– Эй, осторожно!.. Какой еще платок?
– Чтобы вытереть слезы. У меня был платок, но я его уже отдал… И если б вы знали – кому!..
И тут я увидела, что он как бы не в себе.
– Ника, пойдемте куда-нибудь, – бормотал он, – пойдемте в храм. Я вам все расскажу! Это невероятно!..
…И вот, четверть часа спустя, я вижу ее. И бог знает почему сразу успокаиваюсь. И даже забываю о своей разбитой физиономии. И думаю о том, что за последние несколько часов рассказала о себе сначала Саше-Паше, потом – Дине, а теперь вот должна рассказать и этой женщине… Елки-палки! Да у меня начинается какая-то новая жизнь!..
Смотрю на Алешу. Он светится счастьем… С тех пор как он оказался здесь, я с замирающим сердцем видела, что он все больше худеет, истончается. Но сегодня его прозрачность вдруг обрела новое качество – через нее лучится Алешина радость… Ищу схожие черты в лицах Алеши и женщины, стоящей на коленях у его кровати. Наверное, такие черты есть, но сейчас они растворены в ярком свете их общего счастья – сияющего еще отчаяннее из-за того, что все для них может погаснуть в любой миг. Не хочу им мешать, тихо стою у двери – как незваная гостья, смиренно ожидающая – впустят или прогонят…
Женщина поглядывает на меня, не понимая – кто я, зачем меня сюда привели и почему все нас оставили. Да я и сама еще не понимаю…
12 апреля. Вербное воскресеньеИван
– Так вы примете заявление или нет?
Девушка с двумя звездочками на серых погонах не отвечает, смотрит с неприязнью. Мы с Александром Павловичем стоим перед деревянным барьером, над которым громоздится грубо сваренная решетка, а за ней установлено толстое стекло. К решетке прикручена вывеска «Дежурная часть».
– Так вы примете?! – Александру Павловичу приходится наклоняться, чтобы кричать в щель между барьером и стеклом…
В полицейском отделении невыносимо душно, висит тяжкий запах – то ли пота, то ли старого линолеума. Мы вымокли по дороге сюда – попали под грозу и ливень, и от этого духота еще противнее. Александр Павлович снимает куртку и остается в обтягивающей футболке, изрисованной скелетами и черепами. К запаху полицейского участка примешивается сладкая вонь его дезодоранта. Руки Александра Павловича густо покрыты татуировками – черными и цветными. Знаю, что в хосписе его прозвали Сашей-Пашей. Прозвище ему подходит. Этот некрасивый пожилой человек нелеп и неприятен в своих потугах выглядеть юнцом… Но сегодня я сам увязался за ним, когда он собрался в полицию, чтобы заявить на Зорина.
– Примите заявление! Избит человек! – кричу уже я, пытаясь поймать отсутствующий взгляд девушки-лейтенанта.
– Это наша сотрудница, медсестра хосписа! Избита прямо во время работы! – подхватывает Александр Павлович.
– И где она? – В глазах дежурной впервые мелькает подобие интереса, но не из-за происшествия в хосписе, а потому, что она начинает разглядывать Александра Павловича – его инфернальную футболку, его серьги и расписные руки.
– Где она?.. Там, на работе. – Александр Павлович неопределенно показывает себе за спину.
– Ходит? В сознании?
– Ну… Да…
– Тогда заявление должна сделать сама потерпевшая. Либо ее законный представитель. Побои сняли?
– Да. Вот! – я показываю дежурной телефон с фотографией Вероники. – Только тут смазано, она отворачивалась…
– Да нет, не то! – В голосе дежурной наконец появляется человеческая эмоция – усталая досада. – Побои надо снять в поликлинике, принести справку…
– Я все видел! Я свидетель! – Александр Павлович кричит в щель, прижавшись лицом к решетке.
– Ваша фамилия? – неожиданно резко спрашивает дежурная.
– Моя?.. Антипов…
– Потерпевшей кем приходитесь?
– Я… Медбратом… В смысле, работаю в хосписе.
– А вы? – поворачивается ко мне дежурная. Ее скулы и лоб под челкой подпорчены шрамами от подростковых прыщей.
– Кем прихожусь? Сердечным другом, – со вздохом говорю я, начиная уставать от этого абсурда.
– Ага, ясно, – сердится дежурная, уловив мою издевку. – А друг другу вы кем приходитесь? Медбратьями? Или сердечными друзьями?..
– Так вы примете заявление? – торопливо говорю я, чтобы опередить Александра Павловича, готового взорваться в ответ на грубый намек.
– Идите пишите, вон туда! – она показывает на стенд с надписью «Уголок заявителя», висящий напротив дежурной части. – Там образцы.
Под стендом на колченогом столе рассыпаны листки бумаги и валяется несколько ручек. Александр Павлович хватает листок и начинает писать, склонившись к столу. Ни табуретки, ни стула в «Уголке заявителя» нет. Нас то и дело задевают проходящие мимо полицейские.
За решеткой дежурной части появляется новое лицо – горбоносый мужчина в майорских погонах. Несколько секунд смотрит на нас, потом спрашивает дежурную:
– А это что за красавцы?
Дежурная что-то отвечает, но мне не слышно.
– Из хосписа? – переспрашивает горбоносый. – Так-так…
Он уходит из дежурной части через внутреннюю дверь и вскоре появляется в коридоре, направляется к нам:
– Добрый день, граждане. Начальник отдела полиции майор Нодия. Дежурная доложила мне о ЧП в вашем хосписе. Это какой же хоспис – тот, что на Еловом холме? А вы, значит, заявление пишете? Хорошо. Отдадите дежурной. А потом я хотел бы с вами побеседовать. Не возражаете? Да, хорошо. Дежурная проводит вас в мой кабинет. – Горбоносый говорит быстро, не давая нам вставить ни слова. Резко разворачивается и уходит.
– Чего это он? – растерянно произносит Александр Павлович, провожая майора глазами…
Спустя четверть часа нас пропускают через турникет внутрь участка, и мы идем мимо обычных и железных дверей, мимо зарешеченных закутков – «обезьянников» – в самый дальний конец коридора, где в кабинете номер шестнадцать обитает майор Нодия.
– Как думаете, Ваня, она его любит? – ни с того ни с сего спрашивает Александр Павлович.
– Кто любит? Кого?
– Зорина. Ника его любит?
Я даже останавливаюсь.
– О чем вы? Она его ненавидит!
– Ох, Ванечка, – закатывает глаза Александр Павлович. – Вы еще молоды, не знаете, что можно любить и ненавидеть одновременно. И так бывает очень даже часто.
– Нет. Здесь не тот случай. Она его просто ненавидит.
– Простите, Ваня, – вздыхает Александр Павлович, – не хотел вас задеть… Но женская душа – такая сложная штука… А Ника… Она реально – особенная. А особенные люди – они во всем особенные…
– Да, – киваю я, – Ника особенная, это правда. Но любовь для нее – это любовь, а ненависть – это ненависть. И она не станет прятать одно за другим.
– Так-так-так. Видно, вы неплохо ее знаете. – В голосе Александра Павловича появляются лукавые нотки. – То, что вы на нее запали, уж извините, заметно невооруженным глазом. Как вас вштырило сегодня утром, когда вы увидели Нику в синяках! С каким свирепым видом вы бросились искать Зорина! Окажись он в хосписе – быть бы смертоубийству!..
– Александр Павлович, наверное, вы не все знаете про эту сволочь – Зорина… А то, что я чувствую к Нике… Понимаю, это достойно иронии. Но все же это мое дело!
– Ванечка, не обижайтесь, я не хотел… – Он неприятно берет меня за плечо. – Я ведь тоже очень взбудоражен. В хосписе творятся реально крутые вещи… А Ника… Она правда необыкновенная, и вы даже не представляете – насколько… Эх, жаль, больше ничего не могу вам сказать. Но, может быть, вы и сами когда-нибудь узнаете…
Я смотрю на него с удивлением. Неужели Никина тайна перестала быть тайной?..
Майор Нодия делает приседания. Присев, он тянет руки вперед, а вставая, опускает по швам. На майоре – белая майка без рукавов и форменные брюки со спущенными подтяжками.
Майор видит, что мы вошли, приседает в последний раз и встает со словами:
– Шестьдесят четыре. Хочу до ста довести. Да. Лучшее упражнение от давления. Ноги – второе сердце. Когда ноги работают, сердце отдыхает. Да…
Он накидывает подтяжки поверх майки и, вероятно, решив, что обмундирован достаточно, садится за стол. Кабинет майора приятно отличается от прочего нутра отделения – здесь светло и чисто, стены не жутко-синие, а отрадно-голубые… Вот только запах… Оказавшись здесь, начинаешь понимать, что именно майору отделение обязано своим специфическим амбре.
– Садитесь, прошу, – майор показывает на рядок стульев у стены. – Хочу с вами беседовать… Нехорошие вещи происходят в вашем хосписе, да… Вы, кстати, оба там работаете?
Смотрю на Александра Павловича, ожидая, что он ответит. Но он почему-то смущен и растерян.
– Нет, – говорю я, – там работает Александр Павлович, он медбрат. А я – просто знакомый потерпевшей.
– Знакомый, да, – повторяет майор, словно подбадривая меня. – И что там у вас случилось? – Майор подтягивает к себе лист бумаги и берет ручку, будто собирается записывать. Его руки, плечи и особенно грудь в вырезе майки покрыты густо-кучерявой черной шерстью.
– Мы уже изложили в заявлении, – я стараюсь говорить спокойно, но вся эта ситуация, и сам майор, и дурацкий разговор в коридоре с Александром Павловичем дико раздражают меня. – Сегодня ночью врач хосписа Семен Зорин напал на медсестру Веронику… Веронику… – я пытаюсь вспомнить Никину фамилию.
– Фомичеву, – подсказывает Александр Павлович.
– Да. Напал на Веронику Фомичеву, избил ее. Возможно, сломал нос, но это пока неизвестно – рентген не успели сделать…
– А почему набросился? По какой причине?
– По какой причине?..
Я вспоминаю Нику – какой она была сегодня утром – тихую, печальную, непохожую на себя, с длинными синяками под глазами, странно напоминающими карнавальную маску. Ника сидела на койке в сестринской дежурке, привалившись к стене, безучастная ко всему. На мой вопрос, почему Зорин избил ее, с горечью сказала: «Ревность, Ванечка. Обычная ревность. Любой мужик имеет право». Подняла на меня погасший, тоскливый взгляд и добавила: «Я очень устала, Ваня…»
– Зорин напал на Фомичеву из хулиганских побуждений, – я стараюсь отвечать майору на протокольном языке.