– Да-да, – покорно кивает усатый, – разберемся…
Вижу, что к нам спешит Слава с одним из своих парней.
– Что происходит? Кто это?
– Следователь, – отвечает Саша-Паша. – На Зорина уголовное дело завели. Давно пора прижать эту гниду.
– Вероника Юрьевна, прошу вас, выйдем на крыльцо на пару минут. – Усатый отступает, освобождая для меня выход.
– Боюсь, мне нечего вам сказать. Никакого дела я возбуждать не собиралась, – говорю я.
– И все-таки, – мягко говорит следователь. – Я ведь специально приехал…
Оглядываюсь на Славу. Вижу, что он смотрит на усатого с подозрением.
– Всего две минуты. Я не задержу, – просительно говорит тот.
– Ника, зачем ты жалеешь эту сволочь? – опять встревает Саша-Паша. – Засадить его, урода, пусть узнает!..
Во мне поднимается раздражение – и на Зорина, и на балабола Сашу-Пашу…
– Ладно, – говорю я. – Две минуты, не больше. Меня больные ждут.
– Да-да, – кивает усатый Карпов.
– С крыльца не уходи, – сурово говорит Слава.
Усатый пропускает меня в дверь. Выхожу и невольно щурюсь от яркого света. Вижу, что все полицейские, и журналисты, и даже черные гвардейцы смотрят на нас.
Вдруг слышу сзади, из хосписа, чей-то крик:
– Слава! Там второй!
Тут же чувствую, как меня цепко хватают за локти, за плечи и быстро, бегом, волокут с крыльца. Еще не понимая, что происходит, рефлекторно пытаюсь упираться, вырываться. Хочу оглянуться, чтобы понять – гонится ли за нами Слава, но и это не получается. Те, кто меня тащат, встряхивают и мотают меня, как тряпичную куклу. Они – очень сильные и быстрые. Слышу голос одного из них:
– А ну раздвигай, живо!
Понимаю, что это относится к полицейским, стоящим у загородок. Полицейские со скрежетом раздвигают перед нами барьеры. Еще секунда – и мы пролетаем сквозь толпу. Успеваю краем глаза заметить, что кто-то снимает меня на телефон, кто-то с камерой бежит рядом. Сразу за толпой – серый вэн, боковая дверь открыта. Выставляю ноги вперед, хочу упереться ими в края двери, но мои носильщики поворачивают меня спиной и закидывают внутрь… Почему я не кричу? Почему я, дура, хотя бы не кричу – стесняюсь, что ли? Поздно! Вжж-бух – захлопывается скользящая дверь, и машина срывается с места. Мои локти отпускают, но руки достать из-за спины не могу… Вот это да – на мне уже наручники! Когда ж они успели их нацепить?..
– Эй! Вы чего творите? Я же потерпевшая! А ну живо назад! Меня больной ребенок ждет!..
Усатый сидит справа, запихивает в рот жвачку, отрешенно смотрит в окно. Слева – тип в черной бейсболке и с черной ваххабитской бородой. Этот смотрит на меня, причем – с ухмылкой. Водитель отделен от нас железной сеткой, его лица не вижу, только глаза болтаются в зеркале… Да кто они такие? Бандиты? Пробрались в хоспис, чтобы выкрасть меня? Бред какой-то!
– Я потерпевшая!..
– Да-да, – говорит ваххабит, – может, и потерпевшая, разберемся.
В кармане моей робы звонит телефон. Бородатый лезет за ним, вытаскивает, смотрит на экран. Не вижу – кто там звонит, он нарочно отвернул телефон от меня.
– Мне нужно ответить! Нужно ответить!..
Телефон настойчиво трезвонит.
– Дайте мне ответить!
Бородатый сбрасывает звонок, жмет на кнопку выключения и сует телефон себе в карман.
– Давай выключу пока, а то сильно нервничаешь.
– А ну отдай, живо! – начинаю беситься я. – Там больной ребенок. Он умрет без меня. Мой ребенок!..
Слева доносится равнодушный голос усатого:
– Не бреши. Нет у тебя детей.
Сволочи! Да что же это?..
Оглядываюсь назад – насколько могу повернуться. Вижу в заднем окне удаляющиеся ворота хосписа.
– Эй вы! А ну-ка!..
Пытаюсь перелезть через бородатого, пробраться к двери. Зачем? Как я смогу открыть ее? Ваххабит хватает меня за плечи, силой сажает на место.
– Э, девушка, не надо. А то ка-ак схвачу за нос, больно тебе будет, – беззлобно говорит он и продолжает крепко держать меня, пока усатый пристегивает мой ремень и дергает, чтобы он заблокировался. Теперь у меня – лишь несколько сантиметров свободы.
Стараюсь успокоиться и сменить тактику:
– Так, парни, что происходит? Куда мы едем?
– К следователю, я же сказал, – подает голос усатый.
– А вы кто?
– Мы-то? Опергруппа. – Усатый чавкает резинкой.
– И что все это значит?
– Ничего не значит. Протокол составим, тогда будет что-то значить. А пока – просто задержание.
– Почему задержание? За что? На каком основании?..
– Следователь объяснит.
– А вы кто?..
– Ты нормальная, да? – вступает бородатый. – Опергруппа, сказали уже.
Перед лицом у меня оказывается пластиковый бейдж в руке усатого. Читаю…
– СНК? Наркоконтроль?!
– Вот именно.
– А при чем тут?..
– Это тебе лучше знать, при чем тут наркоконтроль. – Усатый убирает бейдж и смотрит на меня, наклонившись вперед и вывернув шею, – смотрит с открытой неприязнью, даже с брезгливостью. Вблизи вижу, что свои идиотские усы он носит, чтобы скрыть шрамы от операции, – должно быть, родился с волчьей пастью.
Так… Ника, великая и ужасная, крутая Ника! Думай, что делать! Как выбраться? Как остановить эту машину? Как заставить их отпустить тебя? Думай! Там Алеша, там Мария. Там жизнь и смерть. Там все решается, висит на краю пропасти – сейчас!..
Усатый опять отворачивается к окну.
Влетаем в тоннель – в пунктир темных провалов и вспышек желтых фонарей.
Думай! Что им сказать? Упросить? Разжалобить? Разыграть какой-нибудь припадок?.. Да видели они всё это!.. Начать заигрывать? Ха! Ты смешная, Ника!.. Припугнуть?.. Может, рассказать про Марию, про то, что речь идет о ее сыне? Не поверят. А если они слышали про Марию в новостях? Да какой там! Радио и сайты, которые могли о ней сообщить, для этих парней – либеральная помойка. А если даже и слышали, она теперь – враг. Даже хуже врага – перебежчица. И эти только обрадуются возможности сделать ей зло… Ника, ну же!.. А что тут придумаешь? Если и можно что-то сделать, то только откупиться! Господи! Чем? Чем ты откупишься?! Это же наркоконтроль! Статья два-два-восемь. От восьми лет и выше. Наверняка тут речь идет о миллионных откупах!.. Ника, думай, тупая шалава!.. Тебя ведь уже заметали за наркоту. Точнее, не тебя, а Дэвида. Помнишь – лет пять назад, в бухте Халонг?..
И чего нас понесло в этот Вьетнам! И зачем только Дэвид вздумал курить косяк прямо в арендованной лодке! И наш лодочник, тихий, маленький вьетнамец, тут же сдал нас – помяукал что-то в телефон, глядя на нас с умильной рожей, и на берегу нас уже ждали трое полицейских – таких же плюгавых, как и все местные, в таких же, как у всех, соломенных колпаках и в какой-то смешной скаутской форме. А дурень Дэвид еще пытался качать права, и не давал им обыскать рюкзак, где лежал пакет с травой, и орал на них по-английски. И если бы не мой российский паспорт, гнить бы нам до сих пор в какой-нибудь ханойской яме с крысами. Или – только Дэвиду. «Рюссе, рюссе, нга, – лопотали полицейские и отталкивали меня, – рюссе, гоу хоум». А сами уже доставали наручники для Дэвида. А я хватала их за руки и причитала: «Ноу, гайз! Хи из май хазбенд. Ноу! Пожалуйста! Сиву-лонг-чо! Раша, Вьетнам, тинь-бан, дружба! Америка из шит!..» И прокатило! Они забрали только Дэвидов настоящий «Патек Филипп», и мои китайские «Радо», и дешевый кулон с белым опалом, и еще баксов триста-четыреста. Ну и траву, само собой… И что? И зачем ты сейчас об этом вспомнила, идиотка? Скорей всего, это были никакие не полицейские – обычные разводилы. Да и хрен с ними! В любом случае сейчас и тремя «Патек Филиппами» не откупишься!.. А вспомнила ты это, потому что боишься. И не за Алешу и Марию. За себя. А Дэвид – твоя обычная внутренняя защита, ты всегда цепляешься за него, когда тебе плохо…
Вылетаем из тоннеля, впереди – пробка. Громко крякает пугалка. Похоже, это мы крякаем. Наверное, у нас и мигалка есть. Нам дают дорогу – освобождают левый ряд… Ника, думай уже!.. Почему тебя замели? Из-за протестов в хосписе? Считают тебя главной зачинщицей? Да ладно! В любом случае ты – только одна из. Тогда почему? Кто-то тебя подставляет?.. Вот ч…! Ведь кто-то тебя подставляет!..
Похоже, приехали. Огибаем бетонные кубы перед воротами – как будто кто-то собирается атаковать их СНК на танке! Перед нами отъезжают ворота со спиралью колючки поверху. Меня отстегивают от сиденья и ведут к боковой двери четырехэтажного дома. Дом раскрашен неожиданно ярко – на фасаде психоделические желтые и лиловые полосы. Поручили раскраску арестованным кокаинистам?..
Пока меня волокли к машине от хосписа, с меня слетели сабо. Так что я топаю в белых махровых носках. Шапочка тоже слетела. Мотаю головой, пытаясь откинуть с лица рассыпавшиеся волосы. Наручники с меня так и не сняли. Бородатый ваххабит придерживает и направляет меня за локоть. Перед дверью, к которой мы идем, – большая лужа. Останавливаюсь на ее кромке. Усатый шлепает по луже к двери, а ваххабит подталкивает меня:
– Давай, идем, ну!..
Потом соображает, что я – в носках, дергает меня в сторону и обходит со мной лужу. И на том спасибо.
Внутри здания минуем пост охраны и поднимаемся на второй этаж. Кабинет, куда меня вводят, похож на нашу процедурную – все в нем белое, железное, даже решетка на окне белая. Только лежанки нет.
– Отдайте телефон. Я имею право на звонок.
– Э, ты со следователем будешь говорить про телефон, – вяло бросает ваххабит и уходит. Со мной в кабинете остается усатый, садится за стол, достает из ящика какие-то бланки, начинает писать. Мне сесть никто не предлагает, поэтому сама сажусь на стул у стены. Руки, скованные за спиной, позволяют сидеть только на краешке стула…
То, что со мной происходит, перестает быть абсурдной неожиданностью и начинает все больше давить как страшная реальность… И я, кажется, догадываюсь, что случилось… Сволочь! Вот сволочь! Только он – только Зорин – мог это сделать. И если он меня действительно подставил, то