Поэтому, чтобы выиграть время и поразмыслить над ее решением, царское правительство дало понять, что оно готовит реформы; со сцены были убраны некоторые наиболее одиозные политические фигуры, чуть-чуть отпустили вожжи, чуть-чуть ослабили цензуру, создав видимость некоторой свободы слова, и, не тронув существа, навели некоторый либеральный лоск на правительственные учреждения (= хрущевские «реформы»!). Дальше политической спекуляции дело, разумеется, не пошло.
Чиновник быстро и хорошо усвоил «новый стиль» работы. Раньше он, говоря словами Щедрина, два каменных дома ложью нажил, а теперь пошел спрос на «правду», и он еще два каменных дома уже «правдой» нажил. Правдой ли, ложью ли – чиновнику все равно, лишь бы каменные дома наживать. Такой чиновник ясно и отчетливо видел – чуть-чуть изменились формы, но суть осталась та же самая; одну и ту же суть он совершенно реально видел в своих совершенно одинаковых домах, которые-то и были подлинною сутью. А либеральные писатели, не обращая внимания на одинаковость приобретенных чиновником каменных домов, этот символ одинаковости двух эпох, разглядывали «формы» и ликовали по поводу их «неодинаковости»[327]. И повторное, жесткое резюме: «Ничем существенным время Александра от времени Николая не отличается»[328]. И потому, поняв это, и при Александре (как и при Хрущеве) не следует рассчитывать на разные там «революции сверху». Только – «снизу», и только на подготовку массового народного движения (в близком или не очень близком будущем) есть смысл тратить свои силы. Тем более что время относительной «оттепели» всё-таки более благоприятно для подобной деятельности, чем время трескучих «морозов». И Автор видит в качестве образца деятельности прогрессивных людей в подобные эпохи – деятельность Чернышевского, который, ясно осознавая «сходство двух эпох», не упускал из виду и «некоторое различие» между ними «в формах управления». «И это различие можно и нужно было использовать в политической борьбе. Но, чтобы умело использовать, надо было правильно оценить его (избежать как недооценки, так и переоценки). И Чернышевский оценил: незначительные изменения, связанные с ослаблением цензуры, и вынужденное некоторое раскрепощение общественной жизни были для Чернышевского не объектом восхищения, не желанной достигнутой целью (как воспринимали их либералы), а взятыми с боя средствами будущей революционной борьбы. Изменившиеся условия для него – это лишь более выгодные условия борьбы, а не условия лучшей жизни. И этими условиями Чернышевский не преминул воспользоваться»[329].
Автор с вызывающей откровенностью зовет современников брать пример с «шестидесятников» XIX века, которые отнюдь не об исправлении «деформаций» думали: ««Современник» и Чернышевский учили и воспитывали новое поколение революционных бойцов, будущих героев 1960-х и 1970-х годов. Между читателями и «Современником» установился тот живой, духовный контакт, когда люди понимают друг друга с полуслова, с полунамека. Образно говоря, читатели журнала чувствовали себя членами революционного союза (пусть организационно неоформленного), центральным комитетом которого был «Современник», а вождем – Чернышевский. Среди них бытовало даже такое название – партия «Современник». Создание такой «партии», с силой которой не могла не считаться реакция и которую ввиду ее «оригинальности» невозможно было разогнать, создание такой партии – бессмертная заслуга Чернышевского и его ближайших сподвижников. Что же сделали эти люди, и прежде всего – Чернышевский, чтобы реализовать благоприятные возможности, какой знали они секрет «превращения журнала (при данных обстоятельствах) в «главный штаб» и «центральный комитет»?»[330]
«Секрет этот, – разъясняет Автор, – заключался не в чем ином, как в выработке научно и всесторонне обоснованной программы, «Современник» сделал глубокий анализ экономического быта России, дал всестороннюю оценку политического момента, и исходя из него выработал программу действий, наметил пути борьбы и ее конечные цели.
Все эти пассажи ясно свидетельствуют, что Автор твердо закрепляется на новом теоретическом рубеже: в стране сложилась общественная формация несоциалистического типа, преодолеть которую можно только путем народно-революционных действий. Но чтобы эти действия не были авантюрой, нужна программа борьбы, и важнейшей частью этой программы должно быть осмысление сущности этой новой, не предусмотренной прежними теориями, формации. И вот какие подходы к осмыслению этой новой формации намечены в рассматриваемой нами книге.
Знали пять формаций – по Марксу: первобытнообщинная, рабовладельческая, феодальная, капиталистическая и предстоящая – коммунистическая (с социализмом – на первом этапе). Всё!
Ничего другого быть не могло! Все социальные системы всех стран мира должны укладываться в эту схему (ну, с некоторыми незначительными вариациями, конечно). Это была неприкасаемая часть официальной марксистской идеологии.
Правда, железобетонность этого теоретического фундамента немного расшатывалась дискуссиями об «азиатском способе производства» – шестой? Или какой-то особой, «побочной» (неосновной) формации? Впрочем, решались на все эти «смелости», тоже прикрываясь соответствующими высказываниями Маркса (не вполне, однако, ясными – отсюда и «дискуссии»). А также – утверждениями о том, что (тоже опираясь на некоторые мысли немецкого классика) можно говорить не о пяти, а о трех формациях (что-де рабовладение, феодализм и капитализм – это не отдельные формации, а три стадии одной формации).
И вот в этот круг «расчисленных светил» вводится Автором некая «незаконная комета» – новая, современная формация, не укладывающаяся в неприкасаемую марксистскую формационную «пятичлен-ку». Формация, сложившаяся в Советском Союзе: не капитализм и не социализм. Тогда – какая же, в чем ее суть?
В книге «От Чернышевского к Плеханову» – первые подходы Автора к описанию этой формации (подходы, которые в дальнейшем будут расширяться, углубляться и уточняться). Итак, какой же предстает она в этой книге? Понятно, как я уже не раз объяснял, прямо, «в лоб», «открытым текстом» она не могла быть представлена; опять-таки только – в форме эзоповой, но достаточно прозрачной. Ее содержание раскрывается в виде ряда социально-политических конструкций, рождавшихся в русских социалистических кругах второй половины XIX века, по большей части – народнических.
В центре анализа – модель социализма, разработанная видным теоретиком и практиком народничества 70-х годов XIX века Петром Ткачевым. Вот эта, ткачевская, модель, по мнению Автора, очень близка к той «модели», что была воплощена в жизнь сталинским руководством в 30-40-е годы XX века. И потому анализ «социализма» Ткачева дает Автору возможность высказать многое из того, что он думает о сталинском «социализме» – о его сущности и причинах возникновения.
Ткачевисты в XIX веке, как и сталинисты – в XX, провозглашали: мы уничтожим частную собственность, вместо неё введем общественную. Это и будет фундаментом (базисом) социализма, где всё будет принадлежать не кучке богатеев-эксплуататоров, а всем и каждому (по Маяковскому: «улица – моя, дома – мои»). Отмечалось также, что общественная собственность приведет к упразднению наемничества («наемного рабства»), и работник превратится из «наемного рабочего» во владельца средств производства, в «хозяина», работающего не на «господина», а «на себя».
Автор не принимает на веру эти красивые предсказания. Он анализирует – что реально стоит за этими красивыми картинками ткачевских планов (и сталинских реалий). А стоит за ними – реальность, прямо противоположная той, что так торжественно провозглашалась ткачевцами (и так последовательно выстраивалась сталинцами): работник становится владельцем собственности лишь на словах, на бумаге, а в действительности ее реальным владельцем и распорядителем становится чиновничество, бюрократия. И никакого превращения работника в хозяина, работающего «на себя», не происходит. Трудящийся остается бесправным работником, рабочей силой которого безраздельно распоряжается всевластное бюрократическое сословие. «Что такое общественная собственность? – ведет Автор диалог с ткачевцами. – Это собственность, принадлежащая всему населению страны. А это, в свою очередь, что значит? – А то, что все взрослые граждане участвуют в управлении этой собственностью и в распределении доходов, получаемых от нее. А что нужно для этого? А для этого нужна демократическая организация всего народа. А у вас, господа ткачеви-сты? Кто управляет собственностью? Пришедшее к власти «цивилизованное» меньшинство. Так? А кто распределяет доход? Конечно же, пришедшее к власти «цивилизованное» меньшинство. Таким образом, получается, что фактически собственность принадлежит вашему, тка-чевцы, меньшинству, а народ – ваш работник»[331].
Вот это и есть основа, «базис» новой – псевдосоциалистической – формации…
Но оставим литературные аналогии, ныне все и без того прекрасно знают, что там, где большинство народа не имеет влияния на власть, там все разговоры о благе народа, о заботе о народе – пустая идеологическая болтовня. И марксизм, подлинный марксизм, говоря о социализме, никогда не разъединял даже в понятии власть и народ.
Не «власть и народ», а народная власть. Не власть, благодетельствующая народ, а властвующий (правящий) народ (пролетариат) – вот лозунги марксизма. Марксизм – за твердую власть после революции, за сохранение государства, но такого государства, которое по существу есть уже не государство. В этом соль!
Что же это за «государство – негосударство»?
Как и всякое государство, оно – тоже орудие насилия, но насилия большинства над меньшинством, пролетарского, пришедшего к власти большинства над эксплуататорским меньшинством. А «насилие во имя интересов и прав большинства населения отличается иным характером: оно попирает «права» эксплуататоров, буржуазии, оно неосуществимо без демократической организации войска и «тыла».