– Что? Что там случилось? – кричит Ваня.
– Давай назад, быстро! – напирает на нас Лёнькин отец.
Через несколько секунд мы оказываемся в вестибюле. Кто-то торопливо закрывает тяжелую двустворчатую дверь, слышу лязг засова. Пытаюсь понять, где отец Глеб, что с ним? Вижу его скрюченным, прижавшим руки к животу. Рядом с ним Яков Романович, он нагибается к нему, о чем-то спрашивает. Вокруг толпятся испуганные, растерянные люди. Бросаюсь к отцу Глебу. Его руки в крови, а из-под рук торчит что-то черное. Яков Романович видит меня, командует:
– Ну-ка, давай его в процедурную, живо!
Не понимая, что случилось, обхватываю отца Глеба за плечи, веду вверх по лестнице. Священник по-прежнему не разгибается, с его рук на лестницу капает кровь. Но поднимается быстро, шагает через ступени – похоже, серьезного ранения нет. Процедурный кабинет – в двух шагах от главной лестницы. Нас обгоняет Саша-Паша, распахивает перед нами дверь. Завожу отца Глеба в процедурную, сажаю на табурет.
– Показывайте – что там!
Священник отнимает от живота руки. Его левая ладонь насквозь пробита короткой черной стрелой. По стреле течет и капает кровь. Крест на животе священника тоже в крови, и на рубахе – темное пятно крови.
– Так, а живот? Живот цел?
– Живот цел, – говорит отец Глеб. – В руку попали.
Пытаюсь понять по голосу его состояние. Говорит вроде спокойно. Только кряхтит от боли.
В кабинет вбегают Слава и Ваня.
– Что там? Что с ним?
Заглядывают еще какие-то люди.
Отдуваясь, вваливается Костамо, рычит:
– А ну, вышли отсюда все лишние!
Саша-Паша несет таз и физраствор. Хочу смыть кровь с руки отца Глеба, понять, как извлечь стрелу, но Костамо отталкивает меня:
– Давай-ка в сторону. Я сам…
Понимаю, что я здесь тоже лишняя, и решаю вернуться к Алеше. Мария наверняка уже там.
В коридоре на меня набрасываются Ваня и Слава:
– Что с ним?
– Руку прострелили, – говорю, – какой-то странной стрелой.
– Похоже, это от арбалета стрела, – говорит Лёнькин отец. – Вот сволочи!..
Из процедурной высовывается Саша-Паша, нервно пищит:
– Люди, скорей! Найдите где-нибудь слесарные кусачки. Стрела, зараза, крепкая, ножницами не отрезать!
– В конце коридора кладовка, там ящик с инструментами, – говорю я. – Ваня, беги туда. Это рядом со входом в подвал.
И сама спешу следом за Ваней – к Алешиной палате.
Полчаса спустя Алеша все еще спит. Выхожу из палаты, чтобы узнать у кого-нибудь – как там священник. Дохожу до лестницы. Внизу, у приоткрытой двери главного входа, вижу Ваню, Дину, Славу и Сашу-Пашу. Все курят, включая Ваню. Спускаюсь к ним. Саша-Паша как раз рассказывает, как он и Яков Романович возились с раной отца Глеба.
– Стрела тупая была, с круглым наконечником, а то бы запросто порвала пястную артерию. Вот тут вошла и тут вышла. – Саша-Паша тычет в свою ладонь.
– Ну, точно из арбалета. А стрела не боевая, для тира. Припугнуть хотели. – Слава поглядывает в приоткрытую дверь, следит за обстановкой снаружи.
– Ни ч… себе припугнуть! – вскрикивает Дина. – В кого угодно могли попасть, там толпа стояла! А если б в глаз кому-нибудь?..
– Нет, – упрямо сопит Слава. – Прицельно стреляли. Может, даже с оптикой. И, скорей всего, из леса. Я за этими четырьмя быками внимательно следил. Никто из них не стрелял. Значит, кто-то другой из их банды. Видно, чем-то допек священник этих уродов…
– Саша-Паша, – говорю я. – Так что там с отцом Глебом? Серьезная рана?
– Да нет вроде бы, – мотает головой Саша-Паша. – Типа обошлось. Романыч шить сначала собирался, но там и шить нечего. Дренаж только поставили. Конечно, рентген нужен – что там с косточками. Но Романыч пощупал, сказал, вроде как целы. А поп все терпел. У нас ведь даже новокаина не нашлось – вот смех! Романыч хотел его трамадолом рубануть, но поп сказал: «Не надо, давайте так…» Ой, люди, у нас теперь не хоспис, а травмпункт какой-то, – трещит Саша-Паша. – Вчера я с Ничкой всю ночь возился, а сегодня…
– Слушайте, – перебиваю я его, – а откуда Костамо так петрит в хирургии?
– Да ты что, – удивленно поворачивается ко мне Дина. – Он же военный хирург. А ты не знала? Даже был в каком-то высоком чине, чуть ли не полковник. Его к нам разжаловали. Он поцапался с каким-то большим начальником – то ли послал его в известное место, то ли обещал смешать с продукцией этого места…
– И за это нашего Романыча смешали с продукцией другого известного места, – хихикает Саша-Паша.
– Вы про что, Александр Павлович? – не понимает Дина.
– Про детей же, ясен пень, – ухмыляется Саша-Паша.
– Ох, вечно у вас… – Дина с досадой отворачивается от Саши-Паши.
– Ваня, – говорю я. – А где сейчас отец Глеб? Как он?
Ваня стоит в сторонке. Сигарета в его руке, как всегда, дымится без дела.
– Ваня, ты слышишь?
– Да слышу я, Ника, слышу, – отзывается он. – Отец Глеб сейчас в ризнице. С ним этот молодой ксендз. Разговаривают. Я не стал им мешать… Мерзко это все, – грустно добавляет Ваня. – Отец Глеб вроде бы держится нормально, но мне показалось, сегодняшний день как будто перевернул в нем что-то…
Ваня смотрит на Сашу-Пашу, Дину и Славу. Вижу, что он не хочет продолжать при них. Но и отойти со мной в сторону вроде как невежливо.
– Я пытался его подбодрить, – все-таки продолжает он, – наверное, сделал это глупо и неловко. Сказал, что вот, мол, отец Глеб, стоило вам разругаться с фарисеями, и у вас уже дырка в ладони. А он на меня вдруг как крикнет: «Замолчите, Иван, что вы несете!» Никогда его таким не видел…
Ваня бросает истлевшую сигарету в банку для окурков и, сокрушенно качая головой, уходит вверх по лестнице…
Интересно, что Ваня делает сейчас в хосписе? Просто сидит где-нибудь в церкви?
– Этот твой Ваня – интересный кадр. Сегодня вызвался коридор мыть, – говорит Дина, будто подслушав мои мысли. – Так старался, что швабру сломал. Постеснялся признаться и возюкал руками. Весь второй этаж без швабры помыл, бедолага.
– Он не мой кадр, – улыбаюсь я, глядя Ване вслед. – Хоть это, возможно, и к сожалению.
Слава опять высовывает голову в приоткрытую дверь – проверить, что и как снаружи. Из-за его спины вижу, что толпа за барьерами поредела. Но добрая половина журналистов осталась ждать развития событий. Полицейские и гвардейцы по-прежнему ничего не предпринимают. Даже носатый майор перестал гаркать в свой мегафон.
– Нам приказали убраться до шести, – говорит Слава. – Вот и посмотрим, что они после шести придумают. Штурмовать нас будут? Ха! Тут двери – попробуй сломай! Как в крепости. А на всех окнах решетки из чугуна – такие и болгаркой не возьмешь!.. Будет потеха на радость мировой прессе!.. Вы когда докурите, дверь на засов заприте, – говорит нам Слава и уходит к стеклянной будке охраны, где сидят его друзья-десантники и где, насколько я знаю, есть монитор камер наружного наблюдения.
– Так, девчата, я обещал помочь в терминальном, – говорит Саша-Паша и убегает.
Я тоже хочу вернуться в палату к Алеше, но Дина задерживает меня:
– Ну, как там у вас? Расскажи.
– Пока никаких признаков приближения приступа.
– Эндорфинная ремиссия?
– Похоже, – говорю я. – Он ведь так счастлив, что мама приехала…
– Только бы хуже не стало, – качает головой Дина.
Дина подтверждает мои страхи. Мы знаем, что после всплеска радости болезнь может отступить на день, на два, но потом возвращается с новым тяжелым и часто смертельным приступом. Гормоны радости – как будто барьер. Но за ним накапливается боль. И когда она ломает барьер и выплескивается вся разом… В Америке СГД пытались лечить синтетическими гормонами, но результаты были плачевные – как правило, после короткой ремиссии начиналась терминальная стадия.
Дина знает, что Алешины приступы доводят Марию до болевого шока. Знает и то, что я собираюсь перехватить Алешину боль и, может быть, помочь Марии понять, что с ней происходит… Я благодарна Дине – она восприняла мою способность помогать спокойно, почти как что-то обыденное. Она не лезет с расспросами, но, вижу, она тоже с волнением ждет – что будет с Алешей и Марией.
– Ох, как же она решилась! – вздыхает Дина. – Наверно, мы и представить не можем, чего ей стоило…
– Сегодня случайно услышала ее телефонный разговор. – Я не могу удержаться, чтобы не рассказать Дине. – Я не подслушивала, просто возвращалась в палату, а она как раз говорила по телефону и подошла с той стороны близко к двери – наверное, чтобы не разбудить Алешу. Я уже взялась за ручку и тут слышу ее голос: «Да, я знаю, что Б. Б. никогда не дает задний ход. Знаю, что вы будете продолжать, чего бы это ни стоило. Но я также знаю, сколько денег отвалено на программу реорганизации хосписов, и куда они сейчас растекаются, и чьи подписи стоят под всеми документами. И что на эти деньги хосписы могли содержаться еще года три». А потом она сказала: «Угрожаю? Нет, по-моему, это вы мне угрожаете. Мне и моему сыну…» Не знаю, с кем она говорила. Но, кажется, со своим начальником. А начальник у нее – сама понимаешь кто. И если уж так все повернулось, то обстрелом из арбалетов мы не отделаемся. Они на нас бомбу сбросят, с землей сровняют, только бы рот Марии заткнуть…
По лестнице к нам бежит Саша-Паша, машет телефоном, кричит издалека:
– Еще девять! Вот это да! Представляете? Еще девять! Ура! Но пасаран!..
– Чего девять, Александр Павлович? – Дина смотрит на него как на чокнутого.
– Еще девять хосписов, так же как и мы, отказались уходить! – Саша-Паша размахивает телефоном перед лицом Дины. – Вот! В новостях! А про нас пишут…
– Здравствуйте. Вы – Фомичева? Вероника Юрьевна? – В приоткрытую дверь проскальзывает человек в джинсовой куртке. Его худое лицо украшают вислые усы, какие были в моде лет сорок назад. – Моя фамилия Карпов, я из Следственного комитета, мне нужно задать вам несколько вопросов.
– Вы по поводу моего заявления? – возбужденно влезает Саша-Паша. – Вы уж разберитесь! Это было хулиганское нападение в чистом виде. Вероника Юрьевна находилась при исполнении обязанностей…