– Мне нужно к Алеше…
Потом она отстраняется, поднимает голову, смотрит на меня глазами, еще полными слез:
– Вы были у него сегодня? Как он?..
– Я был у него полчаса назад, сразу после литургии, – говорю я. – Хотел причастить его, но он спал. Утром у него был приступ, который купировали лекарствами, и теперь он проспит еще часа три-четыре.
– Я хочу увидеть его. Пожалуйста, проводите меня.
– Да-да, конечно…
Я лезу в карман подрясника, достаю чистый платок, даю ей. Она отрицательно качает головой, начинает шарить в сумке, висящей у нее на плече, но ни платка, ни салфеток не находит – совсем как Вероника, когда мы были с ней в беседке. Значит, опять пригодится мой платок… Она берет его, разворачивает и промокает все лицо, как полотенцем. Потом отдельно вытирает глаза. Замечаю, что платок остался чистым, значит, на ее лице совсем не было косметики… У нее – светлая, гладкая кожа, но глаза красные, воспаленные, от них разбегаются тонкие морщины. Из интернета я знаю, что скоро ей исполнится пятьдесят.
– Идемте к Алеше!.. Вы сказали, он спит?
– Да, спит. И будить его сейчас нельзя, – говорю я, чувствуя ее нетерпение.
– Нет-нет, мы не будем будить, я только посмотрю на него.
Моя радость сменяется тревогой.
– Но вы ведь останетесь? Дождетесь, пока он проснется? Он так вас ждал!
– Господи, отец Глеб, конечно останусь! Я приехала к сыну… Приехала, можно сказать, насовсем…
– Насовсем? Мария Акимовна, я не понимаю…
Несколько секунд она молчит, словно колеблется – продолжать или нет…
– Отец Глеб, прежде чем мы пойдем к нему, выслушайте меня – всего одну минуту… Просто вы должны знать заранее… Вообще-то, мне надо предупредить об этом здешних врачей, но… Мне показалось, вы самый близкий Алеше человек – здесь, в этом хосписе…
– Мария Акимовна, – говорю я, видя ее волнение. – Давайте сядем. Вот скамейка… О чем вы хотите предупредить?..
– Нет-нет! Мы не будем садиться! – Она резко вздыхает, как бы решаясь на что-то, и начинает говорить – четко, нервно, торопливо: – Отец Глеб, я прекрасно понимаю, что и вы, и все в этом хосписе негодовали – почему я бросила сына? Причина покажется вам странной, даже абсурдной… Но может так случиться… Если при мне у Алеши начнется приступ, то и мне станет плохо. И не просто плохо. Я могу умереть. Так уже было несколько раз. И это не обмороки нервной мамаши. Трижды после его приступов я оказывалась в реанимации… В третий раз мое сердце остановилось на семь минут…
Она замолкает, комкает в руках платок. Замерев, я жду, что она продолжит говорить, но не смею подталкивать ее – ни словом, ни жестом, ни даже дыханием… Почему-то хочу уменьшиться, хочу стать одного роста с ней – кажется, что так буду лучше понимать и чувствовать ее.
– Первый приступ у Алеши случился ночью. – Она стискивает руки в замок и прижимает к груди, пытаясь унять волнение. – К счастью, я была дома и двери в наши спальни – рядом. Я услышала, как он хрипит, пытается звать на помощь… Скорая приехала через пять минут… Да-да, не удивляйтесь, в поселке, где мы живем, своя скорая. Через двадцать минут мы были в клинике. Они думали, что это приступ эпилепсии. Я стояла за толстым тройным стеклом реанимации и смотрела, как Алеша выгибается, вырывается, как он беззвучно кричит, как, навалившись, его держат трое, чтобы четвертый мог ввести иглу в вену. Второпях они плохо закрыли жалюзи, и я все видела сквозь щели. Со мной был их главврач. Помню, он зачем-то расспрашивал про родовые травмы Алеши. А во мне вдруг взорвалась такая боль, что я закричала и стала падать, схватилась за этого старика профессора, повисла на нем, и мы вместе рухнули на пол… А второй раз такое случилось через четыре дня, когда я была далеко от Алеши. Мне позвонили из клиники, сказали, что у него новый приступ и что это, скорее всего, СГД. Я немедленно помчалась к нему, зная, что вот сейчас его опять выкручивают и ломают судороги. И сама стала корчиться в машине от страшной боли, и в клинику меня привезли чуть живую – уже без сознания… Когда я пришла в себя, мне сказали, что Алешу нужно переводить в специализированное учреждение, где ему смогут лучше помочь, посоветовали ваш хоспис… Я успела побыть с Алешей только полдня – у него начался третий приступ, от которого я чуть не умерла. А Алешу срочно увезли сюда. Мы даже не попрощались… Вы слышите меня, отец Глеб?..
Она не сводит с меня глаз, пытается понять, верю ли я – ведь все это так невероятно!.. А я вдруг чувствую то же, что в впервые минуты в этом храме, – осязаемую близость таинственной силы… Нет, пока – только ее приближение, пока только ветер, которым веет из открывшейся невидимой двери…
– Мария Акимовна, ради Бога, продолжайте. Я слышу вас, я верю вам… Вы сказали, вам плохо, если плохо Алеше…
– Да-да, именно так… – Она напряженно смотрит в сторону, подбирая слова. – Его страдания… Они убивают меня – не морально, не эмоционально, а в прямом смысле. Физически убивают. Что это – никто не знает, не может объяснить. В клинике меня обследовали и не нашли ничего. А я думаю, дело в моей особой привязанности к Алеше – ведь он у меня один… Не в смысле один сын, а вообще – один на свете. Единственный. Он – часть меня, и то, что он чувствует, как будто перетекает в меня, особенно боль и страх… Так случалось и раньше, еще до его болезни. Два года назад был очень тяжелый период – Алешу мучили ночные кошмары. Он боялся засыпать, вскакивал, плакал от страха, мог уснуть только в обнимку со мной. И когда к нему подкрадывались эти страхи, я тоже чувствовала их – даже если сама крепко спала, устав стеречь его сон. И самое странное – часто мне снилось то же, что ему. Да-да – те же чудовища, те же жуткие места, те же мучительные попытки спастись. Утром Алеша рассказывал свои кошмары – так посоветовал врач, чтобы он учился преодолевать эти страхи. А я слушала и думала: «Господи, я там была!..» Конечно, я не говорила ему об этом, чтобы не пугать еще больше. Но, вообще-то, всерьез опасалась за свою психику. Да-да, это было действительно страшно для нас обоих! И знаете, что я решила делать? Стала во сне искать Алешу, чтобы защитить его. И, самое поразительное, это получалось! Да, представьте – получалось!.. Потихоньку ночные кошмары перестали нас мучить, и все прошло… И вот когда он заболел…
Она замолкает, смотрит мимо меня – на иконостас и как будто даже всматривается в иконы. Но я понимаю, что она сейчас где-то далеко. Потом – быстро переводит взгляд на меня:
– Отец Глеб, пожалуйста, я хочу к Алеше!..
12 апреля. Вербное воскресеньеМария
Наверное, слезы вылились все. Смотрю на спящего Алешу и не плачу.
Он лежит на боку, рука под щекой. Дышит тихо, редко. Очень похудел и побледнел – стал фарфоровый, даже стеклянный. В вырезе пижамы видна трубка, уходящая под квадратик пластыря и там – Алеше под кожу.
Полгода я жила этой минутой, и теперь… Что теперь?.. Не понимаю. Меня будто вычистили изнутри, как вычищают зараженный компьютер, и всё во мне переключили, переставили. И вот я что-то чувствую, но с мыслями это не связывается и в слова не укладывается. Я просто смотрю на Алешу… Хочу сказать «как будто и не отходила от него». Но это не так. Смотрю, как будто вижу его в первый раз, хотя и знаю, что это он, мой Алька. Просто с этой минуты наша жизнь начинается заново, и сколько бы она ни продлилась, это – наша новая жизнь… Похожая минутка была, когда он родился. Я рожала тяжело, едва не умерла. Но когда в первый раз увидела его, поняла, что не умру. И он не умрет. И мы будем как-то жить – еще непонятно как, но главное, будем жить.
Мы стоим возле Алешиной кровати: я, отец Глеб и здешняя медсестра. Она представилась, но в волнении я не запомнила ее имя – кажется, что-то татарское. Надо расспросить ее подробно о состоянии Алеши, о частоте приступов, о том, как он кушает, с кем дружит, вообще все-все-все… Для них будет дико, что я ничего этого не знаю… Но я сама просила главврача говорить и писать мне об Алеше предельно сухо и коротко – «состояние стабильное», «без изменений», ни в коем случае не сообщать о его приступах. И только если ему станет значительно хуже, дать мне знать… Как-то в телефонном разговоре главврач предложил поставить в Алешиной палате камеру, чтобы я всегда могла видеть его. Но я закричала: «Нет!» И конечно, все выглядело так, что я – бессердечная гадина, знать не желаю о страданиях сына. А я разрывалась на части: я должна быть с ним, ведь ему плохо! Но что будет, если я умру? Кто позаботится о нем? А главное – что будет, если он узнает, что я умерла!.. Но теперь всё. Больше не могу. Эти полгода я все равно каждый день умирала, сжигала себя тревогой. От меня и так почти ничего не осталось. И теперь – будь что будет. Главное – я вижу его, стою у его постели… Они сказали, Алеша проспит еще несколько часов. А потом у нас будет еще какое-то время до следующего приступа. А потом… Не знаю… В церкви я взглянула на иконы, и, показалось, мелькнуло что-то светлое, будто кусочек радости и надежды из сегодняшнего сна… Иерусалим… Почему Иерусалим?..
Ох, нет, все-таки слезы вылились не все… Алька, сын, где мы встретимся с тобой без боли и страха? Когда? В каком солнечном сне?..
В руке у меня носовой платок священника, вытираю им глаза и оглядываюсь. В палате остался только отец Глеб. Меня снова изумляет и трогает его взгляд – он смотрит с таким участием…
– Мария Акимовна… Должен вас спросить. Это очень важно. Вы сказали, Алешины приступы отзывались в вас сильной болью. А с ним что происходило в это время?
Его вопрос кажется мне странным. Может быть, он чего-то не понял или я рассказывала сбивчиво?
– С Алешей?.. Я этого не видела. Я быстро теряла сознание, а когда приходила в себя, мне говорили, что его приступ удалось купировать и Алеша спит… Вот как сейчас…
– А насколько быстро удавалось купировать его приступы?
– Отец Глеб, этого я не знаю… Думаю, поднималась такая суета вокруг меня, что никто и не думал засекать время Алешиных приступов…