– Да чем угодно. Но в нашем случае получается синдром Дракона из известной сказки: победивший дракона сам становится драконом. Не сразу и не добровольно. Но согласитесь с совершенной логичностью обидки: раз я победил, значит, я лучше, сильнее и умнее – так почему же побежденный мною предшественник, негодяй такой, жил во дворце, кушал оленину с золота и управлял империей, а я с какого-то перепугу, значит, буду жить в коммуналке, лупить картошку с газеты и делить с толпой неумех власть над непонятно чем. Я тоже хочу быть императором – ну и так далее. И тут еще, понимаете, история подсказывает, что грамотно отлаженные абсолютистские империи – они всерьез и надолго. Шумеров вон с египтянами на две-три тысячи лет хватило. Представляете? Это ведь гораздо дольше, чем вся наша эра, которую мы худо-бедно знаем или помним. Там были дикие потрясения, нашествия варваров, смены элит и даже основного населения вместе с языком, свержения самодержцев и воцарения то народного вождя Утхенгаля и его генсека Ур-Намму, то скромного визиря Ишби-Эрра, который вовремя припрятал собранный для столицы обоз с хлебом, подождал, пока власти примитивно сдохнут от голода, и на этом выплыл. То есть все как у нас – при этом длинней и стабильней. А стабильность, как известно, для нашего современника счастье, а для правителя – смысл жизни.
– А вы с этим не согласны? – спросил Паша.
– То есть ты не считаешь меня современником или правителем? – осведомился я.
– Ну, Галиакбар Амирович.
– Да, извини. Не хочу трюизмы повторять. Обязательно, да? Ну давайте: бывает стабильный рост, стабильное падение или стабильное болото. Нестабильные тоже бывают, но сейчас не про них. Я за стабильный рост и против остального. Вы, наверное, тоже. Ваши родители наверняка тоже – иначе здесь бы не оказались. Вообще, весь Союз – это попытка немножко вытащить всех нас из болота, пусть и за волосы.
– А что мы пытаемся этим доказать? – спросила Таня.
– Мы ничего доказать не пытаемся. Мы пытаемся убедиться, что вот эти известные две крайности: первая – ненавистная трудовая лямка, супермаркет, пыточная на шести сотках, футбол, пол-литра, банька, мусор под ноги, мордобой по выходным либо незатейливая ругачка на всех соседей, ближних и дальних, которые не дают нормально жить, и вторая – выкачивание и распиливание денег здесь, чтобы потратить их за границей или на заграничное, потому что здесь жить и здешним отовариваться невозможно, – что вот этими крайностями наша перспектива не перекрывается. Есть еще наш путь: работать в радость, дарить эту радость миру, делая его чище и роднее, тем и богатеть во всех смыслах. Извините, секундочку. Сереж, у меня урок, десять минут, если не совсем срочное.
– Срочное, да ладно, я подъезжаю уже, – недовольно сказал Кузнецов и отключился.
– Можно? – спросила Таня и, зачем-то встав, отчеканила: – А не может получиться, что мы не третий путь, а очередной НЭП? Как тот НЭП, который настоящий, возвращался в коммунистических условиях к буржуйству, так наш Союз – это не советский реванш против русского реванша, а возвращение в буржуйских условиях к совку, и с теми же...
– Во-первых, Тань, давай сразу избежим терминологической путаницы. Слово «буржуйство» я употребил в ироническом ключе, потому что на самом деле...
– Галиакбар Амирович, я знаю, и про совок тоже, это для краткости.
– Сестры таланта.
– Можно я закончу? – поджав губы, спросила Таня, и я приподнял руки, сдаваясь. – И наш Союз – такой же НЭП, то есть такая субстанция, которая создаст жирок или смазку для Ур-Намму, а сама исчезнет.
– Как? – спросил я, постаравшись снисходительно улыбнуться.
– Недобровольно, – подсказал Паша.
Я помолчал и сказал, старательно подбирая слова:
– Ребята, я больше всего на свете хотел бы, чтобы все были счастливыми и не было войны. А на втором месте по хотению... Садись, Таня, пожалуйста. На втором месте – желание сказать вам, что, конечно, Союз – это всерьез и надолго и он сам кого хошь на смазку пустит. Мне невесело оттого, что я так сказать не могу, и потому, что обычно обещания про всерьез и надолго плохо кончаются, и вообще. Бог располагает. Зато я вполне ответственно могу утверждать следующее: насколько у нас все всерьез и надолго – это ведь от нас с вами зависит. От меня. От вас. От ваших родителей. От Сергея Владимировича... Привет, заходи, мы уже заканчиваем. От всех, кому нужно то, что мы делаем, кому нравится то, как мы это делаем, кому дорого то, ради чего мы это делаем.
– Круто у вас, – уважительно пробормотал Сергей, размещаясь за последним столом.
– Дык, – сказал я. – Вот на этой оптимистической ноте давайте и разбежимся. Про налоги, взятки и долги сегодня не успели, тезисы не стирайте, поспорим в следующий вторник.
– Ну-у, – заныл народ, – как во вторник, послезавтра же.
– Послезавтра у вас сдвоенная физика.
– Ну-у.
– Не ну-у, а ура. Открытый урок на экспериментальной площадке НТЦ. Не слышу.
– Ура!
– Ура-ура. А, забыл. Большая просьба напоследок: перестаньте меня записывать и выкладывать в совсеть. И пожалуйста, мой голос с читки уберите, для начала с открытых ресурсов. Или уж стандарт ставьте, без эроэффекта и чипидейлов. Я уже в совсеть заходить боюсь – или самого истерика срубит, или собеседники ржать начинают.
– А нам нравится, – радостно сказал Гриша, а Ленка покраснела.
Так я и думал. Ну молодежь.
– Отомщу, – пообещал я бессильно. – Все, до вторника.
– Макаренко, – сказал Кузнецов, едва дождавшись, пока Леночка, звонко попрощавшись, последней выскочит из класса. – Песталоцци. Щетинин. Амонашвили.
– Ну-ну, – поощрил я, усаживаясь за соседний стол.
– Шаталов, – менее уверенно продолжил Сергей.
– Вы все так говорите, – надменно ответил я. – Завидуете потому что. Как прошло-то?
– Что – прошло?
– И печаль, и радость. Не сказали тебе: дурак ты стеклянный, товарищ Кузнецов, в связи с этим уходи в жопу?
– А. Не, что ты. Всем понравилось, Валенчук бухтел, но так, для порядка больше. По ходу, прокатывает идея, на этой неделе макет уже посмотрим, бог даст. В связи с этим два вопроса. Первый – долго я еще тебя озвучивать буду?
– Я великий немой.
– Великие с трибуны вещают, а не по пыльным классам шукаются.
– Сам ты пыльный. Я серый кардинал.
– Креститься сперва научись, Мазарини.
– Мечтай. И потом, ты думаешь, тебя как автора в летописи внесут? Не мучайся, никто не запомнит и не вспомнит.
– Чего так?
– А того, что ни фига это не моя выдумка, и вообще не выдумка – фантастику все смотрели, там проекция на блистер в каждом втором фильме.
– Сперва фантасты придумали блистеры, ой, бластеры, потом ученые изобрели их и решили назвать бластерами в честь фантастов.
– Типа того. Опять цитата?
– Типа того.
– Прикончишь ты меня когда-нибудь.
– С вами, бусурманами, только так. Кстати, я понял, почему ты в сторонку ушел.
– Исключительно интересно послушать вашу версию.
– Потому что каратэ перезанимался. Чем ты занимаешься, то тебя и занимает.
– Тогда наилучшие политики и бизнеса из Карпова, Каспарова да Фишера получиться должны были.
– А и получились, – с серьезным видом подтвердил Кузнецов и продолжил наветы: – А каратэ – это буддизм и всякий там синтоизм, а не ислам твой пресловутый. Буддизмом ты стукнутый, вот и созерцаешь свой пуп, вмест-того-чтобы.
– А ты, блин, Тайсон, не такой.
– А я, блин, Тайсон, не такой, – согласился Кузнецов. – К тому же бокс – это не философия, там все просто – нырок, двоечка, уход, никаких нефритовых стержней. И вообще это такая вещь, в которой лучше далее KMC не идти – мозгов не останется. Я мог бы быть мастером и все такое, звали – но предпочел мехмат. Выучка осталась, наверное. Но все равно я не боксер.
– Математик, что ли?
– Скорее все-таки математик, чем боксер.
– Опиши зависимость даламбертиана от лапласиана.
Сергей некоторое время смотрел на меня, потом сунул руки в карманы, пренебрегая трудоемкостью этого процесса в положении сидя, и сказал:
– Алик, ты иногда меня пугаешь.
– Зависимость-то.
– Да иди ты на фиг.
– Ага, – буркнул я, усмехнулся под нос и, будто распахиваясь, сделал быстрый мах кулаком от плеча.
Сергей вильнул головой.
– Вот, – сказал я. – Плечо поднято, кулачки сжал. Математик, блин. Лобачевский ал-Хорезми Пифагорович.
– Не важно, – упрямо ответил Сергей, втискивая руки обратно по карманам. – Человек тот, кем он себя чувствует.
– Кем ты себя чувствуешь утром первого января?
– Я чувствую себя совсем не бойцом. Рефлексы тут не в счет. А ты, Алик, до сих пор ногами машешь, и для себя ты в первую очередь Ояма, а потом уже Плевако.
– Песталоцци же.
– Пестун старый.
– Помоложе некоторых. А на самом деле, Серег, ну давай я попробую объяснить раз и навсегда, почему я здесь, а не там или где-то еще.
– Рискни, – сказал Кузнецов, по инерции подбираясь.
– Рискну. Кем я себя чувствую – это главный вопрос. Во-первых, отцом. Знаешь, он как родился – все остальное не то чтобы мелким или не очень существенным стало. Но это может подождать, а пацан нет. И вот эти пацаны и девчонки тоже нет. Ну, ты видел.
– Я видел. А во-вторых?
– А во-вторых, я чувствую себя мудаком.
Кузнецов улыбнулся:
– Наконец-то. А в связи с чем, если не секрет?
– Да нафигачил хрени какой-то вокруг семьи, никому не нужной, двух тетенек чуть до цугундера не довел, а все ведь на пустом месте.
– Ну как на пустом, – удивился Сергей, остро разглядывая меня, – у вас ведь там обычаи-традиции-заветы.
– Неграмотность это примитивная, а не заветы, – устало объяснил я. – Я же юрист, должен всегда первоисточники смотреть. А повелся на комментаторов, которые полтора тысячелетия бороды жевали, на Элькины слова повелся, на гормоны... Ну не было в этом ни смысла, ни необходимости. Развода с Элькой не было – потому что без свидетелей не считается, потому что до родов не считается, потому что мимо процедуры не считается. Аллах знает лучше нас, а Мухаммад пророк его. А мы нагородили...