стностью для левых, но мы не должны забывать, что Маркс и Энгельс не стыдились использовать этот термин в своих рассуждениях о коммунизме. Термин «демократия», конечно, использовался Советским Союзом (в том смысле, что власть использовалась для продвижения интересов народа), и во времена СССР оспаривание этого термина было предметом очень упорной борьбы. Теперь демократия сводится к тому, что часто является не более, чем пустой формальностью выборов, в которых участвуют две и более партии. Нет больше крупных конкурирующих сил, чтобы бросить вызов такому использованию термина, которое исключает из дискурса позицию, состоящую в том, что истинная демократия – это набор институтов, призванных сделать более вероятным то, что власть будет использоваться в интересах большинства людей большую часть времени. Крах коммунизма реабилитировал буржуазное использование терминов «свобода» и «демократия», и таким образом «буржуазные свободы» стали приравниваться к просто свободе.
Новые виды опасностей и угрожающих сил появились в популярных образах, и ими активно манипулируют, усиливают и распространяют их с помощью СМИ: террористы, мусульмане, наркотики, такие вирусы, как ВИЧ/СПИД и свиной грипп, кража личных данных, сексуальное надругательство над детьми, банды и преступники, массовые убийства сумасшедшими боевиками-одиночками, стрельба в школах, иммигранты в качестве источника преступности и болезней и т. д. Дело не в том, являются ли эти угрозы реальными или нет – в конце концов, почти три тысячи человек погибли 11 сентября, совершаются преступления, во многих районах существует проблема банд, и пандемии, конечно, возможны, – но следствие этого – распространенное повсеместно и очень легко формируемое беспокойство по поводу мировых взглядов и политической активности. Падение Берлинской стены не создавало этих рассеянных угроз, а скорее создало вакуум в сознании, который был занят ансамблем страхов с деполитизирующим действием.
Источник, местонахождение угрозы были расширены от «коммунизма» до масштабов просто всего, чего угодно. Это расширение чувства незащищенности от точечного страха (ядерной войны с Советским Союзом) до широкого круга плохо определенных и постоянно меняющихся угроз создало параноидальное мнение о других людях, снизило доверие, и таким образом сделало коллективное политическое действие менее вероятным. Эти «угрозы» подчеркиваются в СМИ и изменяются изо дня в день. Они усиливают стресс, вызванный другими обстоятельствами, такими, как постоянная угроза безработицы и потери медицинского страхования. В отличие от угрозы ядерной войны, которая, в конечном счете, не изменяла как-либо существенно жизнь и привычки, эти новые угрозы оказывают влияние на то, как люди организуют свое поведение, и, прежде всего, на то, как они взаимодействуют с незнакомыми людьми и как ведут себя в общественных местах.
Можно привести много примеров, в частности, такую тенденцию, что родители, независимо от их социального и материального положения, постоянно следят за безопасностью и поведением своих детей, запирая их дома (как это вынуждены делать бедные семьи), или организуя каждую минуту их досуга для того, чтобы защитить их от наркотиков, педофилов и ненадежных сверстников (такое «решение» проблемы найдено в семьях со средним достатком и в богатых семьях).
Когда Советский Союз еще присутствовал на мировой сцене, было почти подсознательное чувство, что американский капитализм не является наилучшим вариантом. В последние десятилетия этот «фактор конкуренции» перестал существовать. Капитал находится в позиции монополиста идеологически и с точки зрения определения политики. Это влияние конкурентного фактора было сильнее в глобальном масштабе, чем в Соединенных Штатах, так как было возможно «стравливать» социалистических и капиталистических покровителей друг с другом с целью получения зарубежной помощи и военной поддержки, но даже в Соединенных Штатах конкуренция с Советским Союзом имела много благотворных последствий. Например, СССР играл важную роль в борьбе против расизма и сегрегации в США и в успехе движения за гражданские права, потому что в борьбе за сердца и умы новых государств де-юре сегрегация должна была быть изжита до конца. Советский Союз также показал превосходство во включении женщин в состав рабочей силы в качестве независимых работников, в обеспечении всеобщего здравоохранения, в установлении образовательной системы, которая обеспечивала высокую социальную мобильность, делала возможным быстрый переход детей крестьян и рабочих в слои интеллигенции и управленцев.
Конечно, в настоящее время основные усилия средств массовой информации направлены на то, чтобы дискредитировать эти прогрессивные политики. Например, мы без конца слышим о том, как номенклатура воспроизводила сама себя, когда в действительности была широко распространена реальная социальная мобильность.
Внимательное изучение данных показывает, что социальная мобильность, экономический рост и повышение уровня жизни характеризовало Советский Союз и Восточную Европу точно так же, как Западную Европу в послевоенный период, хотя они начали с более низкого исторического уровня и приняли на себя основную тяжесть Второй Мировой войны. А что касается долгосрочного положительного эффекта реального социализма, то показатели неравенства в распределении дохода (такие, как коэффициент Джини) в странах бывшего Советского блока значительно ниже, чем в странах, сопоставимых с ними по уровню ВВП на душу населения, но остававшихся в капиталистической сфере на протяжении XX века. Отсутствие какого-либо чувства глобальной конкуренции между системами означает, что гораздо труднее оспаривать практики корпораций и политику правительства, которая нацелена преимущественно на удовлетворение интересов бизнеса. Нет никого вокруг, кому мы, в свою очередь, можем угрожать, если давление становится невыносимым.
В целом ситуация «регресса страхов», которую мы рассмотрели выше, является особенно острой в отношениях между работодателями и работниками. В Соединенных Штатах капитал всегда был более сильной стороной по сравнению с трудом, чем в Западной Европе, но сейчас баланс сил решительно сместился к капиталу. Работодатели получили «карт-бланш», чтобы дисциплинировать персонал (как на рабочих местах, так и в целом на рынке труда), и многие из действующих практик почти не оспариваются не только в средствах массовой информации (что естественно), но даже в общественном дискурсе. Это такие практики, как рост доли работ, предполагающих неполную занятость (со всеми потерями в страховых пособиях, заработной плате и гарантиях занятости, которые сопутствуют этому); повышательная волна «приемлемого» уровня безработицы (так как у нас больше нет ни одного примера экономики с полной занятостью); меньшие гарантии занятости; широкое использование «аутсорсинга» и замены сотрудников на «замещающих работников», которые зарабатывают половину от заработка первых и не получают страховых пособий; а также постоянные требования к практикам, касающимся рабочих мест, быть выгодными для капитала. Среди работников подорвана способность к действиям по защите своих интересов, работники деморализованы, многие из них даже не подвергают сомнению эти исключительные прерогативы управленцев, и профсоюзы продолжают ослабевать. Глобализация используется для того, чтобы ускорить закрепление таких практик.
Один пример последних нападок на безопасность работников и на право объединения в профсоюзы – из сферы государственного образования, где «ответственность» за низкую эффективность многих школ – из-за комплекса взаимосвязанных причин – была возложена на учителей и профсоюзы, и предлагаемым «решением» является ввоз рабочей силы под строгим контролем работодателей по Н-1В визам. Поскольку Советский Союз заявлял о том, что представляет интересы трудящихся – и действительно обеспечивал полную занятость в экономике, хотя и на умеренных уровнях покупательной способности – то он представлял собой альтернативный образ, который маячил на заднем плане, почти подсознательный упрек власти американского капитала.
Это не случайное стечение обстоятельств, что крушение коммунизма совпало с началом проведения неолиберальной политики и гегемонии неолиберализма в глобальном масштабе. Когда Советский Союз испытывал на себе воздействие ускоряющейся гонки вооружений, правящие классы на Западе чувствовали себя все более комфортно, срывая с себя маску капитализма с человеческим лицом – социально-демократического государства благосостояния, которое развивалось с 1930-х годов. Менее сдерживаемые «великим врагом», который символизировал альтернативу обществу и экономике, полностью определяемым логикой капиталистического производства, правящие классы во всем мире пошли в контрнаступление: дерегуляция рынков, разрушение профсоюзов, аутсорсинг и приватизация – говоря кратко, все хорошо известные неолиберальные политики, которые призваны приносить выгоду узким слоям населения.
После отказа от значительных элементов «государства благосостояния», наиболее реакционным элементам капиталистического класса удалось сместить территорию борьбы назад к прежнему статус-кво первой половины XX века, к ситуациям, напоминающим период «Нового курса» Рузвельта. Этот реакционный сдвиг иллюстрируется в США ростом неравенства в распределении доходов, дерегуляцией финансовых рынков, резким снижением численности профсоюзов и изменениями во многих других сферах жизни.
Возможно, самый простой количественной мерой для измерения влияния краха коммунизма является волнообразный рост неравенства в США в течение двух или трех последних десятилетий. Рост неравенства начался с 1980-х гг. вместе с неолиберальными политиками, что совпало с периодом «застоя» в Советском Союзе, и усилился после 1989 года и краха СССР. В значительной мере это очень ощутимый результат конца конкурентного мирового порядка и появления безальтернативной гегемонии капитализма.