ках у вас – потир, один из тех, что в тайнике нашли. Вы так внимательно его разглядывали, что меня не заметили. А я – тихонько назад. И тут все у меня соединилось. Получается, что вы здесь – один священник на всю округу. И больница здесь рядом, в десяти минутах…
Он наконец поднял глаза и посмотрел на меня.
Я спросил осторожно:
– Вы хотите, чтобы я причастил вашу внучку?
Николай кивнул, продолжая смотреть мне в глаза. В его взгляде не было просьбы, скорее – уверенность, что иначе никак нельзя.
К тому времени я был рукоположен недавно. Дважды в неделю служил в маленькой церкви в Замоскворечье на пару с пожилым опытным дьяконом, на котором лежала большая часть службы, – вот и вся практика. Я как-то сразу смутился и, может быть, даже начал отнекиваться, если бы Николай не завел речь о деньгах:
– Я понимаю, это треба, она денег стоит, я заплачу…
И тогда я торопливо замотал головой, замахал руками – дескать, что вы, какие деньги! Только объяснил, что мне нужно съездить в свой храм, чтобы взять запасные Дары, нужную утварь и облачение.
Он сказал:
– Давайте я тогда хоть за такси… – Полез в карман, но я отмахнулся – потом, потом…
Мы условились, что я причащу его Дашу в тот же день.
Уже уходя, он оглянулся и после еще одной напряженной паузы сказал:
– Извините, а имя ваше как?
– Глеб.
– Отец Глеб, я вот еще что… Я тогда за рулем был. Пристегнутый. А они – нет. Я не проследил… Тяжело это все… – Сгорбился еще больше в низком проеме и вышел из кельи.
И вот уже вечером мы с Николаем шли по коридору хосписа.
В первый раз я вдыхал этот воздух – густой, тяжелый, даже не разделяемый на отдельные запахи, а просто весь давящий, гнетущий. В первый раз слышал отчаянный звон на сестринском посту – тревожно-пустом, потому что сестры ушли к тем, кто позвал раньше.
Я был в рясе и клобуке. Хотя без них вполне можно было обойтись. Но как же, я ведь священник, и это – причастие… Из-под рясы выглядывали и шуршали о подол зеленые бахилы. Я чувствовал себя неловко под взглядами врачей, сестер и детей, встречавшихся в коридоре. Больно кольнуло, что все дети смотрели на меня со страхом. Некоторые и вовсе шарахались, как от черного привидения. Тогда я впервые увидел, что в больнице священник воспринимается почти как вестник смерти. С тревогой думал, что сейчас девочка, которую я должен причастить, тоже отшатнется от меня и, может быть, даже от самого причастия…
На груди у меня висела старинная, почерневшая серебряная дароносица, которую мы с молитвой собрали вместе с дьяконом. Он было хотел сопровождать меня, но я сказал, что сам справлюсь.
Перед входом в Дашину палату я остановился, коротко помолился и толкнул дверь. Сердце колотилось так, что я невольно придавил его дароносицей, чтобы утихомирить.
Верхний свет в палате не горел. Слабая лампочка над входом не могла рассеять сгустки теней в углах. Черно-серое небо и черные верхушки елей за окном едва угадывались. Я вдруг словно увидел со стороны, как вхожу в своей черной рясе в эту комнату и делаю здесь все еще темнее. В палате стояли три пустые кровати. Две из них были заправлены, на третьей лежал свернутый матрас. На четвертой ровно, как по стойке смирно, лежала Даша, до груди укрытая одеялом с отвернутым краем белой простыни. Я разглядел: на девочке была белая футболка с короткими рукавами, руки, почти такие же белые, вытянуты поверх одеяла, бледное лицо с закрытыми глазами обращено к потолку. Даша казалась частью аккуратно заправленной постели.
Рядом на стуле, склонившись и уперев локти в колени, сидела женщина в накинутом на плечи белом халате. Услышав, что мы с Николаем вошли, она обернулась. Черты ее лица показались мне восточными – темные брови под темной челкой, черные глаза, крупный нос. Она посмотрела на меня, потом на Николая. Ничего не говоря, качнула головой.
– Опоздали, похоже, – услышал я сзади голос Николая.
И в этот момент Даша зашевелилась. Под одеялом обозначились согнутые колени. Легко, словно кто-то толкнул ее в спину, она села на кровати. Взгляд открывшихся глаз был обращен на меня. То, что секунду назад она лежала, сливаясь с белой постелью, теперь казалось игрой в замри-отомри – будто, подглядывая из-под полусомкнутых век, она только и ждала, когда я войду, чтобы сразу «отмереть». Я увидел, что на голове у нее тонкая вязаная шапочка. Не сводя с меня глаз, Даша поправила выбившуюся из-под шапочки прядь рыжих волос. Я разглядел на ее лице россыпи веснушек – тоже, вероятно, рыжих, но сейчас, при этом тусклом свете – бледных, едва заметных. Ее внимательный, но тихий и спокойный взгляд и это движение, которым она поправила волосы так просто и буднично, в одну секунду изменили все – мрачное, темное, болезненное напряжение исчезло. Так бывает во время пробуждения, когда стряхиваешь плохой, тревожный сон.
Дальше я все делал тоже просто и буднично. Взял из оцепеневшей руки Николая свой баул, достал оттуда парчовый плат и покрыл им пустую тумбочку рядом с Дашиной кроватью. Потом снял с шеи дароносицу и поставил ее на плат. Рядом положил небольшие аналойные крест и Евангелие. Достал из баула черную епитрахиль и надел ее. Надел и замотал шнурами поручи.
Женщина, не говоря ни слова, поднялась со стула и встала рядом с Николаем. Мне показалось, она обошла меня с опаской, сохраняя бо́льшую дистанцию, чем нужно.
Даша сидела на кровати с прямой спиной, держа руки на согнутых коленях. Я видел, какая у нее красивая, по-балетному длинная шея, продолжающая стройную линию спины. Она смотрела на меня с каким-то безграничным доверием, а когда я приблизился, прикрыла глаза и опустила голову. Она наперед знала, что нужно делать. Я накрыл ее епитрахилью и лишь теперь нарушил молчание, произнеся разрешительную молитву. Так же спокойно и просто Даша поцеловала поднесенные мною крест и Евангелие. С молитвой я раскрыл створку дароносицы, положил в маленький потир частицы Тела с Кровью Христовой… Даша сидела все так же прямо, держа ладони на коленях, но стоило мне тихо сказать: «Руки…» – и она сразу поняла, сложила руки на груди крестом. И тогда я прочел «Верую, Господи, и исповедую…» и «Вечери Твоея тайныя…» и причастил ее. А она коротко вздохнула и легла на кровать, но теперь – на бок, положила ладонь под щеку и закрыла глаза – тихо и спокойно, как усталый человек, наконец добравшийся до постели.
А я неторопливо причастился сам, опустошив чашу, потом собрал всю утварь, направился к двери и, прежде чем выйти, остановился перед Николаем и его женой. Они стояли в оцепенении – кажется, так и не шелохнулись за все время. Оба смотрели мимо меня – на спящую Дашу.
– Помоги, Господи, – сказал я им и вышел из палаты.
В коридоре меня догнал Николай.
– Отец Глеб, отец Глеб, – твердил он и пытался что-то сунуть мне в ладонь.
Я молча замотал головой и, наверное, посмотрел на него так, что он смущенно отдернул руку.
Николай был вроде как не в себе, шел рядом и вполголоса бормотал:
– Да что же это… Да как же…
И вдруг с какой-то необычной для него решительностью шагнул вперед и заступил мне дорогу.
– Погодите… Тут вот что… Тут же храм. Только в нем никто не служит… Пойдемте, я покажу.
В тот раз я не запомнил дорогу. Я шел и удивлялся тому, что дети в коридорах теперь почему-то смотрят на меня без страха. Потом понял, что, наверное, просто улыбался. Я чувствовал себя странно. Как поется в псалме, «был как бы видящий во сне». Происходило что-то необыкновенное, и я был частью этого необыкновенного, но воспринимал все как должное – спокойно и радостно. И когда мы вошли в пустой храм, почувствовал, что меня здесь ждут. У икон теплились лампадки, в нишах горели неяркие лампы, было чисто и даже сглаженные временем каменные плиты пола казались влажными, будто кто-то только что закончил уборку. Позже я узнал, что здесь время от времени наводит порядок Нина Львовна – пожилая верующая санитарка, она же покупает масло и следит за лампадками – сама, по зову души. И то, что этот пустой храм без священника, без прихожан был необъяснимо обжитым, я расценил тогда как продолжение чудес.
Николай оставил меня одного. Я прошел в алтарь и увидел, что там тоже чисто. Жертвенник, престол и вся утварь на них покрыты белыми простынями, и, заглянув под простыни, я увидел, что все на своих местах… Никогда и никуда я прежде не входил с таким полным, несомненным чувством, что пришел домой. И не просто пришел – вернулся!
Я спустился с солеи и встал в центре храма. Воздух казался густым и искристым, будто я стоял в стеклянном шаре с золотыми блестками и был весь окутан мерцающим облаком радости. И все, что случилось со мной сегодня, все события, которые можно описать словами, были лишь малой причиной для этой радости. А другие – главные и неизмеримо большие ее причины не имели ни имени, ни числа, никакого объяснения, никаких поводов, никакой связи с привычным миром. Впервые я почувствовал эту радость, изливающуюся ниоткуда. Будто в самом себе открыл ее источник. И весь мой путь сюда, в этот пустой храм, был лишь путем к простому откровению: чудо – не событие, не явление, не сенсация. Самое большое чудо – незримо, неизъяснимо, оно – внутри, в новых, невероятных ощущениях. Будто кто-то берет тебя за руку, и ведет во тьме, и снова отпускает. Ты можешь не осознавать цель и смысл этого сопровождения, но саму руку ощущаешь ясно, определенно, несомненно. Я еще не знал, какими сложными могут быть отношения с незримым миром, как много тревог, сомнений, недоступных пониманию тайн мерцают там, за туманной пеленой, – все это будет позже. А в тот миг я был подхвачен горячей волной радости из-за посланной мне благой вести, словно кто-то тихо говорил мне: я – есть, я – здесь, я – с тобой, я – за тебя…
Я хотел молиться, но ум метался от одной молитвы к другой, и я не мог понять, какая из них сейчас нужна, расплакался и только твердил слова, которые, оказывается, звучали во мне все это время, не помню с какой минуты: «Талифа куми… талифа куми…»