Вижу, что толпу, как ледокол, рассекает кто-то большой и тяжелый. С удивлением узнаю Костамо. Он добирается до заграждений и пытается раздвинуть барьеры. Двое полицейских не дают ему пройти. К месту прорыва спешит носатый майор, начинает что-то сердито говорить. До меня долетает голос главврача:
– Срать на ваш приказ! Я тут начальник!
Он машет перед лицом майора своим пропуском. Майор кивает, приказывает убрать барьер. А потом что-то говорит вслед Костамо, но Яков Романович, не оборачиваясь, отмахивается:
– В жопу! Сами разберемся! – и идет к крыльцу.
Ввалившись в дверь, главврач видит меня:
– Ну ты… как тебя… Фомичева! Ты что устроила в моем хосписе, а?!
Я невольно отшатываюсь.
– Докладывай! – орет Костамо.
– Что докладывать?..
– Сколько детей осталось?
– Девятнадцать.
– А наших сколько?
– Трое врачей и трое сестер… И еще Саша-Паша…
– Значит, семеро, – рычит главврач. – Я думал, будет меньше… Зорин здесь?
– Нет.
– А Дина?
– Здесь, конечно.
– А родителей сколько?
– Не знаю, человек тридцать, наверно…
– Что у тебя с лицом?
– Упала.
– Гм… – Яков Романович недоверчиво смотрит на мою живописную физиономию. – Нос цел? На рентген ездила?
– Ездила. Цел. Да ерунда, заживет… Яков Романович, что вы собираетесь делать?
Он смотрит на меня и вдруг улыбается. Его улыбку я вижу, наверное, впервые.
– Эх, Сорванец, – говорит он. – Сразу видно, что не знакома ты с революционной теорией. Если восстание нельзя предотвратить, его надо возглавить… А ты, похоже, будешь у нас за Гавроша, а?
К нам подходит Лёнькин отец, протягивает Якову Романовичу руку:
– Значит, и вы с нами?
– Это вы со мной, любезные мои, – сурово говорит Костамо. – И поскольку речь идет о здоровье детей, будете делать что скажу!..
Я оставляю их и поднимаюсь по лестнице. На верхней ступеньке стоят отец Глеб и Ваня. Вижу, что Ваня читает что-то в телефоне и растерянно бормочет:
– Да как же… Почему… Ерунда какая-то…
– Что случилось? – говорю я, подходя к ним.
Ваня хочет дать мне телефон, но его рука повисает в воздухе.
– Можно? – спрашивает он отца Глеба.
Тот пожимает плечами:
– Ну почему же нет…
Ваня протягивает мне телефон, и я понимаю, что это телефон отца Глеба. Вижу на экране снимок какого-то документа. На нем – купола, кресты, витиеватые буквы «Русская Православная Церковь». Приближаю текст: «За проявленное своеволие и антиобщественную деятельность Указом Святейшего Владыки Софрония Вы запрещаетесь в священнослужении без права совершения каких-либо священнодействий, ношения облачений и наперсного креста вплоть до рассмотрения Вашего дела Церковным Судом…»
Отдаю телефон отцу Глебу:
– И что это значит?
– Это значит, я больше не служу в нашем храме. И нигде не служу, – отец Глеб печально улыбается. – Это значит, что я поп-расстрига. Анаксиос!..
– Это что еще за анаксиос? – Я перевожу взгляд на Ваню.
– Это «недостоин» по-гречески, – растерянно отвечает он. – Так кричат священнику, когда его лишают сана.
– А раньше еще и палкой гнали из храма. – Голос отца Глеба кажется спокойным, но по глазам вижу, как ему тяжело.
По коридору от Алешиной палаты идет Мария. Через ее руку перекинуто пальто. Это значит, она понимает: в хоспис журналистов не пустят, придется выйти улицу. Но позволят ли нам сказать хоть слово?
Пока с Алешей останется Дина. Но если Алеше станет плохо, она сразу позвонит мне, и мы, бросив все, побежим обратно в палату.
– Мария Акимовна? Вы? Вот уж кого не ожидал…
Это Яков Романович поднимается к нам из вестибюля. Тут же понимает, что ляпнул бестактность, и пытается исправиться:
– В том смысле… ведь вы никогда…
– Ничего, Яков Романович, – усмехается Мария. – Я и сама от себя не ожидала… Но главное, что вы здесь. И может быть, даже выйдете сейчас вместе с нами к журналистам…
Замечаю на лице Костамо замешательство – для него все развивается слишком стремительно. Он опускает голову и басит:
– Конечно, выйду. Я сюда не прятаться пришел…
Вижу, как он набычился, помрачнел, но потом – словно выпустил из себя что-то, глубоко вздохнул, расправил плечи, выпятил живот… За последние дни я не раз видела подобные преображения – когда люди отбрасывали сомнения и решались. И на какое-то мгновение удивлялись себе, только теперь понимая, как давил их, как пригибал к земле привычный груз страха и безволия, который они наконец сбросили.
На крыльцо выходим все: Мария, Слава, его друзья-вэдэвэшники, отец Глеб, Костамо, врачи, сестры, родители. Неожиданно среди нас оказывается молодой католический священник, которого я несколько раз видела в нашем хосписе. Родители, не поместившиеся на крыльце, толпятся в распахнутых дверях. В хосписе остались Дина, дежурный врач, сестра в терминальном и несколько родителей, которые сидят с детьми.
Мы встаем плечом к плечу на трех ступенях крыльца – будто для коллективной фотографии. Саша-Паша, разумеется, вылезает в первый ряд, встает рядом с Костамо. Мы с Ваней оказываемся сбоку во втором ряду – не сомневалась, что Ваня захочет стоять рядом со мной… Мое сердце колотится от волнения, только я не понимаю от какого – тревожного, радостного, отчаянного?..
Беру Ваню за руку и сразу слышу его благодарное бормотание:
– Ника, Ника…
– Тихо, товарищ, – весело говорю я ему. – Это жест солидарности. Сейчас не время для нежностей.
Мне приходит в голову, что мы стоим тут, на ступеньках, как хор, готовый к выступлению. Усмехаюсь про себя: если Яков Романович сейчас грянет своим басом что-нибудь оперно-героическое, то получится вполне органично. И Яков Романович действительно вступает первым:
– Мы – коллектив хосписа и родители находящихся здесь больных детей – не согласны с решением…
– Граждане, прошу прекратить несанкционированный митинг и разойтись! – орет в мегафон носатый майор.
– …Не согласны с решением о закрытии профильных СГД-хосписов, – пытается продолжать Костамо.
– Прекратить митинг и разойтись! – вопит майор. – В противном случае в целях предотвращения незаконной акции…
Вижу, как Мария делает несколько шагов вперед и жестом подзывает майора. Тот опускает мегафон, протискивается между барьерами и входит внутрь оцепления.
К Марии и майору тянутся сквозь кордон руки с микрофонами, над толпой поднимаются видеокамеры. Мария стоит перед майором и несколько секунд молчит. Понимаю, что она ждет, когда станет тихо, и одобрительно хмыкаю про себя – даже этой паузой она уже переигрывает майора.
– Я Мария Казанцева, заместитель председателя правительства, – говорит она наконец. – Прошу и вас представиться.
Лицо майора вытягивается. Вижу, что он узнал Марию.
– Прошу представиться, майор, – повторяет Мария уже с нажимом.
– Майор полиции Нодия, – сквозь зубы цедит он.
– Значит, так, – говорит Мария. – Здесь не происходит никакого митинга. Это пресс-конференция, санкционированная лично мной. Прошу не мешать нашему общению с журналистами.
Майор растерянно оглядывается, словно ищет в толпе кого-то, и, не найдя, достает из кармана телефон, начинает тыкать в него, пятится обратно к оцеплению.
– Why are you here, madam Kazantceva? – кричит из толпы кто-то из журналистов.
– I am here because I am against closing such hospices. This is the first thing. And secondly, my son is here, and I must be with him.
– Is your son sick as well? – кричит тот же голос.
– Yes, unluckily. – Я слышу, что голос Марии дрогнул. – He has SGJ like all these children[26].
– И что вы намерены делать? – женский голос с другого конца толпы.
– Мы намерены остаться здесь и добиваться, чтоб наших детей лечили! – это вступает Лёнькин отец.
– А чего ж вы не хотите лечить их дома? – В этом новом голосе из толпы слышится неприязнь.
– Терапия при этом диагнозе возможна только в стационаре. Говорю как главврач этого хосписа. – Зычный голос Костамо разносится над толпой. – Речь идет о применении анальгетиков первой категории. Кто говорит, что это возможно в домашних условиях, тот врет и заранее обрекает детей на мучения.
Я вижу, что горбоносый майор все еще терзает свой телефон, пытаясь, вероятно, добиться от начальства какого-нибудь внятного приказа. Черные гвардейцы демонстрируют апатию, большинство из них стоят спиной к толпе. Некоторые курят, не снимая с голов мешки с прорезями.
На площадке перед хосписом появляются новые персонажи – четверо бугаев уголовного вида. Под их расстегнутыми куртками видны одинаковые черные футболки с красной эмблемой – мускулистой рукой, сжимающей восьмиконечный крест, как топор. Один из бугаев снимает куртку, и можно прочесть надпись вокруг эмблемы: «Господь силен в брани».
Из толпы журналистов доносится голос:
– У меня вопрос к священнику!..
– Да какой он священник, – вдруг рявкает бугай, снявший куртку. – Он не священник, он отброс! Сегодня его выперли из священников как последнего иуду!
– Откуда он знает? Что это за типы вообще? – тревожно шепчет мне Ваня.
– Слушаю ваш вопрос, – отец Глеб поворачивается к журналисту, не обращая внимания на реплику бугая.
– Какова позиция РПЦ по поводу закрытия хосписов?
– Могу высказать только свою позицию, – спокойно отвечает отец Глеб. – Я считаю это решение аморальным…
– Крест сними, паскуда, – продолжает орать бугай. – Тебе его запретили носить!
Толпа начинает гомонить – как я понимаю, негодуя на хама в черной футболке.
Отец Глеб поднимает руку, требуя тишины. Он хочет сказать еще что-то, но в следующую секунду вскрикивает, сгибается и падает на колени. Я не вижу, что с ним, не вижу, что там происходит. Все начинают суетиться, толкаться, кто-то испуганно вскрикивает. Лёнькин отец и его друзья-десантники выскакивают вперед и начинают заталкивать всех обратно в хоспис.