Встаю с колен, делаю несколько шагов навстречу вошедшим. Первым ко мне подходит мужчина с перебитым, сплющенным носом, странно сочетающимся с его длинными волосами, собранными сзади в хвост. Протягивает руку:
– Слава.
– Глеб. – Я едва могу обхватить пальцами его широкую ладонь, похожую на зачерствевший каравай.
– Я отец этого фитиля. – Слава поворачивается к Лёньке, грубовато берет его за шею и подтаскивает вперед. – И с нами все тоже родители, – обводит он рукой вошедших. – Вроде как родительский комитет…
– Ух ты, богатенько! – раздается негромкий голос от двери. Вероника входит в храм, так же, как другие, щурится на яркие лампы и меряет взглядом иконостас: – Как тут всё теперь… Пожалуй, если бы эти деньги были на хоспис потрачены, то мы бы еще полгодика продержались. А то и годик… Простите, отец Глеб, странно это все…
Вероника подходит и встает рядом с Иваном Николаевичем. Родителей ее слова заставляют еще раз оглядеть храм. Некоторые согласно кивают – да, правда, странно.
– Мы хотели вас спросить, – продолжает Слава, – можно ли ждать помощи от вашего церковного начальника, который сегодня приезжал? Я про то, что хосписы закрывают…
– Нет, – говорю я, подняв на него глаза. – Помощи не будет.
– Ясно, – кивает он. – Ясно… Вы, наверное, в курсе… Нам, то есть всем родителям, бумажки раздали и по мейлу написали, что хоспис закрывается – вроде как на реконструкцию, и надо детей забрать в трехдневный срок. Но мы понимаем, что это навсегда. И решили – подчиняться не будем. И в наш родительский чат написали – кто хочет, пусть присоединяется. Мы отсюда не уйдем, все соберемся и будем тут. Посмотрим, что они сделают…
– И вы можете нам помочь, святой… святой отец! – это вступает мама Эрика. – Нужно, чтобы как можно больше людей узнали про нас. А Ника сказала, что вы в этом разбираетесь – как поднять волну в прессе, в интернете…
Я перевожу взгляд на Веронику, на Ивана Николаевича. Они смотрят на меня: Иван Николаевич – с надеждой, Вероника – с вызовом. И снова, как во время разговора в беседке, веет от них каким-то необъяснимым живительным теплом, словно я выбрался из ледяного склепа на солнечную поляну.
– Да, – говорю я, повернувшись к родителям. – Да, я смогу помочь… Уже написано обращение – протест против закрытия хосписов. Сейчас я вам отдам его, и вы соберете подписи родителей. Возможно, кто-то из наших сотрудников тоже подпишет, – я поворачиваюсь к Веронике. – А потом разместим это обращение там, где его наверняка заметят. Еще – разошлем письма журналистам. В корпункты иностранных изданий сможем написать на разных языках. Назначим время и обратимся к прессе прямо отсюда, от дверей хосписа…
– Разгонят, – качает головой мужчина в потертой кожаной куртке.
– Может, и разгонят, – оглядывается на него Лёнькин отец. – А может, и не смогут. – Он роняет слова медленно, по одному, заполняя паузы сопением сломанного носа.
Выхожу из храма вслед за родителями – хочу найти Якова Романовича и поговорить с ним. Почему-то мне кажется, он не из тех, кто безропотно примет закрытие хосписа… Хотя уведомление родителям кто-то ведь разослал, и, наверное, – с его ведома…
В коридоре останавливаюсь – вижу, что Иван Николаевич ждет меня. Несколько секунд мы смотрим вслед Веронике, уходящей вместе с родителями. Она оборачивается и улыбается нам очень быстрой, но все же теплой, ободряющей улыбкой. А улыбнувшись, решительно сжимает губы, хмурит брови и вскидывает кулачок в приветственном жесте повстанцев – «Рот фронт!». Я знаю, что в кулачке у нее зажата флешка с текстом нашего обращения. Вероника распечатает его в ординаторской и отдаст родителям для сбора подписей…
– Отец Глеб, вы все же решились поставить наше обращение на сайт Патриархии?
– Нет, – качаю я головой. – Я не буду этого делать… Да, я сам попросил вас написать его и был уверен, что решусь на его скандальную публикацию, но… Иван Николаевич… Это неправильно. Это – из разряда их методов. А мы не должны пачкаться такими вещами… Знаете, сегодня меня дважды что-то подталкивало к этому шагу и дважды что-то останавливало. И я чувствовал эту борьбу не только в себе, но и где-то вовне – как борьбу за меня… Нет, так нельзя! Даже самая благая цель не должна достигаться подлыми методами. Иначе она перестанет быть благой. Хотя вроде бы это глупо – честно драться с бесчестными. Это же заведомое поражение! Но и начать драться по их правилам – тоже поражение, и даже худшее, потому что станешь одним из них. А проиграв честно, все-таки останешься собой…
Иван Николаевич слушает, опустив глаза, согласно кивает. И, помолчав, грустно говорит:
– Значит, у добра нет надежды, нет выбора? Стать частью зла или погибнуть – это ведь не выбор, это тупик… Понятно, что убивать нехорошо, тем более – ударом в спину. И конечно, вы правы, не желая пачкаться бесчестными методами. Правы – для себя лично. Но вот, предположим, за вами идут люди, которые хотят победить зло. А вы ведете их в бой со связанными руками, ведете на верную смерть, по сути – на самоубийство… И точно так же Бог – чего Он хочет от нас? Мы – Его армия, призванная сражаться со злом? Или мы – жертвенные овцы, гонимые на убой?.. Каков мудрый план верховного командования – послать нас на войну без единого патрона? С картонными мечами? С паническим страхом замараться кровью врагов?.. Армия добра – разве это не оксюморон, не бессмыслица?
– Иван Николаевич, – я жестом останавливаю его. – Это невероятно важный разговор. Но его нельзя вести на ходу, в коридоре. Мне кажется, у меня есть ответы на эти вопросы. И мы обязательно вернемся к ним. Тем более я сам их затронул. А наше обращение… Я смогу сделать так, чтобы оно прозвучало. Есть независимые сайты, есть издания, не до конца подмятые властями. А главное – теперь слова будут подкрепляться действиями…
– Вы имеете в виду этот родительский бунт? – Иван Николаевич внимательно смотрит на меня. – А что, если он не будет мирным и бескровным? Такое ведь возможно, правда? Вы, наверное, и сами чувствуете нарастающее ожесточение. И тогда… На что можно пойти для защиты этих детей? Что делать, когда их силой начнут выволакивать и выбрасывать отсюда?.. Вот лично вы – что будете делать? Помогут ли вам определиться те ответы, которые у вас, как вы говорите, есть? – Иван Николаевич замолкает, в который раз нервно поправляет сползающие очки. – Очень, очень на это надеюсь, отец Глеб. Потому что эти ответы будут нужны не только вам. Мне – так уж точно!..
Он, не прощаясь, поворачивается и идет к главной лестнице. Снова отмечаю его привычку ходить по-арестантски – ссутулившись и заложив руки за спину.
Главврача в хосписе нет – уехал, никому ничего не сказав.
Спускаюсь от его кабинета по боковой лестнице. Она перетекает в нижний коридор рядом со странным помещением, сплошь утыканным колоннами разной формы – гладкими, ребристыми, витыми. Для чего оно служило хозяину черного замка – неясно. Похоже, здесь был зал для ритуалов их тайного общества. Руководство хосписа тоже не смогло додуматься, как использовать эту нелепую колоннаду, и превратило ее в склад сломанных кроватей, списанной аппаратуры, старых шкафов… Зато дети сразу поняли, что лучшего места для игры в прятки не найти. Вот и сейчас из колоннады звучат детские голоса… Но звучат как-то странно – сначала негромко переговариваются, потом замолкают, и один голос начинает твердить: «Стабат матер долороза юкста круцем лакримоза…» Опять тихий разговор, и опять четкое: «Стабат матер долороза…» Я в замешательстве останавливаюсь. Это латынь. В голове мелькает дикая мысль: ксендз Марек готовит детей к мессе? Но тут я вижу Марека, стоящего за ближайшей колонной. Он прижимается к ней спиной, глядит куда-то вверх и слушает детские голоса. На его румяном лице застыло выражение, будто он вот-вот опять расплачется. Заметив меня, ксендз прикладывает палец к губам.
Я тихо подхожу и встаю рядом, шепотом спрашиваю:
– Что здесь такое?
Марек жестом предлагает мне выглянуть из-за колонны, и я вижу, что дети стоят кружком, а Зося тычет всех в грудь и чеканит:
– Стабат-матер-долороза-юкста-круцем-лакримоза-дум-пендэбат-филиус…
На последнем слове она толкает кого-то из детей сильнее, и тот выходит из круга… Господи! Да они просто собрались играть в прятки и выбирают, кому водить.
Марек растроганно шепчет:
– Заправде, падре… Никогда ешче я не слышал лучшего исполнения «Стабат Матер»!
11 апреля. Лазарева субботаСемен
Мое лицо торчит в зеркале меж двух коньячных бутылок, будто зажатое в гильотине. Зеркало – за стойкой бара. А бар – в двадцати минутах ходьбы от хосписа. Довольно убогое заведение, зато близко. Я бываю тут часто и сижу всегда у этого края стойки. Меня здесь знают, но смотрят недобро. Может, как-то до них дошло, что я врач из хосписа? А я не раз замечал, что люди, узнав о месте моей работы, начинают сторониться меня, будто я могу заразить их бедой, как вирусами. Или просто физиономия у меня всегда мрачная – вот как сейчас… Пялюсь на себя в зеркало, смотрю себе в глаза: ну что, брат, ты вправду попался или только придумал, что выхода нет?.. Погоди, не отворачивайся, давай разберемся. Что тебя душит?.. Да ведь, по сути, нет ничего. Пустота. Разве может молчание давить, как бетонная плита? Разве могут презрительные взгляды резать до крови?.. Ч… подери! Вчера приехал на новой машине. Вылез из нее, а Ника как раз выруливала со стоянки. Как она посмотрела и на меня, и на машину! Как скривила губы в ехидной улыбке! И на своем ржавом тарантасе протарахтела мимо с таким видом, что, встань я на дороге, спокойно переехала бы, словно какой-нибудь ком грязи… Ну да, ком грязи – вот кто я для нее. А со мной только что викарий Святейшего беседовал, и, по существу, предложил стать личным врачом Владыки, и даже дал пароль от его медкарты, а это, между прочим, секретная информация, можно сказать – гостайна!..
Зеркало за стойкой кривое, волнистое. Стоит пошевелиться, и лицо вытягивается, превращается в козью морду… Ненавижу бары! Ненавижу эти кучки офисного планктона за столиками – тупо гогочущего или трындящего про б