– Пьяный был, – добавляет Александр Павлович.
– Да. В состоянии алкогольного опьянения…
– Так. С этим мы разберемся, да. – Майор постукивает концом ручки по листку, на котором он так и не написал ни одной буквы. – А вот не связан ли этот инцидент с тем, что происходит в вашем хосписе? Я имею в виду организованную там антиобщественную акцию.
– Нет, – говорю я. – Никак не связан. Это чистое хулиганство.
– Да, хулиганство, – задумчиво повторяет майор. – Возможно… Но вот что касается акции… Тут есть вопросы… Вы, кстати, имеете к ней отношение? – Он отводит взгляд в сторону, глядит в окно, будто наш ответ ему не особо интересен.
А я смотрю на горбоносый профиль майора и думаю о том, что первый раз в жизни оказался в полицейском участке, и какие тут действуют законы, я не знаю. Уж наверняка не те, что прописаны в кодексах и прочих конституциях. Может быть, майор имеет полномочия сразу арестовать нас, узнав, что мы причастны к «антиобщественной акции»? И не окажемся ли мы через пять минут в ближайшем к майорскому кабинету «обезьяннике»?.. А если он потребует, чтобы мы назвали зачинщиков, – что нам тогда делать?..
Но майор, кажется, не собирается давить на нас или запугивать.
– Послушайте, уважаемые, это не допрос, – говорит он мягко. – Я только предполагаю, что вы знаете людей, которые заварили всю эту кашу. И хочу, чтобы вы их предупредили: не надо! Да, не надо! Они не знают, на что идут. Решение о закрытии хосписов будет выполнено так или иначе.
– Что значит «так или иначе»? – подает голос Александр Павлович.
– «Так» – значит по доброй воле. А «иначе» – значит иначе, да… Тут вот какое дело. У меня племянник тоже больной этой СГД. Пятилетний мальчик, сын сестры. Он был в другом хосписе, не в вашем. Сегодня сестра забрала его домой. Что делать дальше, не знает. Дали ей какие-то пилюли, сказали, хватит на неделю. Да… Не спрашивайте, как я отношусь ко всему этому. Что решено, то решено, надо выполнять. Так что прошу, передайте мои слова вашим протестантам: не надо!.. Э, да вы сейчас сами все поймете, – говорит майор, увидев за окном серый автобус, подъехавший к отделению.
Едва выйдя от майора, мы слышим тяжелый топот. По коридору навстречу нам идут люди в черной амуниции. Поверх бронежилетов на них нацеплены гроздьями какие-то подсумки и обоймы, на поясах болтаются дубинки, руки заняты армейскими баулами и громадными шлемами. Они идут, как бы не замечая не только нас, но и местных полицейских: кто не отскочил – пеняй на себя! С грохотом открывают решетки «обезьянников», сваливают туда снаряжение и идут за новыми партиями баулов, серых ящиков и алюминиевых щитов. Прижимаясь спинами к стене, мы добираемся до выхода и видим два автобуса, на которых прибыли черные гвардейцы. Автобусы больше похожи на бронемашины с бойницами вместо окон.
– Это что же, – ошеломленно говорит Александр Павлович, – всё по наши души?..
Я не отвечаю, поворачиваюсь и иду в сторону хосписа.
Александр Павлович нагоняет меня:
– Ваня, вы куда?
– Как это – куда? В хоспис, – механически отвечаю я и вдруг останавливаюсь.
И в самом деле – куда?
– Ваня, вы, наверное, думаете о том же, о чем и я? – Александр Павлович заглядывает мне в глаза. – Куда и зачем мы лезем к ч… в зубы? Не знаю, как вы, Ванечка, а я, наверное, не гожусь в герои-добровольцы! Вы рожи этих гвардейцев видели – гранитные рожи с пустыми гранитными глазами? Даже одного из них хватит, чтобы проломить нам всем бошки и свернуть шеи. А их там…
Смотрю на Александра Павловича и вдруг чувствую, как меня сграбастывает холодными лапами прежний страх, который уже много дней не являлся по мою душу. Как будто я опять барахтаюсь в затхлой уборщицкой каморке, терзаемый неодолимым желанием уползти, забиться в какую-нибудь щель, по-хамелеоньи слиться с фоном… Это не моя жизнь! Я не готов к такому. И никогда не буду готов, потому что я другой, из другого теста…
– Понимаю, – продолжает Александр Павлович. – Для вас хотя бы есть стимул. Там – ваша Ника…
Моя Ника? Смешно. Да какая она «моя»?! Не была моей и никогда не будет. Ловлю ее в коридоре, бегущую от одной палаты к другой, и слышу ее вечное «потом, Ваня, потом!..». А теперь, может быть, и никакого «потом» не будет. Налетят эти черные, скрутят, растащат по разным каталажкам!.. И все равно… Если я сейчас не вернусь, если просто исчезну, что она подумает обо мне – о дезертире и предателе? Господи, ну что мне делать? Подтолкни, подай, что ли, хоть знак какой-нибудь!..
В кармане тренькает телефон. Сообщение от отца Глеба: «Ваня, срочно возвращайся в хоспис». «Ваня» и на «ты»! Он никогда ко мне так не обращался. Значит, в хосписе что-то стряслось!.. Уже не думая, делаю шаг, потом еще, и еще, и уже бегу к хоспису. Слышу сопение сбоку. Вижу Александра Павловича, опять снявшего куртку и бегущего рядом в своей дурацкой футболке.
– И что?.. И вы тоже?..
– Эх, – задыхаясь, сипит он. – Я не знаю… Я не «тоже»… Я просто… Эх, да катись оно все!..
Отца Глеба нет ни в ризнице, ни в храме. Мы уже хотим бежать искать его по хоспису, но сталкиваемся с ним в притворе.
– Что случилось? Что-то с Никой? – пыхчу я в лицо отцу Глебу.
– Нет, с Никой все хорошо. И она… Это невероятно… Кажется, она теперь не одна. – Отец Глеб умолкает, смотрит на Александра Павловича, явно не желая говорить при нем.
– Не одна? О чем вы?
– Речь идет о Никиных способностях. Есть еще один человек… Идемте… – Отец Глеб увлекает меня к двери в ризницу.
– Эй, погодите, – Александр Павлович хватает отца Глеба за рукав. – Если вы о том, что Ника может обезболивать, то я в курсе. Она мне все рассказала и попросила помочь ей. И прошлой ночью она как раз обезболивала девочку в терминальном, когда туда вломился Зорин…
Мы переглядываемся с отцом Глебом. Слово «обезболивать» по отношению к Нике звучит грубо. Будто Ника – какой-то препарат.
– Я не понял: кто-то еще может так же? – Александр Павлович намертво вцепился в рукав отца Глеба.
– Простите, дорогой мой, – сухо и твердо говорит отец Глеб, выдергивая рукав из его пальцев. – Нам нужно поговорить с Иваном Николаевичем.
– Отец Глеб, – вмешиваюсь я. – Этой ночью Александр Павлович спас Нику от Зорина. Если бы не он, неизвестно, чем бы все кончилось… И, насколько я понял, он действительно знает про Нику. Пожалуйста, говорите при нем.
– Да, – возбужденно кивает Александр Павлович. – Да! Говорите при мне!.. Спасибо, Ваня, вы настоящий друг!..
По лицу отца Глеба вижу, насколько неприятен ему Александр Павлович.
– Хорошо, – неохотно говорит он. – Сегодня в хоспис приехала Алешина мама…
– Как? – взвизгивает Александр Павлович. – Эта мымра из правительства, которая его бросила?!
Отец Глеб вперяет в него сердитый взгляд:
– Сначала узнайте причину, по которой она его бросила, а потом судите!.. Алешины приступы отдавались в ней такой болью, что она теряла сознание. И даже пережила клиническую смерть. Она боялась, если так случится еще раз, она умрет, и об Алеше некому будет заботиться…
– Ох и ни хрена себе! – От возбуждения Александр Павлович начинает обеими руками чесать свою розовую голову. – Так что ж получается, она, как Ника, может обезболивать?..
Вижу, что отец Глеб едва сдерживает раздражение.
– Пока непонятно, – отрывисто говорит он. – Никто не пытался проследить – переходит ли Алешина боль к Марии Акимовне…
– Мария Акимовна? Так ее, что ли, зовут?
Отец Глеб в гневе поворачивается к Александру Павловичу:
– Вы что, совсем за новостями не следите? Она была в правительстве единственным человеком, который пытался выступить против закрытия хосписов…
– Погодите, отец Глеб. – Теперь уже я хватаю его за рукав подрясника. – И как же она решилась приехать? И что теперь будет? И где Ника?
– Ника сейчас с ней, в Алешиной палате. У Алеши сегодня праздник. А Дина Маратовна караулит, чтобы никто к ним не входил… А Ника сегодня так разволновалась, что расплакалась…
– Что? Ника расплакалась?! – Я мотаю головой. – Да она никогда…
– А что! При сотрясении мозга бывает. Я вот видел, как один мужик целую неделю нюни распускал…
– Да погодите вы, Александр Павлович! – с досадой кричу я…
Хочу бежать – туда, к Алешиной палате, мимо которой я еще недавно крался, холодея от ужаса, а теперь хочу быть там – хотя бы под дверью, вместе с Диной Маратовной охранять эту дверь, и тех, кто за ней, и то, что за ней… Но ноги вдруг сами несут меня из притвора в храм. Я вбегаю туда и замираю на пороге… В храме – полумрак, электрические свечи на стенах погашены. Сверху, из оконца в шатре, падает узкий луч, белым пятном лежит на полу, я опускаюсь на колени, крещусь на это пятно, кланяюсь ему:
– Господи, Господи…
12 апреля. Вербное воскресеньеАлеша
Перо от ангела лежит между страницами «Волшебника Изумрудного города». Достаю его и показываю маме:
– Посмотри через него на свет. Оно все прозрачное.
И мама смотрит. А Вероника подходит к окну и раздергивает шторы, чтобы маме было лучше видно.
За окном – небо, и на нем – гладкие белые облака. Где-то за ними солнце, и облака светятся изнутри, как белый экран, на котором вот-вот начнется кино. Я хочу еще поговорить с мамой, но чувствую, что устал и скоро опять усну…
– Алька, знаешь, на что похоже это перо? – говорит мама. – Оно как будто длинный ивовый лист, только белое.
– Мама, я познакомлю тебя с Лёней, который принес его. Он говорит, что знает, где живет ангел. И даже видел его один раз.
Мама вертит перо в пальцах. А потом как будто пишет им что-то в воздухе.
– Мама, что ты пишешь?
– Я пишу «Алька», – говорит мама. – Я пишу «Алька, я те-бя люб-лю».
– Мама, смотри, смотри, слова!
В воздухе, там, где мама водила пером, появляются белые слова: «Алька, я тебя люблю».
Мама смотрит на них и улыбается.
– Мама, как ты это делаешь? Как получаются эти слова?