Советская концепция самоуправления в основных чертах стала достоянием общественности в 1988 году. А в течение 1990 года уже потерпела поражение, хотя именно тогда возникли в Советском Союзе рабочие комитеты трудовых коллективов, которые и концептуально[272] противопоставили себя формирующемуся союзу демократов (то есть либералов) и государственных аппаратов, а также консервативным силам реставрации. Этот подход «самоуправления» с лета 1990 года в Центральном Комитете КПСС был представлен т. н. Марксистской платформой, во главе которой стоял молодой экономист Александр Бузгалин. Возможно, они первыми заметили одну важную особенность ситуации: перестройка, в конечном счёте, прокладывает путь неолиберальным экономическим решениям. «Марксистская платформа» восприняла это так, что поддержка рабочего самоуправления – единственная возможность для партии создать такую опору в массах, которая вернула бы страну не в доперестроечные времена, а привела бы к системе ведения хозяйства, в которой непосредственно заинтересованы миллионы трудящихся.
«Рыночники» также говорили об интересах, но только с противоположной стороны, со стороны денежных отношений, обмена. Если они и не высказывали этого открыто, но не оставляли сомнений, что верхние слои общества, значительные группы менеджеров, номенклатуры, финансовой бюрократии и т. д. на рынке могут попасть в более выгодную позицию для реализации своих интересов, чем «производящие классы». Вся «перестройка», приватизация государственной собственности – в противоположность решениям социалистического самоуправления и коллективным решениям – вписывается в международный контекст купли-продажи. У «самоуправленцев» не было на это приемлемого ответа, поскольку большая часть общества (включая значительную часть 19 миллионной партийной массы) была не «готова» к настоящему самоуправлению нерыночного типа. Нельзя было в одночасье «отказаться» от выработанной столетиями иерархии капитала (рынка) и государственной власти, от веры в них, хотя в отношении частной собственности и существовали традиционно сильные чувства[273]. Но одно дело – отвергать частную собственность в душе, а другая проблема – способность к самоорганизации в масштабах общества, которая в советский период не могла развиться из-за преобладания государства. Всё же нельзя считать случайностью, что рабочие не защитили государственную собственность. С одной стороны, Конституция ещё в сталинские времена декларировала государственную собственность как «собственность трудового народа», которая однако и в форме «всенародной собственности» (Хрущёв) находилась под контролем, управлением различных форм бюрократии (менеджер-бюрократия, государственная и партийная бюрократия, военная бюрократия и пр.), что обеспечивало привилегированное положение этих общественных групп[274]. А руководство КПСС даже в рассматриваемый здесь период развала перестройки не повернулось к забастовочным и иным массовым движениям, чтобы «спасти» всесоюзную советскую собственность и взять в свои руки управление им. На самом деле Горбачёв и иже с ним больше страшились массовых движений, чем возглавляемой Ельциным «смены режима». Они, очевидно, считали, что подвергаются большему риску с настоящей революцией, чем руководимой элитами сменой режима. К массам можно было обратиться популистски и поверх бюрократии, как это делал Ельцин, но обращение к реальному массовому движению чревато серьёзным риском, не говоря уже о том, что со старой «элитной техникой» это было невозможно. Мы даже не ставим вопрос о том, что введение самоуправления «сверху» противоречит самой идее.
Бюрократия, как известно, в течение десятилетий создала для себя огромную систему институтов. В 1987 году советская экономическая бюрократия состояла из 38 государственных комитетов, 33 всесоюзных министерств и более 300 региональных министерств и ведомств[275]. Литература по этой тематике, ссылаясь на Аганбегяна, подчеркивает, что упомянутые здесь примерно 400 органов располагали собственной бюрократией: отделы, управления, учревдения и другие подразделения. Много миллионов людей были заняты на примерно 1,3 миллионах производственных подразделений (43 тысячи государственных предприятий, 26 тысяч строительных организаций, 47 тысяч сельскохозяйственных подразделений, 260 тысяч учреждений в сфере обслуживания и более миллиона точек розничной торговли). Всё это означало, что на этом уровне управления работало 17 миллионов человек, что составляло 15 % всего контингента занятых. Но и верхний менеджмент насчитывал около 3 миллионов человек.
Инициаторы перестройки ожидали подрыва этой бюрократической бетонной крепости от воздействия рабочего самоуправления и гласности. Аганбегян рассказывал об определённых успехах выборов директоров заводов на основании их программ и концепций развития, вследствие чего фактически уже не трудящиеся коллективы были в подчинении у директора, а наоборот; или, по крайней мере, складывались дополняющие друг друга отношения. Тем самым, как казалось, была обеспечена социалистическая направленность экономической реформы, менеджмент не мог выступить в качестве самостоятельной силы против рабочих, и у государства была ограниченная возможность произвольного и чрезмерного вмешательства в экономику.
Короткое время представлялось, что тенденции самоуправления в экономики строятся на крепкой базе. Ведь ещё в 1983 году Андропов[276] (который был знаком с этим, в том числе, по известному и своеобразному венгерскому опыту) поставил вопрос о возможности самоуправления, чтобы ограничивать и сбалансировать, с одной стороны, бюрократию, с другой стороны, последствия рыночных реформ. Однако сданные в аренду небольшие торговые точки показали, что товары из государственной сферы перекочевали – сначала по тройной цене – в арендный, «капиталистический» сектор. Андропов пытался уравновесить это как дисциплинарными мерами, так и «общественным» контролем.
Попытки ослабить центральное управление через рынок и рыночные механизмы происходили с 1988 года, уже при перестройке. Основной категорией этого стал хозрасчёт, на который ссылались и «рыночники», и «самоуправленцы», конечно, с разных позиций. Это ключевое понятие «рыночного социализма» несло в себе замену директив центрального планирования политикой цен и стимулирования на местах, значительную степень самостоятельности предприятий, децентрализацию в целом. Мы видели, что с 1988 года встала проблема плюрализма собственности, которая выразилась в разрешении создавать «кооперативы». Новые формы хозяйства, естественно, были – потенциально – мелкими частными предприятиями, а уже с 1988 года они могли нанимать, согласно венгерскому опыту, работников, которые не были членами кооператива. Это явление, собственно, уже относится к предыстории приватизации, поскольку единственной целью этих кооперативов была рыночная прибыль. Опасения властей вызывало главным образом то, какими товарами будет вестись свободная торговля: уже в декабре 1988 года запретили кооперативам торговлю видеофильмами и производство алкоголя, ограничения вводились и в других областях. Государство тогда ещё не намеревалось сдавать свои позиции в пользу частного капитала: сфера, где трудилось примерно 3,1 миллионов человек (2,4 % всей рабочей силы), давала 3 % советского ВНП[277]. «Самофинансирование», обеспечивающее директорам предприятий большую самостоятельность в использовании прибылей, пришло в резкое столкновение с самоуправлением производителей. Понятно, что менеджер не был заинтересован в том, чтобы делить власть с трудовым коллективом. Менеджмент был вынужден вести борьбу на два фронта: он воевал как с центральными и местными учреждениями бюрократического управления, так и с советами, организациями наёмных работников (производственные советы, профсоюзы и пр.) Против государственной централизации он объединялся с трудящимися, а против устремлений трудящихся опирался на рыночные механизмы, рассчитывая на поддержку государственной власти. Как мы уже подчёркивали, наименее разработанным моментом всей концепции самоуправления было то, каким образом может подключиться система общественного самоуправления к мировой экономике, как впишется в неё, как сможет интегрироваться, или – наоборот – как отключится от неё. Одновременно можно было бы учесть все три тенденции. Либерализм (неолиберализм) чувствовал себя на коне именно в этой точке, поскольку марксисты не могли дать адекватный ответ на «вызовы глобализации».
Один из лидеров либералов Г. Явлинский, в частности, под влиянием Михаила Эллмана и Яноша Корнай сформировал свою концепцию собственности – между социализмом и «национальным капитализмом», под влиянием указанных, весьма жизненных процессов[278]. Явлинский не принял концепцию неолибералов по государственной собственности; российский автор отождествлял её со свободным грабежом «спонтанной приватизации». Он искал место «менеджерской бюрократии» в процессе реформ, не поняв при этом, что в Советском Союзе и в Восточной Европе вообще возможна только полуперифе-рийная форма капитализма. Намерение вывести менеджеров «из-под государственного контроля», против чего протестовал Явлинский, проявилось в известных явлениях: на государственных предприятиях распространилась двойная бухгалтерия, благодаря которой скрывали, что нелегально присвоенная продукция попадала на чёрный рынок, или за не произведённую продукцию выплачивали премию. Между директорами, менеджерами возникла разветвлённая неформальная корпоративная сеть, которая расцвела в период перестройки. Эта пережившая перестройку сеть переплелась с чиновниками среднего звена, но уже в 1987 году директора, менеджеры открыто повернулись против собственника, то есть против ослабевшего государства. На практике уже в 1989-1990-х