Приведем только несколько индексов, которые характеризуют это возросшее неравенство: 1) возврат к уровням, имевшим место до Второй мировой войны, таких показателей экономического неравенства, как коэффициент Джини и разница между доходами высших и низших 10 % групп; 2) рост неравенства между представителями одной профессии, вследствие чего специальности и профессии больше не являются относительно сплоченными группами, чьим членам обеспечены одинаковые жизненные стандарты, но все в большей степени формируются индивидами, заметно различающимися в классовых позициях, с огромными различиями в доходах и с различиями в условиях труда, что проявляется, например, в системе высшего образования в разрыве между штатными профессорами Исследовательских университетов I уровня и адъюнкт-профессорами, не состоящими в штате; 3) резкий рост неравенства доходов (практически по всем показателям): тогда как доходы среднего и нижнего квинтиля практически не изменились, они увеличились для верхнего квинтиля, существенно возросли для верхних 10 % и резко увеличились для верхнего 1 %; 4) рост числа бездомных, явление, которое невозможно было представить себе в таких масштабах до 1980-х гг.; 5) возрастающая численность не обеспеченных медицинской страховкой, которая с недавними увольнениями достигла 50 миллионов человек, около 1/6 всего населения страны; 6) растущая задолженность американцев, личный долг в настоящее время примерно в 1,34 раза превышает национальный доход, что отражает «быстрое решение» для стагнации доходов.
В заключение можно отметить, что сегодня благосостояние Соединенных Штатов связано с «коммунистическим» Китаем таким образом, который был немыслим 20 лет назад. Но это не менее верно, чем то, что для большей части периода до 1989 года американское благополучие было связано сложными, но тесными отношениями с существованием «реального социализма».
Часть 3. СССР: уроки для социализма будущего
Глава 1. СССР: Культурные вызовы СССР: ностальгия или…?
Еще недавно казалось, что исследовательский интерес к проблематике «СССР» близок к исчерпанию, но по мере исторического удаления от советской эпохи он все заметно возрастает. При этом нельзя сказать, что природа общественного интереса к этой теме на протяжении последних двух десятилетий оставалась неизменной, вот почему сводить его сегодня лишь к такому понятию, как «ностальгия», было бы ошибочным упрощением. Конечно, ностальгирующий мотив имел и имеет место, но на сегодняшнем этапе он уже не является единственным. Кроме того, не следует забывать: феномен ностальгии заключается не в том, что предметом интереса является историческое прошлое, тогда можно сказать, что и Ренессанс ностальгировал по Античности. Дело вовсе не в темпоральности. Суть ностальгии заключается в другом: когда логику актуального или потенциального развития пытаются уложить в прокрустово ложе не столько исторически прошлых, сколько исторически исчерпанных форм.
Сегодня тема СССР рассматривается не только через призму утраченных ценностей, но и, может быть, еще в большей степени как некий прецедент того типа реальности, который нес в себе, хотя бы в масштабах полувековой истории, перспективу развития, причем такую, которая определяла в значительной степени магистраль мировой истории всего XX века. Неслучайно советская культура явила собою новый тип культуры – всемирной, став в определенном смысле «точкой схода» культур всех народов мира.
Содержание этой перспективы, противоречивость сопряжения ее с жизненными интересами человека (не только срветского) получило свое художественное выражение в советском искусстве, в котором образ «пути», «дороги» является одним из доминирующих. В то же время эта перспектива, порожденная революционными преобразованиями 1920-х гг. являлась одновременно вызовом другой стороне действительности, подчиненной инерции исторически изжитых форм, в которых уже было невозможным разрешение ее перезревших противоречий. Столкновение этих разных векторов и потенциалов исторического развития определяло общественную драматургию и советской истории, и советской культуры, и советского человека.
Сегодня в постсоветской России более заметным становится общественный запрос не столько даже на историческую перспективу, сколько хотя бы на просматривание этой самой перспективы (это отнюдь не тавтология), причем независимо от предпочтения той или иной ее модели (линейной, сферической, обратной, панорамной). Более того, ее поиск связан еще с идеей обретения такой онтологической опоры, которая позволила бы, говоря словами А. Блока, «…предъявлять безмерные требования к жизни: все или ничего; ждать нежданного; верить не в то “чего нет на свете”, а в то, что должно быть».
Так что, сегодняшний интерес к теме СССР – это скорее попытка «навести мосты», но не только из настоящего в прошлое, но и из будущего в настоящее. В связи с этим рассмотрим основные стороны современной действительности, определяющие положение и роль человека в российском обществе, ибо это центральная проблема и философии, и культуры.
Как известно, понятие «переход» предполагает развитие нового этапа системы на основе разрешения противоречий ее предшествующего периода. Говоря языком диалектики, «переход» предполагает отрицание отрицания предшествующего состояния системы. «Переход» же от советской системы к постсоветской в действительности осуществился вне классической диалектики исторического развития, т. е. не на основе позитивной критики (отрицания отрицания), а в форме лишь негативного («голого», «пустого») отрицания всей советской системы в целом как таковой. На этой же основе, т. е. на основе деконструктивной (разрушительной) негации советской системы как раз и возникала постсоветская реальность. Но, возникая из логики распада, она сама являлась продуктом разложения. Именно этот деконструктивный генезис и определил общественную природу всей российской системы в целом (экономику, социальные отношения, политику), ее дух всеобщей эсхатологии. Это особенно откровенно проявилось в «новой» культуре, которая даже получила свое название – «российская», но при этом она так и не обрела своего имени[310], понимая под этим то, что связано с образом человека и мира, к которым она обращена и от имени которых она себя являет.
Все это говорит о том, что осуществляемые преобразования в сущности явились принуждением к негативному (не диалектическому) отрицанию советской системы, а это значит, что еще и принуждением к негативному отрицанию самого потенциала развития. Так что переход по либеральной модели породил ситуацию, при которой, с одной стороны, сохранялись важнейшие противоречия советской системы, которые требовали своего диалектического разрешения, а с другой потенциал, необходимый для их разрешения, оказался разрушен этой же либеральной моделью. Противоречие налицо. Сам по себе факт противоречия для системы не опасен, ибо, как хорошо известно, противоречие является условием ее развития. Но именно этот вид противоречия для системы оказался смертельно опасным, ибо, потенциал ее развития, будучи разрушенным, теперь являл собой ничто, а это значит, что данное противоречие в диалектическом отношении оказалось «обесточенным».
Можно сказать, что мы получили не просто пустое, но именно мертвое противоречие – противоречие без потенциала его разрешения. Но ведь это уже само по себе есть противоречие, причем уже самого противоречия. В рамках классической диалектики (теза антитеза – синтез) оно уже в принципе не могло разрешиться, становясь тем самым мертвой точкой развития. Сойти с этой мертвой точки оказалось возможным только в одном направлении – в направлении развития попятной диалектики, которая заявила себя сначала как разрушение антитезы (потенциала развития), затем как разрушение уже самой тезы (исходной основы советской системы). И уже в качестве квази-синтеза как необходимой составляющей диалектической триады утверждается распад как всеобщее отношение системы.
Таким образом, переход от поздней советской системы к российской на основе либеральной модели, причем, осуществленный с «ускорением» и под лозунгом «Только не назад в СССР!», как раз и породил ту попятную диалектику, разворачивание которой привело к утверждению распада как всеобщего отношения российской действительности. Соответственно, «разрешение» кризиса советской системы на основе ее голого отрицания (негации), в сущности, явилось симулятивной формой ее прорыва (перехода) из состояния неразрешенности позднесоветских противоречий. Результатом этого симулятивного прорыва стало – разрушение фундаментальной основы советской системы вместо разрешения ее противоречий. Более того, эта симулятив-нал форма перехода породила и превратную форму разрушения: негативные стороны советской системы, которые требовали своего диалектического изживания, были сохранены и усилены, а потенциал действительного развития – разрушен. Так что этот переход нельзя назвать даже историческим транзитом, ибо в основе его лежало не диалектическое снятие советской системы, а разрыв с ней. Но разрыв – это еще не прощание.
В связи с этим возникает вопрос почему переход произошел именно таким образом? Конечно, субъективный фактор имел огромное значение, но каковы объективные предпосылки этих процессов? В любом случае общественные перемены, вызванные этим переходом, напоминают в некотором роде прощание истории с гуманистически идеалами Ренессанса, о котором выдающийся советский режиссер Г. Козинцева написал следующее: «Теперь титаны должны научиться хитрить>скрывать свои мысли, прятать чувства. За буйные страсти сажают в Тауэр. Мечту скоро сменит чтение Библии у домашнего очага…. Возникает начало пути от трагедии к фарсу