специальный анализ; ищите, думайте, исследуйте, сопоставляйте и сами делайте выводы. И добавлял: совсем не исключено, что у России будет свой, отличный от Запада, путь развития.
В советское время письмо Маркса к Засулич не слишком было, что называется, «в ходу». Официальные советские марксисты исходили из того, что капитализм – универсальный общественный строй, с неизбежностью возникающий по достижении той или другой страной определенного уровня производительных сил, технической оснащенности. И надо сказать, что работы Маркса 50-х (и даже 60-х) годов давали основания для такого толкования. Так, адресуясь к читателям «Капитала» из других стран, Маркс восклицал: не думайте, что речь тут идет о судьбе лишь некоторых стран Европы и что вам удастся подобный путь миновать; нет, это и ваша судьба. И эта позиция была подхвачена революционными идеологами незападных стран (и России в первую очередь).
Первые русские марксисты (и их лидер Плеханов), боготворя Маркса, не оценили, однако, его рекомендаций в письме к Засулич и прошли мимо тех глубоких идей о самобытных путях развития России, которые были разработаны Чернышевским и которые так высоко ценил Маркс.
Плехановские (меньшевистские) идеи великолепно «сопрягались» с построениями Маркса. Одна беда: они не «сопрягались» с российскими реалиями. Поэтому, между прочим, наш Автор и стремился «сопрягать» свою концепцию не с марксовыми западноевропейскими схемами, а с его напутствием, данным всем нам, его симпатизантам, в письме к Засулич.
Но продолжим, однако, нить наших рассуждений, ведущих к осмыслению того оригинального, самобытного социально-политического феномена, что сложился в России после Октябрьской революции, к 30-м годам XX века. Тут важно понять позицию Ленина в ее развитии. И об этом – несколько слов.
Конкретный анализ конкретно-русской ситуации начала XX века привел Ленина к выводу, что самостоятельный этап буржуазного развития (как это было на Западе) невозможен. Русская буржуазия, отметил Ленин, развивалась так медленно и трусливо, что, когда она стала вступать в конфронтацию с самодержавно-помещичьим строем, она увидела, что уже вырос её враг «слева» – рабочий класс, и что она не в состоянии воевать на два фронта – с царем и помещиками и с пролетариями. Пролетариат казался ей (и совершенно справедливо) гораздо опасней царя и помещиков, и потому она жалась к ним.
Ленин первым зафиксировал этот парадокс: объективно (с точки зрения требования развития производительных сил и с точки зрения требования общественных отношений) Россия стоит перед буржуазной революцией, и в то же время общественный класс (буржуазия), который должен по своему историческому предназначению решать эту задачу, отказывается (или не в состоянии) это сделать, что чревато катастрофическими последствиями для развития страны, да и просто для ее существования.
И Ленин ищет пути выхода из этой парадоксальной и угрожающей ситуации, в которую попало российское общество. И, естественно, ни у Маркса, ни у Энгельса вычитать это было, увы, невозможно. Ленин понимает необходимость и имеет политическую смелость и теоретическое мужество покинуть берег своих учителей и пуститься в самостоятельное плавание. А «мученик ортодоксии» Плеханов смотрит с этого, облюбованного им на веки вечные, берега, смотрит, как удаляется в неведомые морские пучины его еще недавно единомышленник, как увлекает он за собой других смельчаков, этих революционных Колумбов, – и посылает им вслед полные сарказма и яда проклятия: это-де не марксизм, это смесь «ревизионизма» с «народовольчеством» и т. д., и т. п. А Ленин, невзирая на проклятия своего недавнего учителя, упрямо движется навстречу новым, никому до него не ведомым теоретическим землям.
Итак, размышляет он, нужны социальные (экономические и политические) преобразования буржуазного типа, русская буржуазия уклоняется от выполнения своей исторической миссии. Значит, во имя спасения общества и страны эту буржуазную задачу должны выполнить небуржуазные силы. В России это – пролетариат, крестьянство, а также возможные их союзники – мелкая городская буржуазия и демократическая интеллигенция.
Таскать из огня каштаны для своего исторического противника? – иронизируют плехановцы.
Да, тут есть проблема. Вышеназванному союзу демократических, революционных классов по силам, конечно, свергнуть власть царя и помещиков, уничтожить все прогнившие феодальные путы. Но далыпе-то, дальше что? Пойти на поклон к буржуазии: мы-де расчистили вам дорогу, подготовили почву для развития капитализма – идите теперь и правьте страной и всеми нами? Какая-то нелепая и совершенно невозможная стратегия. Победитель в революции не может, не имеет права добровольно отдавать результаты своей победы в руки враждебной себе общественной силы. Но тогда – что? Но тогда – как? ПлехаНовцы хохотали над этими затруднениями, а Ленин продолжал работать над ними, стремясь развязать, распутать исторические узлы.
Ленинские теоретические конструкции получались громоздкими, сложными. Но что делать – сложна и необычна была задача, вставшая перед российским обществом. Нет, победивший и захвативший власть революционный народ не будет обслуживать враждебные себе – буржуазные – силы. «Революционно-демократическое» правительство, выполняя назревшие преобразования буржуазного типа, будет постоянно выходить за их пределы, преодолевая узкие для него (и поддерживающих его сил) буржуазные горизонты – вводя по мере возможности элементы будущего социалистического общества.
Так рождалась грандиозная идея некоего «переходного» общества, совмещающего в себе буржуазные и социалистические черты, или можно сказать иначе – общества не буржуазного и не социалистического, а совершенно особого типа.
Здесь, по мнению Автора, – зародыш тех идей, которые потом будут развиты Лениным в годы нэпа, в статье-завещании «О нашей революции» и которые будут началом осмысления выдвинутой Лениным (в 20-е годы) задачи – «коренного пересмотра всей нашей точки зрения на социализм». В общем, идея нового, особого, неведомого истории и непредначертанного в марксистской теории социального устройства (в терминологии Автора – «новой формации») берет начало в теоретических построениях марксиста Владимира Ленина. Вот это и есть то направление, на котором концепция Автора «сопрягается» с марксистскими построениями.
Правда, предсказывая возможность (и необходимость) появления нового социального устройства – после победы революции в самодержавной и полуфеодальной России – Ленин ни словом, ни намеком не говорит о возможности превращения этого послереволюционного режима в режим антинародного, тоталитарно-бюрократического типа. Стало быть, дав своими теоретическими исканиями толчок в направлении возможного появления «новой формации», Ленин не может быть, увы, помощником в деле понимания того, что реально случилось в истории России после Октября и какое именно социальное устройство сложилось в стране к 30-м годам XX века.
Весь этот экскурс нам понадобился для того, чтобы подчеркнуть, что признание особых, самобытных – и в классово-социальном, и в формационном отношении – путей развития стран Востока или стоящих на границе Запада с Востоком (таких, как, например, Россия) отнюдь не означает «разрыва» с марксизмом, однако требует его серьезного дополнения и развития (а то и выхода за пределы его классических установок). Формационная специфика России совсем не обязательно должна вписываться в известную формационную «пятичленку» учебников по историческому материализму. «Метаформация», сложившаяся на основе всемирности (глобальности), и новые формации (некапиталистического и несоциалистического типа) – это социальные формы двадцатого столетия, и они требуют внесения серьезных корректив в марксистскую теорию (а в чем-то, повторю, и выхода за ее пределы).
Это к вопросу о сопряжении концепции «новой формации» с формационной теорией марксизма.
Теперь несколько слов о специфических механизмах функционирования этой необычной формации.
Как вы помните, анализируя сталинский «социализм», мы подчеркивали, что, по характеристике Автора, он был «социализмом» лишь на словах: работник не стал «хозяином» и собственность там не стала «общественной», а стала корпоративной собственностью бюрократии, бюрократического сословия, ибо оно, это сословие, определяло цели экономической деятельности, подыскивало средства их достижения и заставляло полностью подвластных им работников трудиться для достижения этих, поставленных бюрократией, целей. Работник по-прежнему был отчужден от средств производства и результатов своего труда. В общем, это НЕ социализм.
Есть, правда, искушение (и ему поддаются некоторые вполне приличные оппозиционные сталинизму теоретики) – представить советско-сталинский строй некой разновидностью «государственного капитализма». Вообще-то сходство с капитализмом тут немалое: и собственность частная (корпоративно-бюрократическая), и рабочий остается наемным работником («наемным рабом» государства). И отчуждение сохраняется, и эксплуатация. Всё так. И всё же это – особая система, особая формация, хотя и родственная капитализму, но далеко с ним не совпадающая; и по-настоящему она может быть понята не через призму капитализма (тогда мы упустим многие важные ее особенности), а без всяких призм – через неё саму.
Так вот, как известно, мотивы деятельности капиталистов определяются производством прибыли, прибавочной стоимости. Капитализм, стало быть, в первую очередь – экономическая формация. Между прочим, этот мотив получения прибыли обусловливает существование черт прогресса в буржуазном обществе: развитие экономики, производительных сил общества – через экономическую конкуренцию, рынок, открытие новых технических возможностей, развитие научного знания (хотя, конечно, и в очень противоречивой форме, которая служит источником всевозможных катаклизмов и кризисов – вплоть до кризисов всеобщих, всемирных, катастрофических).