистическую смену режима.
Самые острые дебаты связаны с предысторией XXVIII съезда КПСС (хотя сам съезд уже не имел реального значения, процесс распада набирал силу). Пленум ЦК по подготовке партийного съезда и выработке платформы заседал 5–7 февраля 1990 года. Документы пленума однозначно свидетельствуют о том, что платформа ЦК принималась после бурных дискуссий – в прениях было намного больше 100 выступлений. Однако поддерживаемая ЦК платформа «Гуманный и демократический социализм», определяя перспективы развития, не смогла уяснить ни в теоретическом, ни в практическом плане, что развитие в Советском Союзе идёт не в направлении социализма, а на пороге уже восстановление капиталистической системы.
Интересно, что социализм как системная проблема на этом пленуме ЦК была озвучена только в выступлении «главного реформатора» С. С. Шаталина, но и тогда лишь на эмоциональном уровне и в плане редактирования текста. Г. Разумовский зачитал из готовящегося проекта документа следующий абзац, в котором рассматривался вопрос о собственности: «КПСС считает, что современному этапу экономического развития страны не противоречит и наличие индивидуальной трудовой и групповой собственности, в том числе и на средства производства. Использование любой формы собственности должно исключать эксплуатацию человека человеком»[249]. Горбачёв на замечания по поводу этого абзаца прореагировал таким образом, что понятие частной собственности исключается, «потому что многие товарищи из рабочих коллективов, секретари партийных комитетов поставили бы вопрос о том, что в народе, в массах это вызвало бы негативное отношение». Более того, использованная в документе формулировка понравилась Горбачёву именно потому, что она «выражает позицию партии: мы против эксплуатации». Да и вообще по этому вопросу должен высказать свою позицию Верховный Совет в рамках общественного обсуждения. Ставшая чуть ли не легендарной наивность Горбачёва и его неосведомлённость в экономических вопросах, на которую обратили внимание американский президент Буш и его окружение[250] – проявилась в свете следующей реплики Шаталина. Как демократ и главный автор документа, ставшего программным документом смены режима, он носом ткнул Горбачёва в «грязь». Обо всех использованных в связи с коллективной собственностью понятиях (как групповая, кооперативная, коллективная, общественная собственность, собственность граждан) он сказал, что это «абсолютно некорректные» понятия. «Есть понятие – сказал академик Шаталин, – акционерной собственности. И если я и товарищ Горбачёв вдруг покупаем акции, ценные бумаги этого акционерного общества, то, простите, Михаил Сергеевич, мы с Вами начинаем, так сказать, как и все другие, кто захочет купить эти акции, эксплуатировать человека человеком». К чести Шаталина надо сказать, что он был единственным, кто ясно сказал что-то из того, что готовилось в Советском Союзе, прямо говорил о перспективах. Он высказал и особое мнение о включении понятия частной собственности в текст, ссылаясь на то, что этот вопрос однажды уже обсуждался на совещании в ЦК КПСС ведущих экономистов страны 23 октября и 1 ноября 1989 года. «И с Михаилом Сергеевичем даже немножко спорили. И дошли тогда до такого консенсуса: частная собственность – тоже не страшно, но не надо делать из неё программного документа. Правильно я говорю, Михаил Сергеевич?
Горбачёв: Правильно». Затем Шаталин продолжил свою очень ясную аргументацию, вызвавшую чуть ли не скандал: «Если я на своей работе, я никого не эксплуатирую, кроме своих сотрудников. Но если я покупаю акции, я эксплуатирую труд. Если я получаю проценты по вкладам, я тоже частный собственник»[251].
Зал воспринял с большой антипатией заявления Шаталина о непосредственной зависимости между частной собственностью, акционерной собственностью и эксплуатацией труда, тем самым «разоблачая» капиталистический характер «социалистической рыночной экономики». Из возникшего в зале шума победителем вышел экономист академик Л. И. Абалкин, то есть Горбачёв дал слово ему: «Первое. Я думаю, что надо исключить из проекта упоминание о частной собственности… и пользоваться понятием индивидуальной трудовой собственности». Но, в конце концов, Абалкин тоже только запутал всё, поскольку, перечисляя различные формы коллективной собственности, назвал её разновидности – «кооперативную, арендную, акционерную и другие». «Таким образом – подвёл итоги Абалкин, – будет трёхступенчат