рава быть беспомощными…»
Ну вот, все и решилось. Легко могу представить, что произойдет в хосписе в ближайшие дни. Сейчас нашим силовикам не до капризов упрямых родителей – с ними разберутся без сантиментов!.. И значит – сегодня… Да что там сегодня! Сейчас! Я еду к Альке!
Понятия не имею, как вызвать такси… И вообще – почему я решила не ехать на служебной машине, а «скрыться в неизвестном направлении»? Что за шпионские страсти! Почему делаю вид, что просто вышла пройтись по набережной? Пешком и одна – уже странно. Пока я шла от КПП, наверняка наши церберы смотрели мне вслед во все камеры. Но одинокая прогулка – еще не государственная измена. А вот то, что я выключу телефон и просто исчезну, – это уже серьезно. Но нет, я все делаю правильно. Конечно, им не трудно будет догадаться, где я. Но пусть уж хотя бы в ближайшие часы мне никто не мешает.
Грозовая туча проходит стороной, но дышит холодом. Замечаю, что второпях не переобулась и вышла в легких туфлях. Ветер, летящий над рекой, заставляет меня пригибаться и придерживать у горла воротник пальто. Но при этом внутренне я распрямляюсь, все дальше уходя от громады Белого дома и его шестиметрового забора… Стоило решиться на побег хотя бы ради одного этого ощущения!..
Удивительно – узнав про мятеж в хосписе, я успокоилась. Все тревоги и страхи покрыла простая радость от того, что скоро увижу Алешу. И первая мысль – как же я поеду к нему с пустыми руками!.. И что же теперь – тратить время на магазин? Может, взять что-нибудь в подарок из моего кабинета?.. Тьфу ты, какая чушь! Ну что я оттуда возьму? Малахитового медведя с письменного стола? Бронзовую нефтяную вышку из сувенирной витрины?.. Нет, в этом углу моей жизни не найти ничего, чем я могла бы порадовать сына. Ничего! А ведь именно в таких углах прошла вся моя жизнь. При том что у меня никого нет, кроме Алеши, а у него никого нет, кроме меня. Сколько времени я выкраивала для него? Полчаса в день? Двадцать минут?.. А сколько дней вообще его не видела?.. И сейчас, когда я живу без Алеши уже полгода – конечно, страшные полгода, – как же стыдно признать, что я привыкла жить без него, что всегда так жила! И как горько теперь, когда уже ничего не вернешь!.. Мой отец тоже работал дни и ночи напролет, но при всей своей занятости находил для меня гораздо больше времени!.. Помню чудесные дни в парке на Лонг-Айленде, куда он возил меня. До сих пор могу напитаться от них солнцем и счастьем, до сих пор могу ощутить силу папиных ладоней на моих плечах, когда мы летели вниз в самом первом, самом жутком вагончике американских горок, поспорив на мороженое, что я не закричу, – и я не закричала!.. Сколько мне было, когда папа работал в Нью-Йорке? Семь… Восемь… Как сейчас Алеше…
В сумке звякают друг о друга три фотографии в рамках – Алеша; я с Алешей; папа с мамой. Вот и все, что я взяла из моего кабинета, – из той жизни, которая проглотила меня когда-то, как слепой прожорливый кит, и вот выплюнула на берег Москвы-реки – почти без сил, без будущего… И, Боже, как глупо будет, если я сейчас потрачу драгоценное время на поиск какого-нибудь никчемного подарка! Время, которое я так и не подарила Алеше и уже не смогу подарить… И некогда разбираться, как теперь вызывают такси. Нужно просто шагнуть на дорогу и поднять руку. Я еду к Альке!..
– Может, прямо туда, к подъезду? Тут вроде можно проехать…
– Не нужно, я дойду.
– Ладно, как скажете… Эй, погодите-ка…
Паренек-таксист беспардонно разглядывает меня. Сейчас скажет, что лицо знакомо. Хотя вряд ли. Ему лет двадцать. Такие телевизор не смотрят. И в интернете ему на меня негде наткнуться…
– Погодите… Слишком много денег дали.
– Других у меня нет.
– А у меня сдачи не будет. Может, картой заплатите?
– А можно?
– Ну да. У меня терминал.
Сует мою карту в какую-то подозрительную коробочку:
– Вот. Готово.
Надо же – как все изменилось…
Выхожу из машины. На минуту останавливаюсь перед покосившимися воротами. Сжимает горло волнение. И еще – незнакомое, новое чувство, что я – никто. И – нигде. Я никого не предупредила, что приеду. Пыталась связаться с главврачом, но не дозвонилась до него. А в регистратуре со злостью сказали, что его второй день не могут разыскать. И тогда я вспомнила про священника, с которым говорила по телефону. В том разговоре он показался мне рассудительным и сердечным человеком. И он – среди тех, кто подписал обращение против закрытия хосписов. Но его телефон я не знаю. Остается надеяться, что сейчас он где-то здесь, в хосписе. Наверняка утром у него была служба, ведь сегодня праздник – Вербное воскресенье.
Подхожу к хоспису… Господи, что за чудовищный дом!.. Бывшая усадьба Баркова-Бельского. Намного ужаснее, чем на фотографиях! Видел ли Алеша этот дом снаружи, когда его привезли сюда? Если видел – как же ему было страшно!.. Даже черные двери главного входа – и те зловещие… Определенно, что-то нехорошее случилось с людьми, если они стали строить для себя такие дома!..
В вестибюле полно народу: трое с нашивками «Охрана», четверо полицейских, угрюмый мужчина в штатском, похожий на боксера из-за перебитого носа, еще несколько мужчин и женщин. Вижу, что разговор идет на повышенных тонах. Полицейский капитан нервно выговаривает что-то хмурому «боксеру», а тот рубит воздух ладонью, будто обозначает какую-то границу. На меня охранники даже не смотрят, и я свободно вхожу в хоспис. Я – никто. И это – хорошо, это – мой панцирь. Ведь страшно представить, что думают обо мне в этом хосписе, каким чудовищем считают. Если бы они заранее знали, что я приеду, не удивилась бы выстроенному для меня живому коридору позора, полному молчаливой ненависти… А может быть, и не молчаливой, учитывая то, что здесь назревает. Ведь я – из тех извергов, которые приносят детей в жертву… А разве не так! Как я смогу доказать, что использовала все легальные средства, пытаясь помешать закрытию хосписов, что рвалась выступать на Совете и в Думе, что пыталась обратиться напрямую к Б. Б. Да и что толку доказывать! Рвалась, да не дорвалась. Пыталась, да не допыталась… А потом трусливо, нечестно, ненавидя себя, договаривалась, чтобы Алеша остался здесь на особом положении… Но если бы они знали, если бы только знали – что стоит за этой подлостью и трусостью!
С замирающим сердцем поднимаюсь по лестнице из вестибюля, попадаю в длинный коридор, осматриваюсь… Знаю, что Алешина палата где-то здесь, на первом этаже. Господи, только бы у него не было приступа, когда я приду, и мы бы успели поговорить! О, если бы можно было сразу бежать к нему! Но – нельзя. Сначала обязательно нужно понять, что здесь творится и чем это грозит Алеше, пока я еще в состоянии что-то понимать.
По коридору идет пожилая медсестра, спрашиваю ее, как найти священника. Оказывается, больничная церковь – внутри здания, совсем недалеко. Иду мимо дверей с номерами, понимаю, что все это – палаты. У Алеши палата номер четыре. А если сейчас я увижу его дверь? И что же – пройду мимо?.. Но здесь палаты с другими номерами. Наверное, Алешина дверь где-то там, в конце коридора…
Трудно дышать – от волнения и от тяжкого запаха больницы.
Три женщины в голубых робах о чем-то шепчутся. Увидев меня, разом замолкают, косятся в мою сторону. Мои каблуки цокают по каменному полу. Почему-то стесняюсь этого, стараюсь идти на носках и, наверное, выгляжу так еще глупее… Господи, о чем я думаю!
…В церкви – другой воздух, больничные запахи сюда не пускает густой аромат ладана… Здесь плотной группой стоят человек восемь, что-то горячо обсуждают, наполняя церковь гулом голосов. Священник возвышается над ними. Именно таким я его и представляла – высоким, молодым, спокойным.
До меня долетают обрывки фраз:
– У нас есть права… Писать президенту… В международный суд…
Священник замечает меня, напряженно вглядывается, пытается вспомнить, где меня видел. К такому медленному узнаванию я привыкла. Но сейчас с тревогой думаю: что будет, когда он наконец сообразит – кто я? Посмотрит с гневом? С неприязнью? Может быть, даже с презрением?.. Но через секунду его лицо озаряется такой радостью, будто он всю жизнь ждал меня. Все что угодно я ожидала встретить в этом мрачном доме, только не такой взгляд! И – всё! Больше нет сил сдерживаться! Ни о чем не думая, никого не стесняясь, закрываю лицо руками и плачу – свободно, честно, как не плакала никогда в жизни. Не вижу, не понимаю, что происходит вокруг, только чувствую, что кто-то меня обнимает. Прижимаюсь лицом к черной ткани, пахнущей ладаном, и плачу, плачу, будто хочу выплакаться за все эти полгода без Алеши…
12 апреля. Вербное воскресеньеИеромонах Глеб
Прежде чем я узнал ее, она успела меня удивить. Рывком распахнула на себя тяжелые двустворчатые двери – откуда такая сила?.. Длинное белое пальто со стоячим – каким-то королевским – воротником, непокрытая, гордо вскинутая голова… Первая мысль: дама ошиблась дверью… Но этот взгляд!.. Он совсем не сочетался с ее обликом. Взгляд, в котором было столько всего сразу – решительность и отчаяние, вызов и мольба… Наконец, понимаю – кто она. И сразу, перекрывая все, во мне вспыхивает радость за Алешу – Господи, наконец-то! Наконец-то!.. А женщина резко останавливается, как-то странно мотает головой, будто заранее отвечая «нет» на еще не заданный вопрос. И вдруг закрывает лицо руками и начинает рыдать. Я делаю к ней несколько шагов и почти инстинктивно обнимаю ее. А она припадает ко мне, прижимается лбом к моей груди и как-то совсем по-детски делает из ладоней окошко, прячет там лицо и плачет, трогательно и наивно отгородившись от всех, – плачет так, что скоро я начинаю чувствовать влагу ее слез сквозь ткань подрясника.
Видя такое дело, родители начинают уходить из храма, и я осторожными кивками прощаюсь с ними, глядя поверх головы Алешиной мамы. Еще с минуту она продолжает плакать, но уже успокаиваясь. Сквозь всхлипы пробивается ее голос: