По хлопку двери приемной я понял, что заглаживать придется интенсивно. Еще я смутно вспомнил, что институтские, включая Широкова, из сегодняшних бесед выходили будто аквалангисты – махом и спиной вперед. Магнитные бури, все перекошенные и обидеться норовят. Тем проще, мешать не будут, а завтра буря пройдет и все остынут, решил я и все-таки нырнул в графики.
Плавание вышло недолгим: пару звонков я отбил двумя словами, так что собеседники даже представиться не успели, потом случился недолгий перерыв на работу. Но едва я изучил мощностную динамику и перешел к потребительской, позвонил Рычев. Я сперва всполошился, ведь час был не светлым, не иначе зихер настал, и с довольно скрипучим усилием смекнул, что в Москве рабочий вечер в разгаре. Можно было и не смекать: высокое начальство добровольно и красноречиво дало понять, что соскучимшись без новостей от глупеньких сотрудников чересчур удаленного офиса и решимши уточнить, когда уже доклад-отчет предстанет пред его, начальства, полыхающими очами – и лучше вместе с молодым-перспективным. Обычно я к опекунским проявлениям отношусь снисходительно и даже с симпатией, но нынешний раз показался мне абсолютно неуместным – и особенно вопросы про концепцию развития, упорно отвлекающие меня от этой самой концепции. Примерно эту мысль я постарался донести до Рычева, удержавшись, по-моему, в деловитом и вежливом тоне. Не знаю, устроил ли его мой ответ, да и не слишком меня эти тонкости колебали в тот момент. В любом случае Рычев, помолчав, справился о моем здоровье и благополучии – я как мог изысканно заверил его в чрезмерности справок, – выдержал еще одну паузу интенсивностью в треть Качалова (так, что я даже забыл про трубку с начальственной функцией и подвяз в динамике потребления), пожелал всех благ и попрощался. Я откликнулся со всем жаром и, по-моему, невпопад, а сам уже пытался подобно известному ослу понять преимущества и недостатки дорогих долговечных и дешевых малоресурсных батарей.
Первые, кремниевые, больше отвечали нашему любимому лозунгу «Поставил – забыл» и имиджу всего проекта «Союз» – дешево сердитых однодневок и без нас хватало, в какой сектор или сферу ни плюнь. Зато биоформы были почти безвредными на всех стадиях, от выращивания-производства до утилизации, а утилизация представляла собой возвращение на завод для отращивания нового рабочего слоя и приведения в товарный вид. С другой стороны, больше одного завода мы строить не собирались, а покорить желали всю Россию – что при расчетной продолжительности рабочего цикла в три месяца обещало вот такенный геморрой с транспортировкой и логистикой: это ведь не коридор Тюмень–Союз и даже не Москва–Союз, это паутина шелковой плотности, требующая открыть в каждом городе, райцентре и деревне пункт приема использованных батареек (за деньги, иначе фиг что соберем, а значит, стоимость вторичного сбора надо вписывать в цену новой продукции, что накрывает красивым медным местом мечты об обоснованном демпинге), которые будут каким-то чудом собираться в крупных городах, правильным образом паковаться и отправляться до Союза. С третьей стороны, утилизация кремниевых элементов по уму тоже требовала создания сборной сети, которая позволила бы собрать хотя бы часть драгоценного вторсырья (по расчетам спецов, знающих психологию отечественного потребителя, около двадцати пяти процентов; тоже хлеб, честно говоря). Но тут как раз можно было бы обойтись миллионниками и субмиллионниками, в меньших городах нагару было бы больше, чем навару, – по крайней мере, на первой стадии.
Как всегда, выбрать между шилом и мылом мне не дали. Телефоны впали в режим оскорбленного будильника – и это еще я личную трубку дома оставил. Я рассудил, что в полночь-то ничего страшнее Рычева случиться не может, а с Рычевым я уже покончил, так что и остальные подождут, и вырубил сперва стационарную, потом мобильную связь. Кому надо, так придут, зловредно решил я, подумав было запереть на этот случай кабинет, но поленился.
Напрасно.
Пришли.
Кузнецов проявился деликатным стуком и встревоженной физиономией. Она так скверно сочеталась с привычным обликом зама по обеспечению, что в других условиях я бы посмеялся и, может, сыграл бы на повышение тревоги. Но сейчас не было ни условий, ни времени, ни сил, была только почти детская обида на человечество, которое, когда оно нужно, шеренгами вытаптывает далекие поля, а когда лучше бы обойтись без него, накидывается теми же шеренгами и айда пропускать через строй – через все его доступные грани и оконечности. Я стонуще вздохнул, подумал, что это тоже, наверное, невежливо, но чего уж теперь делать, решительно уткнулся в расчеты и сказал в ответ на «Доброй ночи»:
– Ну?
– Я тут тебе звонил несколько раз, вопрос был по завтрашнему договору с Челябой. А ты не отвечаешь.
– Ага, занят очень. Что за вопрос?
– Да решили, в принципе, – Малов расклад на второе полугодие дал, там рост поставок забит на четыреста... Ну, короче, укладываемся, вопрос снят.
– Молодцы. И чего пришел?
– Алик, я тебе в последнее время сделал что? Или ты мной чисто эстетически недоволен? – помолчав, спросил Кузнецов.
– Да нет вроде. А в чем проблема?
– Ну, не знаю. По ходу, или во мне, или в тебе, раз ты на звонки не отвечаешь, не здороваешься и хамишь тут сидишь. Раз проблема не во мне, ты говоришь, значит, это твое личное горе.
– Сереж, вот ты сейчас, по-моему, совсем лишние вещи понес. Может, прервешься или уйдешь куда-нибудь от греха?
– Алик, я в личные дела не лезу. Просто, если тебе интересно, хочу сказать, что пол-исполкома в офигее от двух последних дней, от тебя конкретно. И как-то мне все это совсем не нравится.
– Ну, во-первых, меня дико не колышет, в каком вы там офигее и чего кому не нравится. Мне надо, чтобы люди работали, а не хренью занимались и не разговоры разговаривали. И спрашивать я буду со всех, невзирая на переживания и рассуждения насчет кто кого обидел или напугал. Детсад разводить не дам. Во-вторых, тебе моего внимания не хватает, что ли? Так я тебе не папа с мамой и не нянечка, сопли вытирать, улыбаться специальным таким образом и кадриль вокруг тебя вертеть. Хочешь работать – работай. Не хочешь – пиши заявление и auf Wiedersehen. Ага? Уяснил варианты? Всё, свободен.
– Ага. Уяснил. Свободен. Только, Алик, есть ведь еще один вариант. Я не вот прямо сейчас работать побегу и заявление писать погожу, а немедленно тебе в табло разик дзынькну. Может, у тебя моча от головного мозга отольет.
– Ух ты, – сказал я, отвлекаясь от графиков. – Это у нас к Рождеству такая смелость в организме вырабатывается или это мы переворот со смещением начальника устраиваем? Да я тебе сейчас такое табло...
– Алик. Алик! Послушай меня, пожалуйста.
– Все, наслушался уже. Я, знаешь, спокойно ко всякой субординации отношусь, но буреть не надо, и со мной так...
– Алик! Минута – и потом я уйду. Считай, если хочешь. Значит, первое: Эльмира Таньке позвонила, говорит, дома, долетела нормально, про тебя спрашивала, через пару недель будет. Второе: тебе надо отдохнуть, потому что ладно я, но народ уже реально шугается: торчишь тут как леший, воняешь на всех да обгавкиваешь. Позорище, честно. Яша как раз на стойбище сегодня возвращается, езжай с ним – хоть на охоту, хоть вхолостую по тайге побегать. Вообще капитально очищает. Третье: я за свои слова извиняюсь, заявление утром принесу.
– Какое заявление? – туповато спросил я, пав, как Штирлиц велел, на последнюю фразу.
– Блин, ну что как маленький. Auf Wiedersehen, как было сказано. Уходить надо – не затем, что приспичило мне, просто время приспело. Да ладно, это я не выделываюсь. В самом деле наговорил тут. А то ты потом всю жизнь при виде меня комплексовать будешь, не дай бог.
– Смело, – сказал я на автомате и вчесался в макушку.
– Я смелый, а вы трусы, нет, идиоты, дебилы, блин. Развод у них, хулле. Не сметь! Не сметь разводиться! – почти заорал Кузнецов, выкатывая глаза. – У вас нет такого права! На вас весь Союз смотрит, у вас расклеится – всё посыпется. Понял? Я Эльке это скажу, я вас лично друг на друга набрасывать буду, пока обратно не соберетесь!
– Не соберемся, Сережа, – легко сказал я. – Все, копец.
– Да почему?
– Потому что в семье нельзя обманывать.
Кузнецов дряснул кулаком в потрясенно ухнувшую дверь и тихо объяснил:
– Иногда без обмана правды не добьешься. Это жизнь.
Я пожал плечами.
Кузнецов, явно затолкав обратно еще какое-то назидание, безнадежно махнул рукой и сказал:
– Ну вот так. Короче, я пошел. Рад был совместно, и все такое. Счастливо.
– Стоп! – рявкнул я, и Сергей застыл, как опытная модель, вполоборота.
Он даже не шевельнулся, уточняя:
– И что?..
Я встал, подошел к нему (тут Кузнецов таки переступил с ноги на ногу и сгруппировался – ага, помнит псарь цареву науку), протянул руку и сказал:
– Здравствуй.
Сергей покосился на дверь, чуть оттопырил левый локоть, очевидно прикидывая траекторию ухода от предполагаемого удара, но ответил на пожатие почти не мешкая и с адекватным звуковым сопровождением:
– И снова здравствуйте.
– Ну, ты же правильно сказал, я не здоровался. Вот, лучше поздно. Короче, так, Сереж.
Я потряс головой, собирая рассыпающиеся слова в кучку. Кузнецов ждал.
– Ты кругом прав, я законченный мудак. Был пьян, вспылил, погорячился, axmaq inde,[9] впредь обязуюсь, never again.[10] Официально прошу прощения и очень надеюсь, что извинения будут приняты. Это, значит, раз.
– Принято, – буркнул Кузнецов, пытаясь освободить руку.
На третьем разе он поймал удачу. Я отступил на шаг, внимательно посмотрел на него и сказал:
– Спасибо.
Потом вернулся к столу и принялся собирать раскиданные бумаги и мелкую утварь, говоря на ходу:
– Теперь, значит, два. Я концепт по стратегии почти докрутил, часа через полтора доклад оформлю – и можно будет представлять высокому собранию. Егоршева нет, да и не его это, так что представлять тебе. Заказывай билеты, а завтра, пожалуйста, пораньше приходи, почитай, пока я на связи буду.