Я пожимаю плечами… Вообще-то мне и самой интересно остаться. Меня трогает история Риты и Лёньки, и здесь, в этой ободранной, изуродованной церкви, сейчас произойдет нечто важное для них – во всяком случае, так они думают. Трогает и то, как серьезно отнесся священник к диковатой Лёнькиной просьбе и даже собрался читать вместе с Лёнькой и Ритой какие-то «главные молитвы», вознамерился дошептаться до Бога прямо отсюда – от этих пыльных мешков, грязных ведер и куч строительного хлама…
Мы с Ваней отходим в сторонку, а Лёнька толкает кресло с Ритой к середине церкви.
Ваня касается моего локтя.
– Ника, – тихо бормочет он. – Ника… Ты остаешься, как хорошо…
– Ваня, – так же тихо говорю я, – в руки себя возьми. Тебя тут некоторые и так уже за маньяка принимают…
Ваня изумленно таращит глаза, и без того огромные за очками, и, взглянув на него, я не могу не улыбнуться. Потом склоняюсь к его уху, шепчу:
– Ваня, а почему никого нет? Где рабочие?
– Отец Глеб сказал, ваш главврач их прогнал, – шепчет Ваня.
– Ничего себе!..
– Ага. Ругался с их бригадиром, нес его матом, настрого запретил ночью работать. Бригадир говорил, что у него благословение Святейшего, а главврач на это «благословение» вообще разъярился и про Святейшего такое сказал…
– Не надо, Ваня. Я догадываюсь, что мог сказать про него Яков Романович…
– Отец Глеб, а где же иконы? – Лёнька с тревогой смотрит на пустые прямоугольники иконостаса. – Куда мы будем молиться?
– Лёня, все иконы сегодня сняли и увезли, хотят заменить на новые. – В голосе священника чувствуется растерянность. – Но это ничего, Господь всегда в храме…
– А это? – Лёнька показывает на странный предмет, лежащий посреди церкви. Предмет густо обернут пузырчатой пленкой, но, присмотревшись, я понимаю, что это – большой крест.
– Это распятие, – говорит священник, – его установят позже.
– То есть это сам Иисус Христос? – Лёнька шагает к распятию, вглядывается в него через слои пленки. – Отец Глеб, давайте мы тогда, раз нет икон, ему самому помолимся!..
Священник смотрит на распятие в некотором замешательстве, но через пару секунд кивает:
– Да, хорошо, Лёня. Очень хорошо! Ему и помолимся… Подождите меня, я сейчас.
Отец Глеб выходит из храма. Мы молча стоим: я – рядом с Ваней, Лёнька – за Ритиным креслом. Я вижу, что Лёнька положил руки Рите на плечи.
Яркие, как в операционной, софиты вдруг разом гаснут, и церковь погружается в непроглядную тьму. Я не могу удержаться, чтобы не толкнуть Ваню локтем и не шепнуть лукаво:
– Вань, это что – по твоей просьбе такая темнотища?
В дверях храма появляется слабый желтый свет. Отец Глеб пробирается под полиэтиленовой завесой, держа в руке высокий, почти в человеческий рост, медный подсвечник с толстой горящей свечой. В другой руке у него – какой-то темный узел. Я замечаю, что священник надел на себя длинный черный передник с вышитыми крестами. А на обе руки – такие же вышитые манжеты, тускло блестящие под свечой. Священник идет к лежащему на полу распятию и ставит свечу рядом с ним. В желтом круге оказываются Лёня с Ритой, сам священник и крест, укутанный пленкой, похожий на громадный серебристый кокон.
Мы с Ваней стоим сбоку, в полутьме. Все это напоминает начало спектакля: гаснет свет, на сцене – горящая свеча, священник в черном, девочка в инвалидном кресле, мальчик в мешковатом спортивном костюме… Усмехаюсь про себя: что ж, по крайней мере, первая мизансцена – интригующая.
Я оглядываюсь, вижу стопку фанерных листов и сажусь на нее – во-первых, я чувствую себя еще не очень и дико устала за этот длинный день, а во-вторых, мне не хочется, чтобы мы с Ваней стояли тут столбами, как два свидетеля в загсе. Ваня в нерешительности смотрит на меня, но тоже садится. Теперь мы не участники этого странного действа, а просто зрители.
Я вижу, как священник разворачивает черный узел и достает из него небольшую книгу, блеснувшую серебряным окладом. Еще раз толкаю Ваню локтем и шепчу:
– Вань, ты хоть говори мне, что происходит, если сам понимаешь.
– Ничего пока не происходит. Евангелие принес.
– А что за черный узел?..
Через секунду становится понятно, что это – скомканная шерстяная безрукавка, которую священник захватил для Риты. Мысленно хвалю его за предусмотрительность – в церкви и правда холодно, а Рита в тонкой футболке.
Вместе с безрукавкой священник принес длинный белый платок.
Я удивленно говорю Ване:
– А зачем платок? Значит, все-таки венчание?
– Да нет, что ты, – шипит Ваня, – просто женщинам здесь положено быть с покрытой головой.
– Эй, а я в шапочке. Ничего? Не выгонят?
Ваня смотрит укоризненно, хочет что-то сказать по поводу моего насмешливого тона, но только буркает:
– Ничего, нормально.
Рита встает с кресла, надевает безрукавку и платок, поворачивает голову, смотрит на меня, и я с изумлением замечаю, насколько преобразил ее этот платок. Рита не намотала его как попало, по-деревенски, а накинула на голову и свободно обернула вокруг шеи – будто всю жизнь только и делала, что наряжалась в такие платки. В теплом свете свечи ее лицо, обрамленное белой тканью, перестало казаться бледным и болезненным, глаза заблестели, и вся она вдруг стала не просто уместной здесь, в этом разоренном храме, но даже как будто главной.
Ваня тоже изумлен Ритиным преображением. Он восторженно шепчет мне в ухо:
– Надо же! Ты только посмотри на нее! Рафаэль…
– Нет, – шепчу я. – Еще раньше. Боттичелли…
Теперь Ваня с восторгом таращится уже на меня, и я не могу сдержать раздражения:
– Ванечка, я тебя, кажется, уже просила: хватит балдеть от меня, как от говорящего шимпанзе! Я не собираюсь казаться глупее, чем есть, даже чтобы польстить чьему-то самолюбию…
Священник начинает что-то тихо говорить Рите и Лёньке, их головы склоняются и почти соприкасаются над книжкой Евангелия, которую священник держит в руках. Рита и Лёнька чуть кивают – похоже, отец Глеб рассказывает, что они будут делать.
Сквозняк колеблет пламя свечи. Я смотрю на тонущую во мраке церковь. По стенам ползают кривые членистоногие тени от строительных лесов. Вверху зияет непроглядный провал – свет не в силах дотянуться до высоких сводов. В пустых прямоугольниках иконостаса оживают, двигаются и вновь замирают сгустки тьмы. Неожиданно чувствую холодок волнения. Я-то, в отличие от Вани, в детстве боялась темноты и живущих в ней тварей, хотя стыдилась этого ужасно, старалась, чтоб никто не узнал о моей позорной слабости… Давно уже не долетали до меня отголоски тех давних тайных страхов – даже когда я одна бродила по подземельям хосписа. И вдруг сейчас… Странно…
Некстати или как раз кстати вспоминается Гоголь и его «Вий» и то, что цензоры изъяли из рукописи несколько страниц – настолько страшным показалось им описание нечисти, лезущей в церковь к бедному Хоме Бруту. Когда-то один мой сокурсник по психфаку писал диплом «Компульсивные фобии Гоголя» и упорно искал в архивах эти вымаранные ужасы, да так и не нашел. Он стал единственным на курсе, кто провалил диплом, а через пару лет и сам загремел в психушку. И поделом – нечего лезть в такие вещи, если ты не Гоголь… Да даже если и Гоголь.
Священник начинает читать молитвы. Сначала – что-то про небесного утешителя, потом – длинную, настойчивую, как заклинание, и, кажется, очень древнюю молитву про беззаконие и рождение в грехе, про какие-то смиренные кости, про дух, живущий в утробе, про алтари и жертвы… Священник читает негромко, но слова молитвы множатся гулким эхом, бьются в темноте под сводами… Я вдруг перестаю понимать размеры храма, кажется, что над нами черный колодец, вертикальный тоннель, уходящий в никуда…
Смотрю на священника. В его руке нож с выдвигающимся лезвием. Он хочет разрезать пленку, скрывающую крест… В следующее мгновение вздрагиваю от испуга, потому что Ваня вцепляется в мой локоть так, что делает мне больно. Поворачиваю голову, стараюсь разглядеть в полутьме Ванино лицо и вижу, что он не в себе: губы дрожат, глаза безумные. Сразу вспоминаю, что таким я увидела его в первый день нашего знакомства, когда он метался по хоспису в поисках выхода…
7 апреля. БлаговещениеИван
Господи, ну почему? Почему опять?..
Мне с каждым днем становилось лучше… Сегодня утром прошел проклятые ворота перед хосписом совсем без страха – прошел и даже не заметил. Думал про Нику. Точнее – не знал, что и думать. В каком-то счастливом смятении вспоминал ее поцелуй – ее горячие губы, не похожие ни на что на свете… Пусть – только минутный каприз, пусть даже из жалости, пусть что угодно!.. Кто я для нее? Да все равно! Главное – не «кто», а «для нее»! Сначала я чуть не расплакался из-за дурацкого клоунского носа, который напялил и забыл снять, – и зачем только он мне попался, откуда он вообще взялся в цветочной лавке, где я покупал лилию?.. Но потом вдруг понял, что раз она поцеловала, получается, я нравился ей с этим носом, и, значит, спасибо ему!.. И вот я шел и думал о Нике и на проклятые ворота оглянулся, только когда они уже были позади. И даже вздрогнул запоздало – скорее от удивления…
Целый день я не уходил из хосписа, зная, что Ника где-то рядом. Придумывал, как бы увидеть ее, чтобы только не показаться навязчивым, не перечеркнуть то утреннее, что возникло между нами, что мелькнуло в ее глазах, когда, поцеловав меня, она вдруг посмотрела так по-новому – как… как на человека, чувства которого нельзя задевать походя. Она как будто сама испугалась этого поцелуя. Испугалась, что я как-то не так пойму ее и даже что она может обидеть меня этим непонятным поцелуем. Глупая! Глупая! Для меня как раз эта непонятность – дороже всего. За ней – то самое чудесное «как пойдет», сказанное ею в подземелье при нашей первой встрече.
Какой был день!.. Какие замечательные, длинные, исполненные смысла часы разговоров с отцом Глебом. Какое глубокое понимание им Кириона, его поисков и терзаний, какое глубокое сопереживание тяжелой и опасной жизни первых христиан, какое уважение к их мужеству и восхищение чистотой их веры!..